1
Есть ощущение основных красок: изначальных верных: красок слов, созвучий, ощущений - и причастный к их тайне поэт звучит такою подлинностью, что не спутаешь её с просто умением писать стихи…
Борис Рыжий ошеломлял: используя такие старые, будто давно запылившиеся слова, он писал панорамы жизни совсем не привлекательной, но оторваться от чтения было невозможно.
Стихи запоминались сразу: частями, строчками; стихи, пропитанные шлянием по кривым и едва ли красивых переулкам, набитые драками, приблатнённой лексикой, стихи пацана с городской окраины, хотя таким поэт не был.
Возникало… например, так:
...В снежки играют мокрые солдаты —
они одни, одни на целом свете...
Как снег чисты, как ангелы — крылаты,
ни в чём не виноваты, словно дети.
И сложно было объяснить, какой магией заряжены были простейшие строки, почему, сквозь слёзы, мерцавшие за ними, чувствовался огромный дар, и врезались они в память, вливались в него такою чистотой, что самому хотелось плакать.
…словно языки небесного огня: высочайшие, запредельные – мерцали за иными строками Рыжего:
Мне дал Господь не розовое море,
не силы, чтоб с врагами поквитаться –
возможность плакать от чужого горя,
любя, чужому счастью улыбаться.
Чего здесь больше: потаённой мудрости, неожиданной в столь молодом, пьющем, дерущемся человеке, или феноменального дара, держащегося больше на озарении, нежели на работе – сложно ответить.
Предчувствие гибельности томило Рыжего изначально: частое ощущение – стих последний, и подвешен он на светящейся нитке, вот-вот оборвётся она…
«Погадай мне, цыганка, на медный грош…»
«Полусгнившую изгородь ада/ по-мальчишески перемахну…»
Написать невозможно – только услышать.
И читать надо – вслушиваясь: в такую таинственную музыку, что гудит за пределами простейших слов…
Они просты – он словно шёл от символистов, у которых на всех – 500 слов.
Может быть, больше и не надо – только бы были крупными, вескими.
Больше и не надо.
Лучше всё же читать Рыжего, чем писать о нём.
2
Неповторимость интонации и ощущение чуда: два ощущения не оставляют при чтении стихов Бориса Рыжего.
Метафора всегда двойственна - сравнивая два предмета, или явления, поэт уточняет их место в мире, лишая их при этом индивидуальности. Метафор мало в стихах Рыжего, и, хотя порою они блестящи: Там жизнь обнажена, как схема - не в них суть.
Суть в гипнотическом воздействии стихов на читателя, когда из простейших комбинаций слов вырастает (будто от соприкосновения слов высекаются искры нот) чёрная музыка - чёрная только сначала, ибо, если вчитаться, вслушаться, пронизана она золотыми нитями (в том числе жалости, сострадания ко всем малым сим), что тянутся к высоте, от какой и исходят стихи.
Сила бывает примитивной, низовой, бывает умной, но бывает и такой:
Мне дал Господь не розовое море,
не силы, чтоб с врагами поквитаться —
возможность плакать от чужого горя,
любя, чужому счастью улыбаться.
Редкий дар редкой душевной силы.
Она - душа Бориса Рыжего - очевидно была нежной, и, несмотря на задиристость, подчёркнутое пацанство Бориса, к нему самому вполне применима формула Китса: Мир слишком груб для меня.
О! этот мир - разливающийся успехом, пьянством, драками, поэзией - мир у берегов розового моря, когда один эпитет становится космосом, сливающимся с морем...может быть, человечества.
Мрачны ли стихи Рыжего? В них избыток смерти, жизненного свинца, приблатнённой лексики, ощущение скорого своего финала постоянно, но подлинностью, нежностью своей, сентиментальностью, пусть даже и алкогольной, жёстким мастерством тянутся они волшебными цветами к свету.
По-разному можно понимать богослужение: примитивно-кондово - выполняй предписания церкви, и будет тебе рай, или используя метафизические, мистические толкования визионеров... а можно считать богослужением развитие себя, своего огромного дара, развитие, растянутое на всю - такую длинную, невыносимо короткую жизнь поэта Бориса Рыжего.
А про подлинный рай мы ничего не знаем.
3
Он протаскивал в игольное ушко кошмара реальности буйную радость существования, обдирая её в кровь…
Он созидал стихи по некоему волшебному сценарию, очевидному только ему – когда простые, привычные слова, составленные в нехитрые вроде бы строчки, вспыхивали магическим огнём – таинственным, как чёрный лёд, припорошённый сдобным снегом…
Он любил боль и горе – с истовостью аскета – и рвался вдаль от их постоянных прикосновений, паря в своих стихах над адом трансазиатского бытия с его водкой, драками, чурками, ментами, психами, подлыми подворотнями, гнилостным запахом помоек; и вводил ангелов в стихи также естественно, как собутыльники входили в его дом…
Хотя подлинный его дом воздушен, лёгок, беспечален, оттуда даже к Господу обратиться совсем просто, как к отцу…
Он оставил драгоценные пригоршни стихов, в которых алхимическое преобразование реальности было естественным, как аромат нагретой солнцем земли, или запах первоснежной чистоты – и реальность, не желая терпеть такой игры с собою, вытолкнула его из недр своих, как никогда не сможет вытолкнуть его магические, гипнотические стихи…
4
Его стихи точно звучат из глубины бездны: таинственной, как Де профундис:
Едва живу, едва дышу,
Что сочиню – не запишу.
На целый день включаю Баха.
Летит за окнами листва,
Едва-едва, едва-едва,
И перед смертью нету страха.
Эта бездна не может быть познана, она угадывается предчувствиями, сложными ощущениями, она передаются только тонкими созвучиями стихов.
Она высока и величественна.
Стихи Рыжего трагичны, но и светлы: той высотой, ради которой необходимо сжигать себя…
Пусть всем земным огнём, который можно выдумать, который предлагает бытие обыденное, самое обыкновенное: Я жил, как все…
Но – слышал иначе, иначе воспринимал реальность, иначе выстраивал отношения с нею.
Бездна открывается: или чёрный лёд блестит из-под снега.
Бездна открывается, чтобы коснуться других через самые простые, именно так организованные слова, чтобы протянуть свои сияния – страшные порой к ним; и зажгутся огни рябины, и мальчик, пишущий стихи, проводит ладонью по лицу…
Посыплется осень, пройдёт запой, наступит вечность…
