«Семь негасимых лампад…»

Там, читая стихи, погрустят

Семь простых, незнакомых людей –

Это семь негасимых лампад

Я зажгла у могилы твоей.

Творчество Нины Михайловны Ивановой-Романовой (1909 - 1995 гг.), поэта и прозаика, — свидетельство о судьбах молодой русской интеллигенции 20-х—30-х годов двадцатого века. Юность её прошла в Череповце, где она жила с 1923 по 1929 год, а потом неоднократно туда приезжала из Ленинграда. Эти годы оставили неизгладимый след в её судьбе. Писатель В.Т. Шаламов, прочитав её «Книгу жизни» в 1973 году, в своём письме к И.П. Сиротинской дал подробный её анализ. В частности, он писал: ««Книга жизни» – полноценное литературное произведение. Жанр мемуаристики слишком близок художественному произведению, не из-за «Былого и дум» или «Жития Аввакума», а просто потому, что нет никаких мемуаров, в сущности есть мемуаристы – тот же самый крик души, который требуется и от всякой «Войны и мира» [Шаламов].

В первом выпуске альманаха «Чере­повец» [193] была напеча­тана статья О. В. Шаляпиной «С низким поклоном милому городу», в которой дан краткий очерк жизни и творчества Н. М. Ивановой-Романо­вой, а также опубликован последний цикл ее стихов «Полустолетие», на­писанный в 1979 году и посвященный родному городу. Новое поэтическое имя привлекло внимание многих читателей глубиной и искренностью сти­хотворений, трагической судьбой лирических героев, романтическим и од­новременно мудрым восприятием мира.

Своеобразие творческого наследия Н. М. Ивановой-Романовой за­ключается в том, что все оно, несмотря на богатство тем, мыслей и чувств, посвящено одному лирическому герою, прототипом которого был Александр Николаевич Афанасьев (1908 – 1945?). Александр учился в Московском университете и был сослан в Череповец в 1929 году за участие в троцкистском оппозиционном дви­жении. Он и его гражданская жена Сарра Менделевна Гезенцвей (1908 – 1937) были осуждены по одному и тому делу с писателем Варлаамом Тихоновичем Шаламовым. Как отмечает И.П. Сиротинская, с этими людьми Шаламов был хорошо знаком. Именно по поручению Сарры Гезенцвей он стал выполнять задания троцкистской организации, работал в подпольной типографии и был арестован в феврале 1929 года [155]. Таким образом, неопытные провинциальные юноши (Шаламов - из Вологды, Афанасьев – с Поволжья) были соблазнены столичными революционными идеями троцкистского толка, и их судьбы были погублены.

Александр Афанасьев в дальнейшем прошел крестный путь ссылок, тюрьмы и погиб в лагере в годы войны. Как и Шаламов, он был незаурядным человеком. Однако оба они по молодой неопытности оказались под влиянием идей Л. Троцкого, и поэтому попали в беспощадное колесо политического борьбы и репрессий, охвативших Россию в послереволюционные годы.

Встреча юной Нины Ивановой с Александром определила ее дальней­шую судьбу — и в личной жизни, и в поэзии. В конце своей жизни она пишет[1]:

Освещена

и скована обетом,

Вся жизнь моя —

в болезнях и борьбе —

Горит свечой

перед Твоим портретом,

Перед воспоминаньем о Тебе.

Как бы предвосхищая будущее, Нина Михайловна обращалась к сво­им неведомым читателям:

Пройдут десятилетия,

и люди будут перерывать архивы,

чтобы узнать что-нибудь

о трагической тени Твоей.

Меня не будет уже в живых,

но я пойду навстречу

и протяну им тетрадку свою...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вы нашли только скудные вехи

Его жизни,

а я знала, какого цвета были

горячие глаза Его.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В трагической судьбе поэтессы и ее Героя отразились судьбы многих их современников, а ее стихи и роман «Книга жизни» донесли до нас живые чувства: их любовь, горе вечной разлуки и их мужественную победу над обстоятельствами. В стихотворении «Мысли без оглядки», посвящен­ном Анне Ахматовой, с которой она встречалась в начале 60-х годов, Нина Михайловна писала:

Чаруя прелестью творений.

Не угасая ни на миг,

Горел людской бессонный гений

И раскалял страницы книг.

Чтоб не ползти подобно слизню,

Непримиримый человек

Порой расплачивался жизнью

За свой немыслимый разбег.

И не один смельчак такой

Зачах на каторжных работах.

Спекалась кровь на эшафотах.

Свыкались узники с тюрьмой.

Как ты ошибся, человек!

Ты торопил себя безмерно

Не в этот ли двадцатый век.

Кровавый, грубый, лицемерный?

При жизни Н. М. Ивановой-Романовой был напечатан только роман «Книга жизни» в журнале «Нева» [50], да и то с большими сокращениями, а также некоторые поэтические и прозаические произведения в газетах г. Череповца. Часть её стихотворений была опубликована уже после её смерти в первом и втором выпусках краеведческого альманаха «Череповец». При жизни стихи её почти не публиковались, хотя ею предпринимались немалые усилия дойти до читателя. В стихотворении «Неизвестный поэт» автор сетует:

... Если некуда податься

Той, с кем сухи до предела

Дяди радиоредакццй.

Тети редиздатотделов...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не справляйся и не рыскай,

Не ищи по белу свету:

Их не ставят — обелисков

«Неизвестному поэту»...

Во многих стихотворениях Нины Михайловны раскрывается драма неизвестного поэта, которому есть что сказать миру. Да, нет пророков в своем отечестве. Вот одно из таких стихотворений, посвященных маленько­му человеку с большим сердцем и умом:

Век свой младшей средь малых живешь,

И вершения до боли безлики,

А дилемма твоя, словно нож.

Приставлялась и к горлу великих...

Рядом с ними ничтожно мала,

Так легко я их здесь догнала.

В одиночку, удач не узнав,

Натыкаться на те же торосы:

Без родства и наследственных прав

Получить их больные вопросы;

Те же бури встречать на пути;

Без поддержки, питаясь росою.

По каменьям обочин босою

Крестный путь их бесславно пройти...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тем не менее, Нина Михайловна вела в своих стихах искренний дове­рительный разговор со своим воображаемым читателем и неоднократно утверждала, что писать стихи — это ее долг, причем долг гражданский:

Неведомый читатель мой,

Далекий, маловероятный!

Уже сегодня мне понятно:

Ты завтра будешь строг со мной.

Дыша свободно, споря бурно.

Ты упрекнешь мой бедный прах

В семи грехах литературных,

В ста политических грехах.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лишь в горе будучи невеждой,

Когда тетрадь мою найдешь,

Любовь без пищи и надежды

Ты под сомнение возьмешь.

И, может, в каждом приговоре

Ты прав для века своего.

Я ни о чем с тобою спорить

Не буду.

Кроме одного.

Вот протопопу Аввакуму

Ты в мужестве не отказал?

В музее, погруженный в думу,

Перед Морозовой стоял?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Минуют дни. Остынут страсти.

История, идя вперед,

С ослабевающим пристрастьем

Ошибки наши разберет.

Суди меня с суровой силой,

Но не срывай, читатель мой,

С Его ненайденной могилы

Венка, положенного мной!

Меня ж ведет не «вдохновенье»,

Не жажда славы, не корысть. —

Нет! Только вырвать из забвенья

Одну загубленную жизнь...

Не дать судьбе былое скомкать,

В тугие списки нанизать —

Нет — современникам, потомкам

О незапятнанном,

негромком,

Но честном имени — сказать!

***

Хотя произведения Н. М. Ивановой-Романовой не печатались, но у нее были свои многочисленные читатели и почитатели ее таланта — широкий круг друзей и знакомых. Она умела дружить, любить людей, была живым, интересным собеседником. Ее роман и толстая папка со стихами ходили по рукам в «самиздате» в Ленинграде, Москве, Череповце, Пензе, Гомеле и других городах. Об этом я пишу с полной уверенностью, поскольку была знакома с Ниной Михайловной с 1964 года. И мне хотелось бы, в меру своих сил, создать портрет Нины Михайловны — поделиться своими воспоминаниями о наших встречах.

Личному знакомству первоначально предшествовало заочное. Как-то зимним вечером 1964 года к нам (на Советский проспект, д. 78) пришла моя тетя — Кира Александровна Тихомирова, заслуженная учительница, человек редкой доброты. Она принесла толстую папку, в которой находи­лись напечатанные на машинке стихи и роман ее подруги по педучилищу, тогда еще мне неизвестной Нины Ивановой. Кира Александровна при­шла разделить с нами свое восхищение перед мужеством и талантом Нины, поскольку знала, что у нас в семье любят поэзию, а некоторые и сами пишут стихи. Мне тогда было двадцать лет, то есть столько же, сколько было Нине Михайловне в 1929 году — в том году, когда начался ее трагиче­ский путь женщины и поэта. Стихи и роман потрясли меня глубиною чувств, суровой судьбой героев, красотой романтического, необыденного восприятия жизни. После их чтения я повзрослела. На многое открылись глаза, и родной город Череповец предстал в ином измерении. Я стала задумываться над смыслом женской любви и поняла, что это подвиг осо­бого рода — тот крест, который приносит через страдания светлую ра­дость. У Нины Михайловны есть такие строки:

Редко-редко, меж дождем и градом,

Спазмой горла, горьким жестом рук —

И ко мне заглядывает Радость,

Словно лето за полярный круг.

Но лицо Ее всегда такое,

Что глядишь в него и, как во сне.

До конца, страшась и беспокоясь.

Все не знаешь: Радость или нет?

Эта светлая радость верной любви — та духовная сила, которая пре­одолевает и мировые катастрофы, и мелкие жестокие неурядицы повсе­дневного быта:

О, как хотела б верить я

В разумный мир за дверью гроба:

Какие светлые края

С Тобой мы выстрадали оба!

Летом 1965 года Нина Михайловна приехала в гости к Кире Алек­сандровне, и мы познакомились. Я очень ждала этой встречи, но вначале была разочарована: романтический образ молодой влюбленной девушки и поэтессы и вид пожилой деловой женщины как-то не гармонировали друг с другом, не соединялись в одно целое. Но очень скоро это противоречие исчезло: Нина Михайловна была умным, просвещенным собеседником. И хотя она всегда говорила привычным для нее учительским тоном, но
подкупала искренностью и доверием к собеседнику, даже молодому и не­
опытному. Она умела увлечь, заставить сопереживать. А главное я почувствовала так редко встречающееся в людях естественное слияние повседневной жизни и поэзии. Поэзия была ее жизнью. И хотя реаль­ность была сурова, все окружающее ее в этом мире было одухотворено. Об этом она очень глубоко и просто написала в стихотворении «Сестры», в котором символически используется евангельский сюжет о Марфе и Марии (Лк 10, 38-42):

Сестры

То потаенно,

Почти незримо,

то всем — как вызов,

заметно,

остро,

давно,

упорно,

непримиримо,

неутомимо

враждуют сестры.

Победа чаще за круглолицей:

гремит посудой, сестру ругая.

И в стены кухни

Плененной птицей

годами бьется, без слов —

другая.

И нет виновных,

и нет предательств,

свободны двери,

но как преграда —

неумолимый замок из «надо»,

решетки окон из «обстоятельств».

И — добровольнейшие вериги,

тугие тонны святого долга...

На схватку смотрят немые книги,

без дел стареющие на полках.

И ни насилья, ни криминала!

Кто здесь поможет? Какая сила?

Что им за дело,

большим и малым,

что спят и сохнут мои чернила?

Что на ржавеющую мою арфу

пеленки вешаются сырые...

Всю жизнь

держала крутая Марфа

меня за горло!

А я — Мария...

Другие наши встречи относятся к 1966—1969 годам. В те годы я училась в аспирантуре в Ленинграде, а Нина Михайловна жила под Ле­нинградом — в Стрельне. Хотя она жила в маленькой комнате комму­нальной квартиры, но для меня (я думаю, и для других ее посетителей) комната эта казалась необыкновенной, поскольку напоминала литератур­ный музей: полки с интересными книгами, рукописи, большой старинный письменный стол, пианино, картины небольшого формата, написанные са­мой Ниной Михайловной или ее друзьями. Когда она начинала рассказы­вать о русских поэтах, читать свои и чужие стихи или играть на пианино и петь романсы, казалось, что границы этой маленькой комнаты расширяют­ся и открываются необъятные просторы, где легко и радостно дышится.

Н. М. Иванова-Романова была мужественным хранителем русской поэзии: в 60-е годы она не боялась держать у себя и читать своим знако­мым стихи Владимира Соловьева, Николая Гумилева, «Реквием» Анны Ахматовой и другие «запретные» стихи.

Нина Михайловна всегда была бодра духом и телом. Она любила дальние прогулки и очень много для ее преклонного возраста ходила пешком в прекрасных пригородах Ленинграда. Мне особенно памятны две наши совместные прогулки. Однажды мы гуляли по осеннему парку в Стрельне, вечерело, с моря веяло прохладой, шуршали листья. Нина Ми­хайловна рассказала о прошлом этого замечательного парка, о царской семье и читала наизусть стихи великого князя Константина Романова. Мои ровесники поймут, что для меня все это в далеком шестьдесят седь­мом году было откровением...

Вспоминается и другая наша совместная прогулка. Теплым июньским днем путешествовали мы из Стрельны в Петергоф по тропинкам, пролега­ющим вдоль дороги и заросшим кустарником, особенно шиповником и акацией. Нина Михайловна обнаружила прекрасное знание трав и цветов, каким-то образом соединенное с их поэтическим одухотворением. Такое восприятие природы как чего-то родного и в то же время романтически-прекрасного характерно и для ее поэзии, например в таких стихах:

Добрый день, дорогой мой, здравствуй!

Ну, куда мы сейчас пойдем?

Благодатным зеленым царством

Окружен мой временный дом.

Неподвижно прозрачен воздух.

Тонок запах мха и смолы,

И ромашек белые звезды

Величавы и тяжелы.

Я тихонько ушла из дома,

Окуная ноги в росу,

И на вытянутых ладонях

Свою ношу опять несу.

***

В 1970-е—1980-е годы мы редко встречались с Ниной Михайлов­ной, поскольку в то время я жила вдали от Ленинграда — в Белоруссии. Однако и эти редкие встречи были для меня памятны. Она всегда читала мне при встрече свои новые и старые стихи и даже была так щедра, что подарила мне один из экземпляров машинописного текста своего романа «Книга жизни» и две книги стихотворений: «Женщина — имя тебе...» и «Баллада середины века», в которых содержится около 400 стихотворений.

В начале 80-х с Ниной Михайловной случилось несчастье: она полу­чила тяжелую травму ноги и перенесла две сложные операции. В это время я приехала по делам в Ленинград и, узнав о случившемся, навестила ее в больнице. Обстоятельства в очередной раз не сломили ее. Она пора­зила меня своим неугасимым интересом к новинкам литературы, высказы­вала свои суждения, всегда незаурядные. Так, зашел разговор о произведениях Валентина Распутина, которого она очень любила. Но и о любимом писателе она могла отозваться критически, если что-то в его творении нарушало ее представления об истине и красоте. Запомнились ее сетования на то, что в русском языке для пожилой женщины нет достой­ного названия. Слово «старуха», по ее мнению, оскорбительно по содержа­нию и употреблению, поэтому для нее казалось неприемлемым то, что в хорошей повести «Последний срок» Распутин этим словом называет свою героиню чуть ли не в каждом предложении, начиная с первого: «Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожида­лась смерти...». Нина Михайловна сообщила тогда мне, что написала о своих размышлениях на эту тему знаменитому писателю. Не знаю, получила ли она ответ, но вот ее стихотворение, написанное по этому поводу, на мой взгляд, интересно и заставляет нас задуматься о многом:

1

Все заметнее жесткие клещи,

Все колючей и уже просвет...

Изменяют знакомые вещи,

И изменам удержу нет

То коварней уступы дороги,

То на гладком споткнешься слегка —

И твои безотказные ноги

Вдруг откажутся от прыжка.

Круче марши исхоженных лестниц.

Что ни день, что ни час — чудеса:

Не желают запомниться песни,

Забываются адреса...

Вот и зеркало дерзость бросает,

И прохожий глядит над тобой.

Вот и школьницы место в трамвае

Уступают наперебой.

То капризничает безбожно,

Затевая с лекарством спор,

Незаменный, привычно надежный,

Унаследованный мотор...

Ты не любишь тревожить кого-то

И скрываешь недуг от семьи.

Только щедры и просят работы

Руки преданные твои!

2

Незаметно ушла твоя сила

В поросль новую в общем саду.

Отшвырнув предрассудок «спасибо»,

По газонам твоим идут.

Поговорки, стишки, прибаутки

Про старуху, тещу, свекровь

С беспощадным лукавством шутки

Попадают тебе не в бровь...

Вот и дом твой, так трудно взлелеян.

Стал на просьбы твои глуховат.

Пропускает твои юбилеи

И звонку твоему не рад.

Второпях даже «доброе утро»

Забывают тебе уронить.

Но прочна твоя горькая мудрость,

Только дрогнет стальная нить.

Никому невдомек, что ты —

В поединке последнем суровом

И что в нем тебе доброе слово

Драгоценней живой воды...

Последняя наша встреча состоялась в июле 1987 года. Тогда Нина Михайловна жила в отдельном номере пансионата для деятелей науки и культуры в городе Пушкине. Ей было уже 78 лет, она еле передвигалась на костылях по комнате и полностью зависела от санитарок и медсестер, обслуживающих ее. Но, как и прежде, сила духа и чувство прекрасного были с ней. Ее по-прежнему вдохновляла красота мира, та красота, кото­рую часто не замечают здоровые и благополучные люди. Удивительно — от этой последней встречи остались самые светлые воспоминания, а в них выделяются две темы — тема детства и тема музыки.

Я пришла к Нине Михайловне не одна, а с десятилетней дочерью Леной. У них сразу же завязался интересный разговор, а потом, достав рукопись, Нина Михайловна прочла фантастический рассказ, который очень понравился моей дочери.

На стене комнаты висела балалайка. При переезде в пансионат Нине Михайловне позволили взять с собой все вещи, кроме пианино. Пришлось купить балалайку, на которой она играла в самодеятельном оркестре пан­сионата. С детства и до старости сохранила она любовь к музыке, еще со времен учебы в череповецком педучилище умела играть на различных музыкальных инструментах. Неудивительно, что ее стихи так музыкальны, а многие и по своему лирическому сюжету связаны с темой музыки. Ниже приводится несколько таких стихотворений.

Музыкальное мгновение

Не встреченная на вокзале,

Я вечером, устав от шума.

Разгадывала у рояля

Причудливую чью-то думу.

И вот звонок! Еще не веря,

Тетрадь отбросила волнуясь,

И — хлынувшая из-за двери

Над нами музыка сомкнулась...

Качая веер нот помятых,

Рояль дрожал еще от скерцо,

И било солнечной сонатой

Из переполненного сердца.

***

Был вечер тих, залив — без ряби,

Желтела блеклая трава.

Ни слов, ни жеста. Только Скрябин

Обоим сердце надрывал.

Как звук — стремительные пальцы.

Как зов — знакомое туше...

И лишний, вымученный панцирь.

Лежащий камнем на душе.

***

Спасибо вам за светлую улыбку —

Мой вынужденный труден мне приход

Таинственная, вкрадчивая скрипка

С недавних пор весь день во мне поет.

Весь день я слышу мягкое адажьо,

Как в роще родниковую струю.

И если Вас я выдумала даже —

Спасибо Вам за выдумку мою!

***

Н. М. Иванова-Романова не знала, кто же будет ее издателем в будущем. Я думаю, что часть произведений поэтессы бережно хранится у ее друзей и ждет своего времени. В моем архиве сохранились две папки стихотворений Н. М. Ивановой-Романовой (около 400) и «Несколько слов от автора». Это предисловие к роману в стихах «Баллада середины века», которое заканчивается следующими пожеланиями автора: «Настоя­щий, последний «юбилейный» вариант рукописи — самый полный и пред­ставляет собой сегодня, может быть, и не книгу, а лишь — материал к книге, так как вкусы, запросы, издательские возможности и общественную погоду того легендарного будущего, когда книга, может быть, выйдет, — и преду­смотреть сегодня невозможно и предусматривать бесполезно.

Поэтому от редактора-составителя — он, возможно, еще не родился — жду в приближающемся новом веке вкуса и проникновенности и за эти качества предоставляю ему свободу — делать купюры, перестановки, изъя­тия, перекомпоновку текста, если это будет служить его лучшему звучанию и пониманию».

Я благодарю автора за доверие, но оправдала ли я его...

Людмила Григорьевна Яцкевич, доктор филологических наук, член Союза писателей России

Литература

Иванова-Романова Н.М. Книга жизни // Журнал «Нева», 1989, № 2-4.

Иванова-Романова Н.М. Летопись // Газета «Коммунист», 1989, № 246; 1990, № 40, 61, 79.

Иванова-Романова Н.М. «Я встретил вас…» // Газета «Череповецкий металлург», 1993, № 42.

Иванова-Романова Н.М. «Букет старого города» // Газета «Череповецкий металлург», 1993, № 49.

Иванова-Романова Н.М. «Букет старого города» // Череповец. Краеведческий альманах. Вып. 2. – Вологда: «Русь», 1999. С. 527-533.

Иванова-Романова Н.М. Схватка // Газета «Череповецкий металлург», 1993, № 105.

Иванова-Романова Н.М. Полустолетие // Череповец. Краеведческий альманах. Вып. 1. – Вологда: «Русь», 1996. С. 352- 373.

Иванова-Романова Н.М. Юность в Череповце // Череповец. Краеведческий альманах. Вып. 2. – Вологда: «Русь», 1999. С. 513-523.

Минина Р.С. «Словно услышали мою печаль …» // Череповец. Краеведческий альманах. Вып. 2. – Вологда: «Русь», 1999. С. 524-526.

Озеринина Е.Н. Повесть о любви и жизни в Череповце // Газета «Красный Север», 1989. 29 августа.

Сиротинская И.П. Послесловие к письму В. Шаламова по поводу книги Н. Ивановой-Романовой // Шаламовский сборник. Вып. 3 / Сост. В.В. Есипов. – Вологда: «Грифон», 2002. – 232 с.

Шаламов В.Т. Письмо по поводу книги Н.М. Ивановой-Романовой. Публикация И.П. Сиротинской // Шаламовский сборник. Вып. 3 / Сост. В.В. Есипов. – Вологда: «Грифон», 2002. – 232 с.

Шаляпина О.В. С низким поклоном милому городу // Череповец. Краеведческий альманах. Вып. 1. – Вологда: «Русь», 1996. – С. 349-351.