«Будем достойны памяти советских и югославских воинов, павших в борьбе с фашизмом… Не позволим возродить нацизм!» (Сергей Лавров. Из записи в книге памяти почетных гостей при посещении монумента воинам-освободителям Белграда).
Несмотря на то, что визит в Сербию, запланированный на 6-7 июня 2022 года, был по-злодейски сорван, Сергей Лавров устно зачитал запись, которую он планировал оставить сербам при посещении Белграда, и объявил всему миру «…Не позволим возродить нацизм!», добавив «Считайте, что я их передаю сербскому народу!»
Этим событиям я посвящаю свой рассказ из новой книги.
Написано в 2021 году.
1. Джорджи Марьянович. Русская мама
«... И все тогда понять должны —
Народы русские и югославские —
Хотим ли мы, друзья, войны...»
(В исполнении югославского певца Джорджи Марьяновича)
Шел 1982-й год. Май месяц.
По советскому телевидению идет концерт югославского певца Джорджи Марьяновича. Он частый гость в СССР. Приезжает с концертами в разные города Союза, поет на русском языке песни советских композиторов, зрители его знают и любят. К сербам и к Югославии в России всегда было особое отношение. Сербы — единственный европейский народ, который воевал с фашистами на фронтах Советского Союза бок о бок вместе с советской армией.
И Россия, и Югославия никогда не забывали ту Великую Отечественную, на которой обе страны потеряли своих лучших сыновей в борьбе с гитлеровцами. Говорят, что немцы до сих пор боятся свободно передвигаться по улицам Белграда, опасаются не покорившихся им сербов, давших крепкий отпор немецкой армии на Балканах.
После концерта Джорджи Марьяновича, как гостя дружественной Югославии, пригласили в студию, где за уютными столиками расположились молодые люди — студенты и школьники. За отдельным столиком — пожилая незнакомая женщина. Глаза ее полны печали. Оператор то и дело наводит на нее камеру и от этого она очень волнуется и часто протирает платочком глаза за толстыми линзами очков. Кажется, совсем разволновалась...
А югославский гость взял тем временем микрофон и медленно начал свой рассказ на русском языке, с сербским акцентом.
— Был один парень вашего возраста. Воевал... Война была... Но он домой не вернулся... Погиб он в боях за освобождение столицы нашей югославской Белграда... Молодой Петр Михайлович Перебейнов.
Джорджи необычайно волновался, говорил медленно, тщательно подбирая слова, и казалось, что он давно готовился к этому сложному разговору...
— В Ростове, где я был на гастролях, ко мне с огромным букетом цветов подходит пожилая женщина с милым лицом, старушка, и рассказала мне, что ее сын, малыш... погиб за Белград. Я сказал: «Екатерина Семеновна, если он погиб в Белграде, я постараюсь найти его... Разрешите, Екатерина Семеновна, если я Вам могу заменить сына, то буду Ваш югославский сын, а Вы — моя русская мать.
Югославский гость замолчал. Он ходил между столиками, за которыми сидели приглашенные, прятал глаза в микрофон, почти не смотрел в камеру, а молодые люди на спускали глаз с певца, понимая, что он посвящает их в какую-то тайну.
— Я уже потерял надежду, — продолжил Джорджи Марьянович, — что я найду... Большое кладбище, много погибло... Потом нашел плиту, на которой было написано «Петр Михайлович Перебейнов». Я со всей семьей, с детьми, с женой, подошли с цветами...
Рассказ, от сильного волнения рассказчика, как будто бы оборвался. Камера медленно перевела ракурс на пожилую женщину, которую югослав назвал русской мамой. В ее глазах стояли слезы и неизбывная печаль... Но Джорджи с дрожью в голосе договорил, что хотел:
— Написал маме Екатерине Семеновне в Ростов, что Петька, малыш, навсегда в объятиях югославской земли-матери вместе с югославскими партизанами на братском кладбище...
В студии воцарилась звенящая тишина, гости, ровесники погибшего под Белградом молодого бойца, понимали, что трагедия Великой Отечественной войны навсегда останется в памяти советского и сербского народов, принесших этой Победе свои бессмертные жизни.
Джоржди Марьянович закончил рассказ.
Тихим, как бы приглушенным голосом, он запел:
«Не только за свою страну солдаты гибли в ту войну, а чтобы люди всей земли спокойно ночью спать могли... Спросите вы у тех солдат, что под березами лежат, и вы тогда понять должны, хотят ли русские войны...»*
* История песни «Хотят ли русские войны?» очень примечательная. Евгений Евтушенко написал к ней стихи в 1961 году, сразу после серии поездок по странам Западной Европы и США, где ему часто задавали вопрос, хотят ли русские войны. Музыку Эдуард Колмановский писал в союзе с первым исполнителем Марком Бернесом. Но «высокие критики» из главного управления Советской армии и Военно-морского флота СССР сочли слова песни деморализующими советских солдат и исполнение запретили. Однако через год песня покорила сердца всего мира и зазвучала как в советском радио-эфире, так и с трибун международных конгрессов на английском, немецком, французском и испанском языках, став посланницей мира.
2. Два сына
Рассказ Екатерины Семеновны ПЕРЕБЕЙНОВОЙ (записан 38 лет назад московским журналистом А. Поликовским и опубликован в журнале «Ровесник» в 1983 году).
Стиль сохранен разговорный.
В воскресенье с мужем пошли на базар. На неделю заготовку делали. Приходим с базара, а во дворе черный рупор: «Внимание! Внимание!»
Что ж такое, думаю. Соседям кричу:
— Ох, Михайловна! Идите сюда!
Муж подошел, посбегались люди. На нас напал жестокий враг... Конечно, было ужасно.
— Миша (это муж), что мы будем делать?
Жоржка, двоюродный брат мужа, с первого дня пошел. Сынок мой говорит:
— Дядя Жоржка пошел, и я пойду!
— Петик, да ты что! Ты ж в восьмом классе...
Он такой мужественный был, вот такого роста. Он страшно любил моряков. Он за это душу отдавал.
— Мам, вы не расстраивайтесь! Я пойду! Меня, — говорит, — Родина зовет.
И отправился.
Господи, ну что я могла сказать!
Мы (несколько матерей) пешком шли из нашей станицы Дундовской до Майкопа. Километров шестьдесят, наверное, а вообще я не знаю... Все детям своим понесли, понесла ж и я что могла. Сало, яблоки нашкребаем. Уже они одетые в военном. Их там много, я не узнала бы, а он меня увидал:
— Мама, я вот!
Мы продукты передаем. Он выходит, в шинели, а у него на поясе гранаты. Тут же кричат, что нельзя передавать. Он говорит:
— Мама, передайте на общую кухню!
И все. Куда? Что? Не знаем.
Писем не было.
* * *
А он на Малую землю попал, в морскую пехоту.
Присылают телеграмму: «Родители такого-то, приезжайте, ваш мальчик в тяжелом состоянии».
Я на вокзал, я показываю телеграммку!
— У меня сын раненый!
А обходчик ходит, фонарем машет вот так: дескать, ни в коем разе! Я хочу к эшелону...
— Ни в коем разе нельзя, это воинский эшелон!
Вы не видели тех эшелонов, какие они длинные. Красные балластные вагоны — скотину до войны возили, уголь. Огромные двери, сидят красноармейцы, песни кричат. Я показываю телеграммку.
Я говорю:
— У меня сын лежит в Сочи, в госпитале.
Два краснофлотца меня под руки подтолкнули. Обходчик пока подошел, я уехала уже.
Пересадка какая-то была у меня, развилка на Сочи. Один краснофлотец говорит:
— Пойдемте, я вас доведу до самого госпиталя «Десять лет Октября».
* * *
Там — миллион людей уже. Кто на костылях, кто перевязанный. Такого ужаса, что я видела, никому не желаю не только пережить, но и видеть.
Женщина вышла:
— Что хотите?
— Та мой сынок, наверное, здесь, посмотрите.
Ушла, посмотрела:
— Вы знаете, ваш сын здесь.
Мужчина идет:
— Никакого допуска ни в коем разе нельзя. Нельзя, — говорит, — пустить мать.
А это был начальник госпиталя.
Женщина говорит:
— Вы не будете расстраиваться?
— Нет! Я буду себя держать! Я ж не знала, каким я его увижу.
Полог марлевый открыла... Такой полог был, чтобы мухи на него не садились. Он лежал голый. Он весь черный-черный лежал. Он паленый. Паленый весь.
Муж пишет:
— Ни в коем случае не уезжай, ни в коем случае!
Дали мне комнатку над аптекой, я осталась. На его теле было тридцать шесть ран. Такого я и животному не желаю. Вы не обращайте внимания, что я плачу. Не возмущайтесь. Они сами котятся (катятся - ред.).
* * *
Петик, мой сыночек!
Его ни поцеловать, ни обнять — ничего. И тут у него так — рот скрепкой скреплен. Кормили его искусственно. А потом стали из чайника лить в угол рта. Он шепчет:
— Мамочка, глаза целые у меня.
Это я от сына услышала в первый раз, и все, меня вытянули оттуда. Вертается начальник госпиталя и видит, что меня колют уже уколами. Одеревенела я.
Начальник говорит:
— Кто мать пустил?
Женщина та (самой как-то спасаться надо) говорит: — Она сама ворвалась туда.
— Вот так нельзя! Вы больше сына не увидите! Вы знаете, как их трудно лечить! Их расстраивать нельзя. Если не будете расстраивать, мы его легче подымем.
* * *
Чего я только с собой ни везла! Кроме белых булочек — все везла. Кубанского меда баллончик из совхоза дали:
— Вот вам, Екатерина Семеновна, вы в госпиталь едете...
«Мамочка, — он шепчет, — мне ж кушать нельзя! Понесите-ка, там есть тяжело больные. (А он не тяжело больной!) К ним никто не приехал...»
* * *
Женщина говорит: «Пойдемте, я вас в одну палату проведу на низу».
Ой, каких я людей видела! Ой, караул!
Кто песни поет. Кто матюгается. Кто кричит. Кто разговаривает. И все замотанные, белые.
Красивый такой парень с закинутой головой вот тут лежал, спрашивает:
— До ковысь, мама, приехала?
— Я ко всем! Я ко всем приехала! Сыночек, ты будешь мед кушать?
— Буду.
Я побежала, взяла булочку, там все можно такое купить было, ложку взяла, буду их кормить.
— Вы меня покормите, а то у меня руки привязаны. Кусочки в мед бросаю и кормлю.
— Вы мне здоровья сто пудив прибавили, мама!
И он же, бедный, на второй день умер.
«Ну, ребятки, кому меду?»
* * *
Они все лежали без рук, без ног. Женщина говорит:
— Они все говорят, что у них руки привязаны.
* * *
К морю пойду, накричусь, чтобы никто не видел, не слышал, — и опять к сыну, как разрешат. Раз иду к морю, на скамейке у моря два летчика сидят высокие. Подошла, села: вот такие сжатые лица у них обугленные и носы сплющенные.
— Видите, какие мы красивые! — говорят.
— А вы красивые!
— Да кому мы нужны! Кто нас видеть захочет!
— Умным девочкам вы нужны. Я же вот вас вижу... Почему вы не нужны?
* * *
Тот на костылях, тот кричит в палатке: «Да лучше ж не жить!», этот кричит: «Да спасите, да дайте что-нибудь!» А кричал бы и львиным голосом, но как поможешь?
На ту войну не воевать пойти, а только посмотреть — так это ж разрыв сердца.
* * *
— Ну, теперь, сынок, я тебя заберу домой! Теперь тебя спишут уже! Поедем! У нас же госпиталь там! Подлечат! Тебя спишут!
— Мамочка, если все мы будем прятаться, кто будет Родину защищать?
* * *
Поехал он в батальон выздоравливающих, в Хосту. Потом пишет из Днепропетровска: «Папа и мама, я на курсах. Я переквалифицировался: то я был десантщик, а теперь я радист. Но только, — пишет, — я ни за что не останусь. Меня за что ж так? У меня левого уха нет. Я пойду и отомщу за себя и за тех детей, что я видел на кольях одетыми. Людочка (это сестра), пиши мне письма, жди меня с фронта, скоро будет Победа, я привезу тебе куколку...»
Из Румынии уже писал: «Хочется не кушать, а холодной воды напиться».
* * *
С Белграда, с Югославии получаем письмо: «Меня, — пишет, — перерезал снайпер, перерезал напополам фриц. Выбросили из меня селезенку и еще что-то. Но буду жить. Приду с фронта, и тогда будете ждать не с фронта, а с улицы, где развлекаются мальчики и девочки».
* * *
Мне не показывали! Мне два года не показывали! То извещение увидел в военкомате врач Иосиф Самойлович Азман, мы близкие были. И говорит:
— Извещение я забираю, я сам буду вручать.
Петечка Иосифу Самойловичу с фронта письмо написал: «Дорогой Иосиф Самойлович! Спасите моего папу! Я защищаю Родину, я защищаю Вас, но спасите моего папу!» Иосиф Самойлович держал это письмо, пока не умер. «Это письмо для меня на всю жизнь» (так говорил).
Иосиф Самойлович пришел к нам:
— Михаил Трофимович, ты мужчина. Ты мужчина. Ты мужественный должен быть. Ведь Пети-то нет.
Муж опустился тут же. Его увезли в больницу. А я задаю вопрос:
— Ну почему так долго писем нет?
Отец вышел из больницы и говорит:
— Катя, не будем этому верить!
Сам знает, а меня поддерживает. Но верим. Надеемся.
Потом присылают уже с кладбища памятничек заснятый (мне тоже не показывали).
Наконец Иосиф Самойлович и муж говорят:
— Крепись, мать! Будем, конечно, и дальше его ждать. Но его нет.
А муж говорит:
— Все продам, пусть я останусь с одной душой, но я поеду на могилу сына!
Только не поехал, умер.
* * *
Приходит однажды дочь со школы и говорит:
— Мама, певец какой-то приехал...
А мне оно нужно, этот певец... Мое дело — письма перечитываю и плачу, чтоб детвора не видела. Не верю. Никому не верю.
— Нам на школу дали три билета. Один билет мне попал, — дочь говорит. — Но я не пойду. Ты пойди. Ты увидишь человека из той страны, где наш Петик, будешь представлять. Пойди!
Ну не смогу! То ли я буду кричать, то ли упаду! Ну как это! Я за себя не отвечаю! Я услышу по радио «Югославия» — и плачу, у плиты стою. Одеревенею вся. Дочь письма от меня прятать стала. И так никто не пошел.
Я сижу и думаю: «Этот человек оттуда, где мой Петик. Нет, я не пойду на концерт».
— Скажи мне, где он находится, где поселился у нас этот человек?
Дочь говорит:
— Не знаю.
Да уже я столько этих пилюль глотала страшных, этого горя! Не пойду!
Да скажут: «Югославия» — я падала, я не могу! Пойду!
* * *
Оделась, взяла денег пять рублей на цветы. Женщина посмотрела на меня и говорит:
— Вам, наверное, на какое-то горе?
— Да нет.
А для меня темная ночь все время была.
Она взяла цветов, сколько в ведре было, и на мои пять рублей все отдала.
На троллейбусе поехала до Энгельса (главная улица в Ростове). А я не знаю, куда ехать! Я же не знаю, где этот человек!
Господи, укажи мне путь! (Всю правду говорю). Прошу: «Толкни меня, направь!»
Водитель говорит:
— В троллейбусе толкучка, вы цветы в мою кабину.
— Вы, сынок, мне посоветуйте, где иностранный певец находится?
Он говорит:
— Джорджи Марьянович?
А я знаю?!
— Вот только дорогу перейдете, там гостиница «Интурист».
Захожу: вижу, стоит человек важный такой, как его? (Швейцар? — Швейцар!)
— Вам кого?
— Мне старшего.
— Администратора?
— Да!
— Да вон их сколько за конторкой сидит!
Люди-иностранцы ходят, говорят, я жду. До меня очередь дошла.
— Вы ко мне?
— Я к вам. Вы мне только растолкуйте, я, может, не так что-то делаю... Мне нужен человек с Югославии.
Она говорит:
— Я сейчас позвоню и спрошу, не отдыхает ли он.
Ей отвечают:
— Не отдыхает.
Поднялась она со мной до десятого этажа, опять телефон в комнате, где и телефонистка сидит, опять позвонила:
— Скажите, что, Марьянович отдыхает?
Я вот так стою и эта женщина, и нам говорят:
— Вы его сейчас увидите. Сейчас он выйдет к вам.
Я уж не знаю, что со мной выйдет. Кто ко мне выйдет? Какое оно? А вдруг что-то такое выйдет и скажет: «Чего ты, бабка?» А к нему все больше молодежь лазила. А тут бабка.
Вдруг он против меня вот так идет. Положил руки вот так на плечи:
— Я Марьянович с Югославии.
А у меня все — цветы посыпались, отключилась...
Сели так.
— Наверно, ваше горе у нас похоронено?
— Деточка мой, у вас...
— Не плачьте, это наше общее горе!
— На могилочку никто к нему не придет, цветов не положит, не помянет — в чужой земле он остался...
Я реву, а он себе плачет.
Посидели. Он эти цветы взял и говорит:
— Я эти цветы довезу и положу на могилочку нашего Пети.
— Поклонитесь вы!.. Поклонитесь земле, где мой сын захоронен!
— Если он там похоронен, я даю слово, что я найду могилу!
Прошло сколько времени. Приходят люди. Я в глазок заглянула. Стоят три мужчины. У одного на шее что-то надето, у одного папка...
Цветы гвоздики мне дают, поцеловали меня, сели. Они из газеты из нашей «Молот» и с обкома. С папкой спрашивает:
— Кто у вас есть в Югославии?
— Ну кто? Сынок мой там похоронен.
— Мы вам, конечно, горькую радость принесли.
Открываю папку, а там фото: Джорджи кладет цветы на могилку.
Пока глаза мои не закроются, я ему буду очень благодарна... Очень. Земной поклон всегда-всегда ему.
* * *
Потом собралась я сама в Югославию ехать на могилку. Только ноги у меня болели. А лекарства этого не было. А я такой человек, что если нет, я все равно говорю, что есть, мне не надо. Дочка говорит:
— Мама, тебе же без этого лекарства плохо, ты встать не можешь... Позвони Марьяновичу, попроси, может, у них есть...
— Да это стоить будет рупь пятьдесят две копейки минута!
— Хоть что! Позвони!
— Нет, не буду.
Она сама тогда позвонила, и мне трубку дает. Джорджи сразу узнал:
— Мамочка, это вы?
— Это я, сынок.
— У меня такой был обильный концерт, что я до одиннадцати лежал...
— Джорджи, если хоть один тюбик лекарства этого...
— Мамочка, сейчас встаю и бегу в аптеку! Тут есть люди из Киева, я через них, чтоб быстрее...
Он пять тюбиков прислал. Я через это совсем вылечилась. В его доброте я вижу своего дитя.
Поехала я потом. Наш поезд красивый, купе бархатом обито. Красиво! Мне кажется, как будто я еду в Москву, не знала я, где эта Югославия. И как будто кто-то меня сзади толкает: езжай! езжай!
Не боялась я. На границе постучат, войдут, ломаным русским языком поговорят и уйдут.
Когда приехала я на вокзал, мне показалось такое все маленькое... Тут я растерялась. И Джорджи тут как тут с машиной:
— Мама! Как здоровье?
— Вот отлично, видишь.
И забрали меня к себе.
Детвора спрашивает:
— А кто это?
— Бабушка.
Никуда не ходила я, все боялась заблудиться... Только на кладбище и с Джорджи по парку. Его все знают, каждый кланяется, подходит, а он говорит:
— Моя русская мама! — и мне все руку целуют.
Уважительные люди югославцы.
Я все больше у него сидела с детьми. Марко, сынок его, подойдет:
— Баки, ту-ту-ту...
Я ему: «Ай-яй-яй...» Понимаю, что жалится.
Я такой человек, что если я где-то, то мне и есть не хочется.
Я ведь все же побывала на том месте, где мой сыночек лежит. Кто будет в Югославии — там большой памятник русским солдатам, а около этого памятника мой сыночек, плиточка маленькая. На этом памятнике никогда нет, чтобы цветы не лежали.
Мы туда пришли, со мной вся его семья, жена Элли, Джордживы дети. Марко (ему пять тогда было) спрашивает:
— Почему баки* плачет?
— «Марко, она плачет за таким сыночком, как ты у меня.
— А почему здесь?
— А потому мы и живем, что здесь у баки сыночек закопан лежит.
Взял и встал на колени тогда мальчонок.
А я травочку сорвала и с этого места земли привезла.
* «Баки» с сербского — «бабушка» по-русски.
* * *
Рассказ Екатерины Семеновны был записан 38 лет назад московским журналистом А. Поликовским и опубликован в журнале «Ровесник» в 1983 году.
Разговорный стиль повествования, максимально сохранивший «живую речь» простой русской женщины, потерявшей в Великую Отечественную сына-воина, наиболее точно передает трагедию советского народа в годы той страшной войны, как будто это только что с нами произошло. А может, еще со многими из нас произойдет, ведь война за мир и Отчизну еще не закончена.
«Да, мы умеем воевать, но не хотим, чтобы опять солдаты падали в бою за землю горькую свою...»
Связь поколений, память народная никогда не должна прерываться! Только правдивые уроки истории хранят народы и государства. Любовь к Родине, историческая память, боль за Отчизну в имперском духе, уважение к дедам и их орденам, память о павших за твою мирную жизнь воинах — суть человеческого достоинства, суть нравственности, суть героизма!
Суть каждого хранимого Богом народа! И забывать об этом запрещено!
«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет...»
Здесь каждый камень гранью чувств
Хранит лучистый отпечаток
Твоих шагов, родная Русь!..
Куда ни глянь — твои соборы,
В крестах небесная заря
Твой мир широк и путь твой долог —
Да наша память коротка.
Виктория Тищенко, 2006 г.
(https://stihi.ru/2011/02/28/6383)
