Елочные базары пестро темнели в черноте декабрьских вечеров; и ёлки казались таинственными, как зачарованные страны.
Острый и славный аромат хвои дарил ощущение счастья; и на истоптанном снегу, когда выбирали чудное новогоднее древо, суммы ветвей и чёрно-зелёные, мягкие иголки давали причудливый орнамент.
Выбранную и купленную везли на санках, причём верхушка её, равно и нижние ярусы пружинили от движения, покачивались.
Город плыл и играл огнями, переливался движеньем людей и машин, и всё время кто-то входил и выходил из дворов, как из бесчисленных коридоров.
Важные троллейбусы проплывали мимо, неспешно везя скарб различных судеб.
Сворачивали, и шли вдоль огромной стены старого, коммунального, многоквартирного дома, шли, замедляя шаги, точно искусственно удлиняя путь, ибо запах снега, мешавшийся с упоительной хвойной струёй, были великолепны.
А жили тогда на первом этажа, и широкие окна были посажены низко к асфальту, но забраны белыми, в пандан снегу, решётками.
Ёлка вносилась торжественно и важно, нижние ярусы её ветвей слегка корректировались при помощи ножниц, доставалось ведро, наливалась вода со специальными добавками, и устанавливалось древо, медленно поднималось оно, упиралась главою в потолок.
— Вот там держи, — говорил отец, и мальчишка держал, и лёгкие уколы были нежны, как ласка.
— Осторожно, Лев, привязать надо. – Мама вставляла реплику.
— Да, да, — соглашался отец, точно привычный ритуал терял детали, год ожидая в запасниках радости.
Привязанная и установленная между двумя окнами ёлка виделась роскошной и без украшений, но доставались они; из недр антресолей изымалась старая, с ободранными боками и крышкой коробка, — важная, как старинный ларь; и крышка снималась так, будто врата распахивались…
Мишура мерцала серебром, играло розовым и синими цветами сверху, потом, завёрнутые в фольгу, или бумагу доставались – являлись на свет – игрушки…
Их доставали осторожно, освобождали от обёрток, раскладывали, думали, какую куда лучше повесить.
Верхушек было две – на выбор; отец забирался на стремянку и украшал ёлочную вершину яркой звездой.
— Болгарский гномик разбился. Жаль. – Говорила мама.
Знакомые болгары подарили чудесные игрушки: тонкие, хрупкие, брать надо было – с замиранием сердца, не дай Бог уронишь, и тогда хрусткие брызги, криво отражающие реальность комнаты, лягут на пол, оставив оттенок грусти в душе.
Ёлка одевалась постепенно, игрушки вешались густо, сверкали; важные, как вельможи шары, поворачивались слегка, играя выпуклыми боками; и гирлянды, пропущенные меж ветвей, точно соединяли дорогами фантастическую страну.
— Последний штрих, — говорила мама и приносила вату. – Ну, сынок, давай.
И мальчишка, отделяя от плотного рулона кусочки, кидал их на лапы, старался попасть поглубже, в таинственную зелёно-чёрную глубину; он кидал вату, чувствуя сладкое, волшебное умиленье в сердце сознанья, он предвкушал новогодний праздник, ожидать который так долго, что не хотелось бы его завершенья; и он, мальчишка, разбрасывая искусственные снежинки вполне уверен, что может быть бесконечным мгновение, может, что вырастать – необязательно, а если захотеть, то спокойно можно навсегда остаться в детстве, с папой и мамой, в пределах чудного новогодья…
