Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Сергей Есенин
«Помолись перед ликом Спасителя// За погибшую душу мою»
Господь даровал ему душу нежную, а рязанская деревня — с рекой Окой, белесыми осенними лугами и желтоватыми берёзовыми гривами — влилась в душу полевой славянской песней, похожей на птичий пересвист-перезвон, когда рассветная синева ласково и тихо коснётся неба, и в тающем сумраке холодно и призрачно оживут косматые ивы у реки, копны сена, косые прясла поскотины, огородные тыны, амбары, избы, когда петух расплескивая ночь, оглашено пропоет зарю и ответно промычит корова и уж озорной пастух зазывно постучит в калитку...
* * *
Славили Есенина все, кому не лень и кому было выгодно. Лишь теперь, когда на российском дворе лихие девяностые, немного, приутихли, когда инославные вновь соблазнили народ, полонили и на русское песенное слово вышел запрет. А ещё недавно вопили славушку поэту: и порочный малый, стихоплёт, с крылом волос, как с чёлкой конской, укрывшей бесноватый глаз; и женственный певец с косичкой и серьгою в ухе; и раздобревший и лукавый пустобай; и хулиган-жиган из подворотни; и с жирными перстнями душегубец-вор; а с ними и барыги, и правители, иноверцам продавшие Русь. Все они славили рязанского поэта, и, размазывая по лицу мутные, хмельные слезы, мусолили «хулиганские» стихи. Но славушка от них, что ославушка, будто и не славили, — изгалялись над бедной деревенщиной, заблудшей в каменной чащобе. От таких похвала, что хула.
И сквозь блудливую хвалу слышно, — ветер гудит на одичавшем русском поле, и деревенская старушка в «старомодном ветхом шушуне» — страдалица Россия — христарадничает, просит милостыню на церковной паперти. А в деревне гиблой воет древний пёс, и сквозь вой, сквозь гул и посвист ветра слышно — вроде, с могилок сельских, заросших дурнопьяною травой, — Есенин плачет, слезно молит:
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать...
* * *
Замшелая, глухая деревенская изба; в красном углу тепло, неярко, потаёно светятся иконы, и перед ликом Спасителя лампадка, — огонёк вяло мерцающий, завораживающий взгляд, влекущий в сон, как будто в вечный; а под иконами в рубахе русской, по вороту и рукавам расшитой рябиновыми обережными крестами, лежит поэт Сергей Есенин, — исповедался и причастился, уготовился предстать пред Богом.
Но не было избы и широкой лавки в красном углу, не было русской рубахи и святых икон, под которыми сам Бог велит умирать. Было иное, страшное, — убила нерусь русского поэта.
* * *
Есенинскую песню возлюбила Русь, берестяная и соломенная, с верой, надеждой, любовью глядевшая в небесную синь. Под есенинскую песню и плакала, и веселилась. Но всё же не славу б только, суетно-земную, возносить рязанскому поэту, а всем миром русским помолиться Богу, чтоб даровал спасение душе, заблудшей в яростном миру, и поныне неприкаянно и необласкано молитвой витающей над нами и средь нас.
И сам поэт, словно предвидя весь распад, какой вместе с Россией и в его душе случится, в двадцать один год от роду уже просил в слезах:
Помолись перед ликом Спасителя
За погибшую душу мою.
Сманил суетный город избяного парня, отринул от благовестных звонов колокольных, от ангельского пения и молитвы, искусил славой мирской, но в обмен душу испросил вместе с любовью к Богу. И взял он, демон города, ту душу и оставил пустоту и одиночество, и тоску, какую в вине не утопить, в диком зрелище не разживить. Душа поэта спохватилась, всполошилась, заплакала сама по себе, но было уже поздно.
Я понял, что такое слава.
И потому мне
В душу грусть
Вошла, как горькая отрава.
На кой мне чёрт,
Что я поэт!..
И без меня в достатке дряни.
Так и помолимся, люди русские, чтобы милостивый Боже упокоил душу раба Божия Сергея и простил ему прегрешения, вольныя и невольныя, и даровал душе его спасительный покой. Уже за то, что столько было в его пении и нежной, и душераздирающей любви ко Святой нашей Руси, — последнему Господнему приюту на земле.
«Народ проявит своего Пушкина...»
Мать Россия вынашивала деревенского поэта Сергея Есенина весь золотой век поэзии, потом выпаивала из ключей устного песенного слова. Его и вместе с ним иных даровитых сельских стихотворцев, а потом и нынешних писателей деревни, прославленных всесветно, предрёк Федор Достоевский ещё в 1871 году. В то лето Федор Достоевский пишет Николаю Страхову:
«А знаете — ведь это всё помещичья литература. Она сказала всё, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого), — но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, ещё не было...»
Помещичье слово заменилось, но чем?! После глубокомысленной или изнеженной, игривой или студёно-томной барской литературы выползла из дешевеньких квартир и мансард ещё и ворчливая, болезная интеллигентская литература, а потом яростно замахала кулаками и пролетарско-бичевская – «безумству храбрых поём мы песню...»; и все эти литературы, уводя народ от Христовой Истины, столько посеяли в умах нелюби и смуты, что породили братоубийственную сечу и обрекли Русь на гибельные муки.
Насмешивший западников «куфельным» (кухонным) мужиком — спасителем России, славянофил-почвенник Федор Достоевский, поразмыслив, добавляет:
«Когда народ, как он твердо станет, он проявит своего Пушкина…»
И народ явил своего Пушкина, — в рязанском селе родился поэт Сергей Есенин...
Это предвиденье великого народного поэта было у Достоевского, конечно, не случайным. Слушая крестьянскую песню, он — в отличии от иных дворянских писателей вернее разглядевший русскую душу, хотя и живший вне народно-обрядовой жизни, вне народной языковой стихии, — вдруг удивленно, озарёно промолвил:
«Ах вы сени, мои сени... Поэт не ниже Пушкина...»
И это сказал Достоевский, в Пушкине души не чаявший, и в речи, произнесенной в заседании Общества любителей российской словесности, вдруг воскликнувший:
«Никогда ещё ни один русской писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин».
И вот на тебе: «Поэт не ниже Пушкина...» А может, выше Пушкина?.. Если припомнить, что и «Сени...» — песня не самая великая в необозримой народной поэзии... Впрочем о том, что явится поэт «не ниже Пушкина», Федор Достоевский говорил и раньше, ещё в 1861 году:
«Мы готовы признать, что может явиться народный поэт и в среде самого простонародья, — не Кольцов, например, который был неизмеримо выше среды своей по своему развитию, но настоящий простонародный (деревенский, — А.Б.) поэт. Такой поэт, во-первых, может выражать свою среду, но не возносясь над ней отнюдь, а приняв всю окружавшую действительность за норму, за идеал. Его поэзия почти совпадала бы тогда с народными песнями.(Как и вышло со многими стихами Есенина, — А.Б.) /.../ Такой поэт мог бы быть очень силён, мог бы выразить неподдельно народ».
Но тогда Достоевский, будучи славянофилом особого почвенного толка, ещё спорил со славянофилами аксаковского согласия, которые видели великую духовную и культурную ценность народа в его нетронутой книжным просвещением национальной самобытности. (В нынешнем научно-техническом веке новоявленные славянофилы полярно изменили взгляды на книжную просвещенность нашего народа, настаивая лишь на русскости народного просвещения.) Споря же с аксаковским согласием, Достоевский тогда, возможно, был ещё сам в плену своей дворянской книжной образованности, в плену критериев поэзии, выработанных той же помещичьей литературой, в плену, наконец, и своего происхождения, — как и всё почти дворянство, духовно, культурно настолько был далёк от простонародья, то есть крестьянства, что оно было для него неведомым, прекрасным миром, который он всю жизнь с мучительной любовью постигал, на который — ни на какое другое сословие — он возлагал великие духовные надежды в будущей истории России. Итак, расходясь с хомяковско-аксаковскими славянофилами, напуганными развратным западным просвещением, Достоевский тут же и добавляет:
«Но во всяком случае он (поэт из простонародья, не искушенный книжной грамотностью, - А.Б.) был бы неглубок и кругозор его был бы очень узок. Во всяком случае Пушкин был бы неизмеримо выше его».
И всё же через десять лет Федор Достоевский воскликнет, что «Ах вы сени мои, сени... Поэт не ниже Пушкина.», и что «народ проявит своего Пушкина».
Таким манером Федор Достоевский как бы и предрёк приход Есенина...
* * *
Почти в ту же пору начинает омужичиваться Лев Толстой …как сказали бы нынче, косит под мужика… потешая хитроватых мужичков, берётся за соху, пашет, сеет хлебушек, а потом, лежа на диване, читает Марка Аврелия. Вечерами учит крестьянских детей грамоте, хотя тех азы, буки, веди страшат, что медведи, хотя помнит, что Гоголь боялся книжной грамотности, которая заразит простонародье порочным французским чтивом и замутит православный дух. Впрочем, надо отдать должное Льву Николаевичу: чтиво, которое одолевали сельские ребятишки, было ясным, нравственно-назидательным и предельно близким обыденной и праздничной жизни крестьян. Он и сам написал дивную, добрую, народную книжку рассказов для крестьянских детей. Один «Филиппок» чего стоит… Тогда же, отвлекаясь от еретических, умственных блужданий в Христовом Учении, от поисков истины в Талмуде, Коране, буддизме, в восточных и западных философиях, отдыхая от нападок на Русскую Православную Церковь, величавый писатель неожиданно затевает серию книг, где печатались сельские писатели.
И в крестьянской прозе конца девятнадцатого века были добротные мастера народного слова, выразители народного духа, но писатели нынешнего века, прозванные деревенскими, — Борис Шергин, Василий Шукшин, Федор Абрамов, Василий Белов, Валентин Распутин, Владимир Личутин, — и духом, и словом вознеслись над ними. Похоже, те вышли слишком социальны, а посему и не смогли с тихим и певучим восторгом напоить своё письменное слово боголюбивым, человеколюбивым, природолюбивым крестьянским духом, как не смогли и украсить этот дух словесным волшебством, кое жило тогда в устном поэтическом народном слове и которое даже и Пушкину было не по плечу. Для доказательства можно вспомнить хотя бы неграмотную, нищую и великую северную сказительницу Ирину Андреевну Федосову (1831-1899), от которой Барсов записал два тома поэм-плачей (30 тысяч стихов). А поэмы Федосовой - это не «Ах вы сени, мои сени...», это непостижимый для книжного сочинителя божественный взлёт творческого духа. Но об этом мы поговорим чуть позже...
И вот пришел Сергей Есенин.
И не сказать, что именно в нём русский простой народ и явил своего Пушкина, — народный дух и народное слово намного шире, — но, кажется, именно в нём он и попытался явить его. А вероятнее всего, народу и не нужно было своего Пушкина — в народе, как уже было сказано, ещё жило песенное, былинное и сказовое слово, о котором — как и о небе и земных красотах — даже и не скажешь: талантливо или гениально, ибо оно, народное творчество, тем паче иконопись, духовная поэзия, житийная проза, выше этих суетных понятий.
«Не вернусь я в отчий дом,// Вечно странствующий странник...»
Где же источные ключи есенинской поэзии?.. Они в поэзии народной. Поэт вместил в свой творческий дух и деревенского юродивого, и деревенского сказителя, которые сплошь да рядом были никудышными крестьянами, а посему и отношение сельского мира было к ним порой сложным.
Русские — чую и вижу крестьян православных, ибо и Русь была крестьянской, и слово-то само крестьянин родилось от слова христианин, — так вот, русские во всякой деревушке, не говоря уж о селе с церквами, имели своих юродивых во Христе, убогих (у Бога душой обитающих уже и в бренной земной жизни), кои молились за крестьян, которые, что греха таить, в страдную пору дорогу к церкви забывали.
Славились в деревнях и селах наравне с юродивыми во Христе и доморощенные балагуры, баешники, бодяжники (мастера бодяги заливать) — словом, устные поэты. И тускнеет книжная поэзия, даже пушкинская, пред их мудрым словом, кружевным, резным, молвленным ли на завалинке, у русской ли печи при лучинушке, вопленным ли на свадьбе и похоронах, на проводах рекрутов, спетом ли в застолье, в хороводе. Не все они — сказители, певни, плакальщицы-вопленицы — были ровни по духовной силе и красе слова, но и великих рожала земля русская. Вспомним и Киршу Данилова, и сказителей Рябининых, и уже помянутую добрым словом вопленицу Арину Федосову, и сказочницу-былинщицу Марью Кривополенову, за малый рост прозванную Махоней, и даже нашего присаянского земляка Сороковикова-Магая. Их поэзию не вместить в книги, сколько бы их не издавалось на Руси, как сроду не вместить в альбомы все красоты русские.
Но вот, скажем, «Причитания северного края» Ирины Федосовой, напечатанные в трех томах (1872-1875 годы), получили всесветную славу. Об этой книге писали статьи знаменитые ученые академики Л.Н.Майков и А.Н.Веселовский. Её поэмы плачи звучали на больших заседаниях в Российской академии Наук, в Русском географическом обществе, в Археологическом институте, на вечерах у графа Шереметьева и Победоносцова. Ирину Андреевну слушали, читали, с восторженным удивлением писали о ее поэмах-плачах и Некрасов, и Римский-Корсаков, и Балакирев, и Шаляпин, и Пришвин, и Твардовский, и даже Горький, не привечавший русского крестьянства; мало того, они и в своем творчестве вдохновлялись поэзией деревенской бабы, которая... не знала книжной грамоты и долго бродила по родимой земле с нищенской котомкой и певучей причетью. Некрасов один из плачей Ирины Федосовой ввёл в поэму «Кому на Руси жить хорошо». Близки её поэтические причитания были, конечно, и Есенину. Это она, Арина Федосова, деревенщина простая и вещая, провидела ещё задолго до кровавого переворота:
«Хоть повыстанем по утрышку ранешенько, // Не о добрых делах мы думу думаем, // Мы на сонмище бесовско собираемся, // Мы во тяжких грехах да не прощаемся! // Знать, за наше за велико беззаконие // Допустил Господь ловцов да на киян-море; // Изловили они рыбоньку незнамую, // Повыняли ключи да подземельные,// Повыпустили горюшко великое! // Зло несносное велико это горюшко // По Россиюшке летает ясным соколом, // Над крестьянамы, злодийно, чёрным вороном. (...) Послухайте словеса наши старинные, // Заприметьте того, малы недоросточки! // Уж как это сине морюшко сбушуется,// Вси изменятся пустыни богомольные, // Разорятся вси часовенки спасенные (Выделено мною, — А.Б.».
Устное поэтическое слово — вот семенное зерно, из коего взошла, заколосилась есенинская лирика, и не увяла даже при духовной засухе.
* * *
Русская деревня являла и книжных поэтов — в мудрости и украсности первородного слова они уступали сказителям-былинщикам; но их поэзия, ещё такая родная устной, и в классической литературе не только живёт наравне с поэзией дворян и разночинцев, но она, эта крестьянская поэзия, в духоту и смуту помещичьего, интеллигентского искусства предвнесла живой и здоровый дух народной жизни и народного слова. Вспомним Кольцова, Никитина, Дрожжина, Сурикова, — многие стихи их стали русскими песнями.
Но если деревенский мир мистически любил своих юродивых во Христе — они молились Богу во спасение крестьянских душ — то к сказителям относился сложно: любили деревенские послушать их былины и побаски, особенно после страды в дни роздыха долгими и тёмными зимними вечерами, но самих баешников, а после и поэтов, случалось откровенно недолюбливали и отторгали из своей среды. И всё по той причине, что сказители и книжные поэты от своей мечтательной и созерцательной, словоохотливой натуры частенько выходили никудышными, нерасторопными, ленивыми крестьянами, частенько бывали и непутными, отступившими от Бога, нередко к тому же подверженными пагубному пристрастию к вину и шалому веселию. А уж глубоко православные, воцерквленные, крепкие крестьяне, — не признающие никаких книг, кроме Священного Писания и строящие свою и домашнюю жизнь по суровому домострою, где главное страх Господень, послушание, почитание старших, натужный, но радостный труд, укрощающий плоть, — такие и вовсе на дух не переносили этих непутных баешников и поэтов: дескать, все это бл*дословие — беса тешат и в искус народ вводят. Так они и всё светское искусство понимали: мол, от демонского искуса.
Привечало русское простонародье лишь рукодельное художественное ремесло, мистически-обережно, благолепно украшающее храмы, усадьбы, наряды, домашний скарб, хотя и тут предпочитало скромность и умеренность.
С любовью относились к своим сказителям-старинарям, лишь северные поморы, не так, как пахотные крестьяне, глубоко воцерквлённые и вольные, которые брали их на рыбный промысел, — а он, бывало, тянулся месяцами, — и даже выкраивали им рыбный пай. Тоскливыми вечерами и бессонными ночами, где-нибудь на диких островах, когда студёное море бушевало, слушали святые жития, богатырские былины, житейские бывальщины и потешные байки. От долгого, беспроклого и скучного сидения на каменном и голом берегу в сердца поморов остудными ветерками-сквозняками кралась взаимная неприязнь, и кинулись бы мужики друг на друга с кривыми рыбацкими ножами, распластали друг другу груди, словно рыбе-семге, если бы не сказители, кои и размягчали, утешали, растепливали их сердца добрыми, поучительными сказами.
А в крестьянском житье сказители, а потом и стихотворцы, если напрочь не отшатывались от деревни, то и мужичью работу не тянули, а любили пастушество, рыбалку; любили бродить по лесу с лукошком, собирали то, что не сеяли, — ягоды, грибы и прочие таёжные дары. Это не землю пахать да хлебушек сеять, не животину обихаживать; тут уж вдосталь времечка для тихого созерцания, сладостного мечтания, для азартного складывания в сердце и уме святых напевов и сказов, побасок, быличек и стихов.
Не ведаю про Есенина, но Николая Рубцова, — поэта близкого ему по духу и слову, — говорят, бывало, хлебом не корми, а дай побродить по березнякам с грибным кузовком. Тенистые, потаённые перелески и нашептали ему своей листвой:
…И под каждой березою — гриб,
Подберёзовик.
И под каждой осиной — гриб,
Подосиновик. (…)
И закружат твои глаза
Тучи плавные,
Да брусничных глухих трясин
Лапы, лапушки…
* * *
В какой-то мере житейскую судьбу народных сказителей разделил и Сергей Есенин... Поэт до жгучей и сладостной боли любил рязанскую деревню, и в поздних стихах звенит печаль о том, что убрёл его жизненный просёлок от родимых нив. Но из числа никудышных крестьян и деревенских отверж, отбившихся от пашни, был уже и отец Есенина Александр Никитич. Маломощный, малоземельный, ушёл он из Константинова аж в стольный град Москву, где изловчился и прибился к купцу Крылову приказчиком. Но если константиновские мужики уходили из деревни в отхожий промысел, чтобы приработать деньжат и, вернувшись к родному подворью, купить лошадь, коровёнку, инвентарь, леса на новую избу, то Александр Никитич напрочь отшатнулся от земли, от хозяйства, стал «москвичом».
С приходом к власти большевиков лавку прикрыли, и Александр Никитич возвратился несолоно хлебавши в родное село, но был уже тут отрезанным ломтем. Дочь его — сестра Сергея Есенина — Шура вспоминала:
«Приезжая домой только в отпуск, он не знал крестьянской работы, а привыкать к ней в этом возрасте было уже нелегко. 0н не умел ни косить, ни пахать, ни молотить, даже лошадь запрячь не умел. Да и сил у него не было... Сознавая свою неприспособленность и слабосилие, отец чувствовал себя не на своём месте и ходил всегда грустный. Целыми часами сидел он у окна, опершись на руку, и смотрел вдаль».
Так и кажется, что от такого светло-печального, обморочного и в то же время наслаждающего гляденья в даль должны были народиться такие вот певучие стихи:
Гой ты, Русь, моя родная,
... Хаты - в ризах образа
Не видать конца и края
Только синь сосет глаза.
Но это пропел уже сын его — Сергей. Впрочем, похоже, и Александр Никитич был поэтом, — но лишь в душе, и воплотился в своём сыне, который был ему близок по натуре и характеру (разве что живость и напористость взял Сергей от материной родовы). Но, чудно то или не чудно, любви не вышло между сыном и отцом. Как Россию-матушку, как родимый край, как отраду своей измученной душе, Сергей любил лишь свою мать Татьяну Федоровну, — по молодости крепкую, на крестьянскую колодку скроенную, домовитую деревенскую бабу, — ей самые чистые, нежные и грустные стихи:
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.(...)
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
И любовь к матери, как и к России, Есенин не утопил в хмельном угаре, не раструсил на лихой и ухабистой жизненной дороге; наоборот, любовь его сыновья обретает до сердечной боли печальную, до мучительного звона пронзительную силу, когда мать — «помощь и отрада» — стареет, когда и сам до срока постаревший, уставший от непутной жизни, тянется измученной душой к родной избушке, над которой для него вечно струится «тот вечерний несказанный свет».
Вот я опять за родительским ужином,
Снова я вижу старушку мою. (...)
Много я видел, и много я странствовал,
Много любил я и много страдал,
И оттого хулиганил и пьянствовал,
Что лучше тебя никого не видал.
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать! (...)
Воспою я тебя и гостя,
Нашу печь, петуха и кров...
И на песни мои прольется
Молоко твоих рыжих коров.
Татьяна Фёдоровна (в девушках Титова) взросла, как на доброй опаре, в работливой семье: братья ухватистые, — ничего из рук не выпадет, — умелые мужики, отец (дед Сергея Есенина) слыл знаменитым лошадником. У которого водились лучшие кони в селе и отменная, дивная упряжь. Со своим мужем, который то пропадал в Москве, то потом скучал в деревне, Татьяна Фёдоровна жила, как поминают в полу разводе, — такой муж, у коего руки не из плеч растут, а мысли витают в печальной дали, раздражал её. А уж дом и семья только и держались на материнском горбу.
Хотя, опять же, судьбу своим чадушкам выбирала и ладила не мать, а отец, и на свой «московский» лад, и, может быть, даже поперёк материной воли, без одобрения её крепких, приземлённых братьев. Жадных до книжной грамотности детей отдал в учение: Сергея — в трехгодичную церковно-учительскую школу в селе Спас-Клепики, а дочь Катерину — в частную московскую гимназию.
* * *
Сергей мог бы стать и сельским учителем, о чём и помышляли родители, но бесконвойный паренёк не просто раскрестьянился, как отец, но уже и боялся пропасть в константиновской глуши. А посему и убегает в Москву, где становится конторщиком у отцовского благодетеля, купца Крылова.
Молодой поэт, — а он, сызмала писавший стихи, лишь поэтом себя и сознает и кое-что уже печатает, — на первую же получку покупает себе добротный городской костюм, и не только потому, что любил форсить нарядами, а чтобы как можно быстрее распрощаться со своей деревенской обличкой, чтобы уж больше ничего не напоминало о его сельском происхождении, чтобы он уже ничем не отличался от коренного горожанина, от важного москвича. Чуть позже, дабы своеобразно войти в столичные литературные круги и завлечь читателя, издателя, Есенин ещё поиграет в сельского избяного, лапотного парня, подпустит рязанской натуры, но всё это будет хитроватое скоморошество и дерзкий вызов деревенского парня заносчивым барам и чопорной гнилой интеллигенции.
Хотя в стихах, истекающих из самой души, всегда будет зорево играть, словно в сенокосных лугах и желтеющих березняках, и выстилаться сизоватым речным туманом нежная и тихая, как вечерний шёпот кленовых листьев, опечаленная тоска по любимому окраюшку земли, по отчему дому, по родимой матушке.
Поэт для сельского домовитого мира стал чуждым, а посему и покинул родимый дом, чтобы потом до самой смертушки воспевать его и плакать по «стране березового ситца», зная, что обратного пути нет, - все пути отрезаны в душе и судьбе. Вот она трагедия раздвоенного бытия и сознания:
Не вернусь я в отчий дом,
Вечно странствующий странник...
Хотя:
Низкий дом с голубыми ставнями,
Не забыть мне тебя никогда...
«Край любимый…»
Блеклое небо, голые поля и лысые холмы, а подле сонной речки избы, риги, овины, частоколы и тыны, — всё уже ветхое, морщинистое, тёмное, в старческих пятнах зеленоватого мха. Это есенинское Константиново... Где же поэт увидел дивные красоты:
Выткался на озере алый свет зари,
На бору со стонами плачут глухари…
Или:
Край любимый
Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленят твоих стозвонных.
Александр Солженицын в живописном этюде (насколько он красивее и мудрее иных его долгих и путаных романов) пишет невзрачное село Константиново: косые избы, лужа посреди улицы, пыльные и чахлые кусты, а в сельповском магазине ржавые селедки, каменные пряники и зеленые мухи, словно звери. Скука и тоска... Это не юг черноморский, не волошинский Коктебель, утопающий в неге и пышных красотах... И писатель восклицает: но какой талант метнул Всевышний на эту черствую и скудную, безрадостную землю!..
Талант талантом, но всё же где Есенин увидел на этой скучной земле, под сероватым небом столько природной красы?.. Думать надо, лишь от переполнявшей и щемящей душу любви к этому невзрачному селу, к избе и землякам, к матери и сестрам, к сиротливым полям и реденьким березовым колкам, — только от неё, этой любви, Есенин и приукрашивает Константиново село и всё окрест него стихами, что как утренние зори и как песни деревенские. Мало того, Есенин даже небесную райскую обитель не может иначе и вообразить, как только с картинами родной земли:
Осанна в вышних!
Холмы поют про рай.
И в том раю я вижу
Тебя мой отчий край.
Ясно, что Константиново с невзрачными окрестными полями и чахлыми перелесками украшено любовью… Это как в чистом юношеском чувстве к своей избраннице. Кто-то сморщится: чего ты нашёл в ней?! — ни кожи ни рожи… Но для любящего она, его избранница, что ромашка в поле, свет в окошке. Она любовью рождена, любовью же украшена, — сотворена. Так и Константиново…
Даже прохладный, спрятанный в самом себе, вроде бы, и далёкий от деревенской природы, Александр Блок, в приступах любви к своему странному Отечеству, вдруг восклицает в лад Есенину:
«Здесь от края и до края — чахлый кустарник. Пропадёшь в нём, а любишь его смертной любовью. Выйдешь в кусты, станешь на болоте, и ничего-то больше не надо».
И любишь отчего-то вдруг пронзительней, нежней, когда теряешь. Помните, как высоко и трогательно пишет Есенин о своей земле, о селе, о матери и об избе, когда вдруг чует с болью, что теряет их из своей души.
Но, погребальной грусти внемля,
Я для себя сложил бы так:
Любил он родину и землю,
Как любит пьяница кабак.
Россия — с плавным и мягким, девьими станом рязанского села, будто накинувшего яркий полушалок, — была единственной любовью Есенина, которой он не изменил, даже богохульствуя, даже и заживо пропадая в Москве кабацкой. Он уберёг эту любовь, как тёплый огонёк лампадки во мраке душевного раздора. Есенин писал:
«Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к Родине. Чувство Родины — основное в моем творчестве».
И тут же с вызовом — зубодробильному Маяковскому:
«Россия моя, ты понимаешь моя, а ты... ты американец. Моя Россия... Ляжет в литературе бревном, и все об него спотыкаются...»
(Продолжение следует)
