От Москвы до Курска тащились долго под стукотню колёсных пар, позвякивание рельсов и пыхтение разгорячённого локомотива. Поехали в командировку вдвоём: инженер Проектного института Василий Михайлович Повтарь и я, чертёжник-конструктор этого производственного учреждения, ещё не обстрелянный, начинающий. Шёл июль 1952 года, пора зреющих увлечений, усиленного научения и работы. К порученному делу относился ответственно, с соображением. А дело-то самое непростое: надо обследовать состояние фундаментов канатной фабрики, расколошмаченной в войну особенно вражескими взрывами. Кажется, сметено всё, что напоминало бы здесь о жизни и занятиях людей.
Фабрика эта располагалась по соседству с железнодорожным узлом. А он был так велик, что пешеходный мост, соединяющий обе стороны, вокзальную, с её главным узлом, и фабричную, куда стремились, растянулся на целый километр. Идёшь в ветреный день, придерживая кепку - слетит с высоты на рельсы, не найдёшь. И вот мы у развалин. Перед нами старые чертежи, в руках лопаты. Задание такое: проделать шурфы на глубину заделки фундаментов, 170 сантиметров, и проверить прочность кирпичной кладки. И так по всему периметру производственного корпуса. В справке подробно отмечаем общее состояние нулевого цикла.
В обеденный перерыв пошли на городской базар. Всего съедобного, с рук вдоволь. Это мы ещё заметили, сидя в поезде: в открытые окна предлагались пассажирам кроме жареных кур и вяленой рыбы, подрумяненный на сковороде молодой картофель, раздымчатые пышки и медовые пироги. Предлагают, упрашивают купить. Что же за изобилие такое? Оказывается, люди от себя последнее отрывают - позарез деньги нужны. С крестьян налоги рвут, а платить поборы нечем, вот и несут последнее, с надеждой выручиться. Грустно есть, но берём и едим. А на базаре и вовсе целая ярмарка, кроме съестного, люди продают рукоделия - домотканые полотенца, лоскутные покрывала, вязаные чулки, столярные поделки. Всем хочется деньжаток получить, заткнуть щелястое житьё. За войну обносились все, наголодались, повидав смертушку. А теперь-то хоть затишье, и веру разрешили. Собор древний, помнящий Преподобного Серафима ещё ребёнком, возвышается благостно до самых небес - заходи и молись; к Курской Коренной начал притекать народ. Лишь бы опериться и окрепнуть.
Ходим, любуемся с напарником по оживлённому Курску. Побывали в городском художественном музее. Никого больше не встретили, кроме дежурной у входа, ходили, вглядываясь в картины давно ушедшей барской жизни. В новинку всё интересно. Потом предлежал путь к своей разбитой фабрике с видами в руинах повисших лестничных маршей. Так много в военном городе было первейшего к восстановлению, что до канатно-верёвочного предприятия всё руки не доходили. А ведь продукция её нужна всем: для причала судов, для сельских колодезников, для упряжи, да и какой хозяин обойдётся без пеньковой верёвки, чем же пригнетать воз сена или укладку снопов, перевезённых с поля? Верёвка необходима и в военном деле, она помощница вытягивать орудия и грузы, зимой и летом. Средняя часть России - исконная земля для возделывания конопли: мужские особи - посконь брали для изготовления холщовых тканей; им и название - исконные, посконные. Парусный флот страны в давнее время широко потреблял волокно этого важного технического растения для оснастки кораблей и нужд личного состава. Куда ни кинь - всюду пенька была в почёте. В наше время селекционеры вывели сорта конопли стерильные в отношении нежелательных веществ, и эта полезная культура снова начинает занимать определённые участки в севообороте.
Наскоро собрались мы с Василием Михайловичем возвращаться в Москву. С нами была составленная справка и спецификация о состоянии фундаментов разрушенного производственного корпуса и жилых домов, прилагался и общий обзор фабричной территории. Перед отъездом сходили мы с напарником ещё раз на базар, чтобы запастись едой в длинную дорогу. Ко всему этому я прихватил ещё крупную спелую дыню, весом килограммов на пять, памятуя, что в купе будет не менее четырёх пассажиров, и разрезая душистый плод, как не угостить соседей, пусть лакомятся. А на вокзале, садясь в поезд, я с рук купил ещё и пирог с мёдом - попробуем с чаем. Только вот не привелось насладиться. Перед посадкой в вагон ко мне привязалась цыганка: давай погадаю. Отнекиваюсь, как могу, а настырная гадалка не отстаёт и даже рвётся в купе, решил сунуть ей свой медовый пирог, и только тогда отвязалась. Подумалось, зачем гадания проходимки - все предсказания уже давно мне известны с детства из записки, переданной морской свинкой? Лучшей сивиллы не повстречать (отражено в рассказе «А время движется…»). Всё сходилось после.
Года два спустя после нашей побывки началась серьёзная реконструкция Курской верёвочно-канатной фабрики. Подогнали туда бульдозер, чтоб откопать фундамент на глубину залегания по всему периметру корпусов. Закипела работа, бульдозерист хотел лишь прерваться на минутку, чтоб перекусить - дочка принесла обед. Ещё рывок ковшом - и остановлюсь. Рывок сделал, и тут же последовал взрыв страшной силы. Исчезло всё - и бульдозер, и люди, содрогнулись мост и вокзал. Весь богоспасаемый город святого Серафима встрепенулся. Беда чрезвычайная, катастрофа! Появились сапёры, сразу поняли - взорвался фугасный снаряд непомерной мощи. Стали бойцы осматривать местность вблизи, открылась страшная картина, угрожая городу и его мирным жителям смертельной опасностью. Немецкий схрон тяжёлых фугасных снарядов был так значителен, что сапёры потребовали объявить Курск на чрезвычайном положении, а всем горожанам на время обезвреживания снарядов удалиться в безопасное место. Тем временем военные подогнали к опасной зоне бортовые машины, гружёные песком, и на руках стали выносить фугасы, укладывая каждый снаряд на песок, и транспорт отъезжал подальше в безлюдное место, там и подрывали фашистские «сюрпризы». Двести шестьдесят фугасов было вывезено и подорвано сапёрным батальоном, и ни один человек не пострадал - так осторожно и с ювелирной точностью провели эту сложнейшую операцию наши молодцы! Очистили Курск от смертельной угрозы, и жизнь снова вошла в привычное русло. Ведь изверги закладывали адскую мощь, с расчётом, что, отступая, они сметут с лица земли крупнейший железнодорожный узел, вокзал и большинство улиц с населением. Не вышло! Злобный замысел был сорван вовремя и без потерь.
А фабрику нашу отстроили заново, и при ней красивый микрорайон с административным корпусом и жилыми домами. Прислушиваются люди к мелодичному перестуку колёс и к свисткам паровозов, въезжающих на поворотный круг, чтобы отсчитывать обратные расстояния. Курск - наша нестареющая бывальщина и осененная крестным знамением святость.
Проектный институт, где я работал чертёжником, имеет длинное название: Государственный институт проектирования предприятий лёгкой промышленности (Гипролегпром). Находился он в Большом Саввинском переулке, 12, вблизи Новодевичьего монастыря. Здание наше старинное, прочное, лицом повёрнуто к Москве-реке, а тылом выходило на Погодинскую улицу: ходим мы мимо знаменитой избы историка-литератора Михаила Петровича Погодина и далее остатками его сада прямо к Саввинскому переулку, чрезвычайно длинному, и это надо иметь в виду, когда торопишься, чтобы не опоздать перевесить на табельной доске свой номер. Ведь появление на службе отмечается табельщицей; и опоздавший даже и на пять минут замечается в отделе кадров. А добираться с моего Бутырского хутора (теперь улица Руставели) до Института полтора часа на трамвае. Длинный путь скрашивал учебниками: после работы предстоит вечерняя школа, и туда поеду на трамвае до улицы Образцова, что в Марьиной роще. Четыре раза в неделю на два часа раньше меня отпускают со службы. Домой вернусь к одиннадцати вечера. Встаю в шесть, как запиликает радио. На всё времени хватало. В выходные иду в Румянцевскую библиотеку, уже привык к ней. В общий роскошный зал «Пашкова дома» хожу читать мировую классику: Рабле, Данте, а из поздних писателей модного Мопассана. Новейшую поэзию беру в Некрасовской библиотеке, а футуристов - в районной. Там пятитомник Велемира Хлебникова 20-х годов никто не открывал (видно по записи в формуляре, вложенном в кармашек первого тома).
И всё же главное - работа в Проектном институте. Там и общение с людьми содержательными, знающими. Сидим в большом зале 22 человека. Среди них инженеры-конструкторы, архитекторы, чертежники, копировщицы. У каждого свой стол, а у чертёжника-конструктора он не простой, а кульман, с наклонной липовой доской и грушевой рейсшиной - двигается на колёсиках. При мне счётная линейка, набор угольников, готовальня, транспортир, оточенные карандаши с разной твёрдостью грифеля. Карандаши марки «Кохинор», свои разве что для черновиков. Возле стола кипа справочников - строительные и технические условия, конструктивные руководства схем сочленений элементов и примерами конструктивных узлов, с объяснениями. Всем этим пользоваться меня обучали опытные инженеры на трёхмесячных курсах начинающих чертёжников, занятия вели специалисты нашего же отдела. Первый день учения посвятили написанию шрифтов, они на чертежах особенные: чёткие и все одинаково строгого стиля.
В обеденный перерыв надо сходить в буфет. Брал незатейливо - винегрет и кашу, стакан чаю в придачу. И выхожу на волю. Наладился ходить на прогулку с Румянцевым и Кудряшовым - назову их только по фамилиям, как значились в ведомости, запанибратских обращений избегал. Но люди они крайне интересные. Румянцев - поклонник Стендаля и с гордостью говорит о приобретённом долгожданном седьмом томе этого изысканного французского стилиста. Дело в том, что ещё до войны затеяно было Собрание сочинений Стендаля в пятнадцати томах, но успели выпустить в свет лишь семь книг, остальные не выходили. И седьмой том оказался самым ненаходимым, «замотали» - кому ж не хочется читать про душещипательную любовь!? А седьмой том как раз об этом. И вот наконец достал для полноты, радуется Румянцев и на обеденной прогулке, удоволенный, рассказывает. Прогуливаемся мы втроём, меня берут за компанию, как внимательного слушателя и любознательного юношу. Идём мы обыкновенно в Новодевичий монастырь. Тишина, покой, древность на ощупь. Кудряшов, архитектор, он всё о древности, застывшей в камне. Вот, говорит, обращаясь ко мне, видишь хоромину на склоне холма, это монастырское место заточения опальной царевны Софьи, терпимицы и деятельницы широкого державного ума. Под окнами её светлицы свирепый Пётр повелел поставить виселицы с повешенными стрельцами. А ты говоришь «преобразователь» - так и понукал, страхом да смертоубийством. О Петре Кудряшов не боится говорить. От меня, как от этих камней, лишнего не услышать. Ходим по дорожкам, любуемся летним днём. На выходе из монастыря взгляд удержали на цыганском таборе, закрепился на пустынной площади. Теперь там садовые деревья, цветы и скамейки для любителей уюта.
Наш институт поглощён строительством фабрик, выпускающих хлопчатобумажные, шёлковые, шерстяные и трикотажные ткани. Расположены предприятия в разных местах страны, и для всех надо соблюдать принципы - прочность и удобство. В первую очередь, прочность перекрытий цехов и строений в целом. Тогда ещё ни о каких сборных конструкциях речи не было. Стены возводили из кирпича, перекрытия делались монолитными, железобетонными. Конструктор тщательно просчитывал нагрузку на перекрытие цеха, в котором будут работать станы, с учётом вибрации от машин и механизмов. Железобетонная плита всё это должна выдержать с походом. В опалубку укладывают арматуру по порядку, каждый прут определённого сечения из самой прочной стали. Уложенную арматуру скрепляют прочными хомутами, и когда монтаж закончен, в опалубку заливают бетонный раствор, его выдерживают несколько суток, чтобы созрел и закаменел. Иногда по нему пускают вибратор, чтоб не образовались «раковины»-пустоты. Бетонная плита прочно вписана в стеновую кирпичную кладку, на плечах которой должна вечно покоиться.
В цехах людям необходим свет. В обширном помещении для лучшего освещения конструкторы предлагают «пустить» верхний дневной свет. Делается это с помощью шедов - продольных галерей с вставными остеклёнными рамами. Тогда естественное освещение поступит не только сверху, но и с боков - работается цеховым труженикам будет удобнее. А чтобы было ещё и приятно глазу - на подоконниках ставят горшки с растущими яркими цветами.
Совершенно исключительное значение придавалось в те годы устройству бомбоубежищ - ведь Корейская война была в самом разгаре. Ни одно капитальное строение с людьми не должно существовать без бомбоубежища, имеющего автономный выход на открытую территорию на удалении в полторы высоты здания. Все предусматривалось для временного размещения жильцов. В производственных помещениях были свои укрытия. У всех звучала одна и та же истина: хочешь мира - готовься к войне. А она развернута серьёзно в Корее. И всё же говорить вслух о ней не полагалось, на то есть пропагандисты.
В обеденный перерыв свободные минуты отводили прогулкам в Новодевичий монастырь. В разговорах всплывали эпизоды из житейского быта заглушенной обители. Мои наставники упоминают имя Павла Сергеевича Шереметева, наследника знаменитой в России фамилии, последнего владельца усадьбы Остафьево, говорят о жизни в ней историка Н.М. Карамзина. Все лютые годы этот почтенный граф чахнет в монастырской башне, прозябает в одиночестве, голодный и забытый, в каменном затворе. Скончался граф Павел Сергеевич Шереметев в середине войны, от истощения.
Ещё одно из новейших монастырских сказаний - поэт Борис Садовской. Мне говорят: «Видишь вон ту церковь, известную как Трапезная. В подвале этого храма, в некрополе некогда славный стихотворец и живёт. Среди могил и решёток лежит болящий, прямо на заупокойном камне. И так дни и ночи. А ведь его произведения в своё время ценили крупные мастера слова, его литературные оценки ставилась высоко, его рекомендациями дорожили. Впав в безысходную немощь, он не может не только ходить, но даже приподняться. В детской колясочке его, высохшего, как былиночку, катает какая-то сердобольная женщина, из простых. Но в глазах живого мертвеца светится творческий огонь и остаток энергии.
Вот где мы проходим новейшую историю, познаём эстетику духа. Мои наставники омрачились и замолчали. А я уставился на Прохоровскую часовню и умилился, глядя на это диво, оно воздвигнуто тоже людьми, во имя духовной радости. Хорошо мне с такими мудрыми наставниками познавать московскую старину и кое-что почерпать из миротворчества наших лет.
Наш Саввинский всё такой же сосредоточенный, без улыбок. Да и к чему улыбаться? За чертёжную доску - срок подошёл, перерыв окончен. Моя конструкторская группа, Василий Михайлович Повтарь и Мария Герасимовна Ларина, уже на месте. Сегодня мне будет задание начертить общий вид и в разрезе насосную станцию. Типовой проект сооружения имеется, методика расчётов приведена. Параметры станции другие. Соотношение объёмов помещения понятно. Сажусь за кульман, начинаю переносить в масштабе на лист общий вид станции, её же в разрезе. После будет подсчёт элементов конструкции, составление спецификации, всё как положено. Мои руководители присматриваются, делают поправки. Дня через три чертёж и расчёты готовы. Не разгибаясь, склонялся над доской, сверяя свою работу с типовым проектом и строительными наставлениями. Надо сказать, что из оргтехники в отделе был лишь арифмометр, им не пользовались, ему не доверяли. Не выпускали из рук счётно-логарифмическую линейку и сложные математические действия вели по справочным таблицам, исчисленным ещё до войны. Точны они, просты и выверены, мгновенно дают ответ даже при больших величинах. Чертёжник-конструктор, каким я и был в Институте, чувствовал, что всё хорошее здесь замечается и морально поощряется. Вот уж и моя карточка на Доске почёта, и в восемнадцать лет получаю неплохую зарплату - 600 рублей. Она у меня сдельная, сделаешь больше - получишь прибавку. За месяц надо сделать чертежей десять, и получишь денег не меньше, чем архитектор, сидящий на окладе. В техническом учреждении, как наше, архитекторов не ценили - всё важное в строительстве фабрик отводилось инженерам-конструкторам. У них фиксированный оклад 1300 рублей, у архитекторов - 900. Никто в то время крупных зарплат не имел. На что уж ответственна должность директора нашего, но и у него фиксированный оклад три тысячи рублей в месяц. Размеры выплат указаны до денежной реформы 1961 года. Одна месячная зарплата у всех уходила на государственный заём.
Так-то и жили люди. А у меня к обыденным чувствам примешалась ещё и мечта: любо было взглянуть на одну необыкновенную для сердца особу. Звали её Нелли Багрий, дипломированный инженер-конструктор нашего отдела, сидит напротив меня, и разделяет нас только проход. Стараюсь сдерживать своё любопытство, тупо поглядываю, казалось бы, равнодушно. Но, видно, женское сердце - вещун, Нелли почувствовала затаённую жадность в моих глазах и ответила очаровательной улыбкой. Приятно переглянуться, поздороваться утром и снова за чертёж. Но чертёж чувств проявляло воображение, а оживлял его тревожный сон. Бывало, лежу в летнем домике на Огородном, отделанном моим отцом, а всё её повторяю имя - мило мне. Даже стишок нацарапал белый, без рифм. «Без тебя, мой друг, в ночи долгие, Молодая грудь тоской полнится, Золотая мечта отпугнула сон, Раскалённым кольцом давит заживо!».
Незаметно подложу Багрий на стол, пускай потешится. Но не такова была Нелли, не нахмурилась, а лишь заметно повеселела.
И всё же заметили мои наставники, что в душе юного их слушателя что-то происходит. Кудряшов на очередной прогулке, как бы между прочим заметил: пора вам одну сказочку пересказать. Называется она «Юлия, или Встречи под Новодевичьим». Спрашиваю, да где же её взять? Отвечает: трудно, почти недоступно. И, встрепенувшись, добавил: «Вы же читатель в Доме Пашкова, можно сказать, в дворцовом зале сидите, среди хрустальных люстр и жирандолей. Так вот по соседству находится корпус, а в нём Отдел редкой книги, где эту книжку и обрящете. Она без указания Александра Чаянова, подлинного автора повести. Для отвода глаз там на титуле выведено: «Романтическая повесть, написана Ботаником Ха», Москва 1928. Такой подвох и спас книжку от уничтожения, не тронули. Всё чаяновское извели, а «Ботаник Ха» уцелел. Прочтите, и в следующее свидание в Новодевичьем поговорим.
Взял в Отделе редкой книги Романтическую повесть, напечатанную Ботаником Ха в Москве в 1928 году, и тоненькая книжка меня, юношу, потрясла остросюжетной мистикой, с призраками и наваждениями, отсылкой к реальным историческим лицам описываемой эпохи, поражал и язык изложения - энергичный, изящный. Читал полный воскресный день, тогда библиотеки оставались открытыми и в выходные. Александр Чаянов стал моим кумиром, но где взять что-либо ещё из его писаний? Мои наставники, кажется, и сами не знали. Их глухие ответы на мои слишком дерзкие вопросы подсказывали: лучше не любопытствовать, а косвенно собирать сведения, что попадётся по старым и доступным библиографическим указателям. Карточки «пропалывались» цензурой, а это признак верный - писатель запрещён. Как раз такие-то потаённые имена и начинали разжигать мою библиофильскую страсть.
А вообще-то волновался многим. Задумало как-то наше институтское начальство провести для молодых сотрудников цикл лекций по новейшим градостроительным теориям. Начали с Москвы и главного затмителя, с Ле Карбюзье. Дом ЦСУ на Мясницкой, как иллюстрация этой модной в 30-х годах теории реконструкции древней столицы. Собрали со всех филиалов молодых сотрудников, и повелась беседа о том, что предлагалось модерновыми корифеями. Карбюзье будто бы предлагал русским снести до основания старую Москву и на новых основаниях отстроить другую. Каганович вещал: «Мы задерём юбку этой старой дуре, Москве, и пустим голой». Значительные архитектурные авторитеты поддались диавольскому соблазну разрушать. Сразу после победы над немцами встал вопрос об увековечении радостного для нас исхода сражений с врагом: надо отметить это небывалым памятником. Так, предлагалось учёными чиновниками снести: на Красной площади Торговые ряды (теперь ГУМ), здание Исторического музея, а его коллекцию переместить в Манеж. Драгоценную национальную жемчужину - Храм Василия Блаженного уничтожить, либо продать на вывоз за рубеж. И на голом пространстве воздвигнуть скульптуру Сталина. Где поставить? Выбрали Лобное место. А вдоль Кремлёвской стены предлагалось соорудить трибуны и подходы к языческому Пергамскому алтарю - читай Мавзолею с мощами Ильича. Как ни странно, всё это разрабатывалось ведущими архитекторами страны под руководством Д. Чечулина и А. Щусева. Они же и подписывали обращение архитекторов к Сталину. Но у Вождя достало мудрости осадить перестройщиков, и всё осталось на прежнем месте. Но экскурсоводы ещё какое-то время пересказывали праздной толпе о злодейском безумстве «свихнувшихся» авторитетов той поры, и ни слова не говорилось о патриотах, таких как Барановский, клявшийся, что не допустит разрушения святынь и будет готов отстаивать их ценой своей жизни. О монументе Славы на Красной и Манежной площадях выдвигалось много проектов. Об этом можно прочесть на страницах журнала «Московское наследие», 2020, № 1 (с. 67), публикация «Москва, которой не было…».
Обсуждать вслух что-либо тогда боялись. Всех поглощало дело и надежда на благополучие. Приметы того времени: высокий сталинский стиль городских застроек и вскинутые ввысь стройные высотки, в обиходе зодчих главенствовало палладианство (подражание итальянскому искусству средневековья), тяга к классическим образцам, открытое почитание русской военной старины, возрождение народных промыслов, научная постановка Полного издания русских фольклорных текстов, отрадные веяния в языкознании - был создан филологический институт с широкой программой исследований. На высоте оказались отечественные лингвисты, сомкнувшиеся в академическое сообщество. Одним словом, страна всколыхнулась после обморока. «Поздний Сталин» обратился к народному опыту.
А думающие «технари» втайне сочувствовали утеснённым мастерам. Видно, существовала какая-то связь между теми, кто устроен на службе и кто когда-то был на взлёте, а теперь доживает век в безвестности, а некоторые и в бедности, неприличной званию. Как-то к моим хожалым спутникам зашёл уже позабываемый Владимир Матвеевич Маят - зодчий, в прошлом легендарный. Им когда-то были построены (совместно с Адамовичем) здание Археологического института в Миуссах и совершенно экзотическая вилла В.П. Рябушинского «Чёрный лебедь» в Нарышкинской аллее. Модерн в сочетании с чувственной эстетикой оформления интерьеров и считались провокативными даже в годы всеобщего оскопления натуральных сцен. Искусство для искусства было кодом зрелого мастерства. Таким бы и осталось оно, ежели бы не вульгарный социализм толпы, заражённой ненавистью. И великий Маят ушёл на дно свирепой действительности, встречаясь лишь с людьми незаметными, в основном, с интеллектуалами из когорты технарей. О чём они говорили у нас в уголку отдела, мне неизвестно, да и людей сторонних я не знал, и лично меня с ними никто не знакомил. Но фамилию называли, и она впоследствии мне вспоминалась не раз. И опять же в связи с Александром Чаяновым. Позже мне попалась в руки его мистическая повесть «История парикмахерской куклы», изданная в Москве анонимно, с пометкой: «Последняя любовь московского архитектора М.». Свой «скромный труд» Ботаник Ха посвятил Амадею Гофману, родоначальнику романтической фантастики, Гофманиады. «Архитектор М.», выведенный Александром Васильевичем Чаяновым в повести, это въяве Владимир Маят, почитаемый моими незнаменитыми друзьями. Эту фамилию они произносили уверенно.
Московское зодчество поражало воображение свежестью формы объёмов, авторским стремлением к творческому изяществу. Шедевры Фёдора Шехтеля стали поистине визитной карточкой буржуазной Москвы. Ярославский вокзал - легенда в камне. Особняки Рябушинских, Степана и Михаила, - непревзойдённые и за сто лет. Архитектура доходных домов Льва Кекушева и выразительна, и достойно представляет деловой город. Дом в зверином стиле Сергея Вашкова на Чистопрудном бульваре останавливает горожан репликой древних созидателей, вынесших изображения Божиих созданий, сопутствующих человеку, на внешние плоскости стен. Архитектурный эпос Москвы так велик и увлекателен, что целиком познать его и жизни не хватит. Рассказывалась в Институте на познавательных лекциях историков искусства самая малость, для общего понятия. А оно у меня было в самом зачатке. Не любовался я ещё древней Москвой, в Кремль никого со стороны не пускали. Повсюду там будто за каждым зубцом стены стоял часовой с длинным пистолетом в деревянной кобуре. И даже прилегающие к Кремлю переулки были под присмотром «воротников»-агентов Госбезопасности. Зато вели себя все тихо и смирно. Язык и совсем прикусили в пору гонения на космополитов.
Остерегались люди людей. Сотрудник института, архитектор Марк Генис совсем сгорбился и скорбно улыбался. Доверял он мне, лопушку, давал прочесть то «Блуждающие звёзды» Алейхема, то «Парадоксы» Макса Нордау, но в последнее время ничего похожего не даёт. Домой я к нему заходил по приглашению; скучная беседа с ним разбавлялась его похвальбой книжника - подписными изданиями. Русскую старину не знал и не хотел знать. Его дело, его доля.
Погода заметно менялась. Сразу почувствовался сентябрь-хмурень. Прогулки наши в обеденный перерыв сократились и делались намного реже. И только в середине сентября удалось наведаться в Новодевичий монастырь. Там мне и дорассказал Кудряшов сказочку о фантомной Юлии Чаянова. Даже показал в каменной стене обители проём для водослива. Через него демонический оберегатель мистического видения, старик Карла, после того как его жилище на берегу пруда выследил герой повести, перевернул там всё волшебное и поджёг хижину. Свирепый Карла пролез в этот проём водослива и внутри монастыря искрошил изображение на могильной плите прекрасной Юлии и повесился на суку. Как и полагается в сказочке: влюблённый юноша освобождается от властных чар, делается свободным и даже собирается жениться. Для чего рассказывалось всё это мне - не понял. Фантастику любил почитать в свободные часы, а их у меня почти не оставалось.
Всё так же с жадностью переглядываюсь с Нелли, и даже осмелел проводить её домой. Шли, не торопясь, Погодинской улицей, затем по Крымскому мосту, поглядывали открыто друг на друга, любовался я её милым лицом и голосом. У дома распрощались. И с той поры не только погода поменялась, другим стало отношение ко мне Марии Герасимовны в отделе. Она сделалась более категоричной и даже мстительной. Не могла стерпеть, что её сотрудника, юношу, «присушила» недавно появившаяся в институте конструктор Багрий. Ей б только сменить свою фамилию на славянскую, и мальчишка этот ей ни к чему. Приближалась ли к истине, распекая меня, Мария Герасимовна, до меня так и не дошло.
Мудрый Румянцев наставлял: «Страдания юного Вертера понятны. Но ещё понятнее вот что: учиться надо. Доверяй не чувствам, а рассудку! Армия не повредит, а так проколотишься - ни то, ни сё, ни два, ни полтора. Кумекай!». Осел я на стул за чертёжной доской, замкнулся.
(Публикация Маргариты Бирюковой)
