75-летию Победы посвящаю
1
Хочу понять и начертать пером
Судьбу обузой ставшего крестьянства,
Что бьётся под берёзовым углом
Сердечком православным государства.
Кардиограмм без мудрых не поймёшь,
До пёрышка издёргали крылатых.
Я вглядываюсь в прозвища – Даёш,
Свистун, Гудун, Ментяра и Оратур.
Кем внесены в погибельный реестр
Святой отец, учитель, сельский лекарь.
И имя устаревшее Орест
Вдруг начинает пахнуть картотекой.
Ту троицу села спешила власть
В раз заменить всезнающим наганом.
Над душами покатывалась всласть
Привычка поклоняться интриганам.
Врачей теснили с курсов фершала,
Что белый свет могли скрутить в овчинку.
Роно за пуд муки и пай пшена
Тачал из семиклассницы училку.
Купали в саже русского попа,
Прощённого на небе сороками.
Туда все открывались желоба,
Что вырублены были Соловками.
В селе иконы храма Покрова
Топтал упырь свиными сапогами.
Под избы света чёрные дрова
На век вперёд подкладывали хамы.
Кричала баба:
-Эй, не трожь, подлец,
Не подходи к той Чудотворной боле.
Родители мои с ней под венец
Несли свои красивые любови!
Тебя смертельно люди проклянут,
В час верный страшно скатишься с копыла.
Ты на село такой взнуздал хомут,
Что ни одна не выдержит кобыла.
Вся жизнь его текла ночи черней
И расплывалась лужею от водки.
Все трое незамужних дочерей,
Как и отец, зачахли от чахотки.
За стон раздавленных иконных брызг
Небесная Царица осерчала.
На месте церкви белый обелиск
Трёмстам из шестисот односельчанам.
Хочу понять и начертать пером
Причину оскудения крестьянства.
За что его рубили топором,
Зачем учили похоти и пьянству?
2
Всегда гордился собственным селом,
Откуда день – и ты в любой столице.
Пути железно - каменным узлом
Нас затянули – впору удавиться.
В мороз хрипят курьерские гудки,
За лесом стонут жестяные банки.
Я помню; летом, выставив клыки,
Всю ночь вдоль трасс на чехов гнали танки.
И озабоченные старики,
Расчёсывая шрамы под рубахой,
Чесали заодно и языки,
Блестя, косой:
-Видать, идёт всё прахом!-
Цигарки, как ракеты, жёг запас,
Удерживая мысли и погоду.-
А то, глядишь, забреет Брежнев в раз
Нести по новой старую свободу.-
Блуждал слушок, что в строй поставил Минск
По первой же тревоге ползавода.
Но чехи с нашими разобрались
И надавали партизанам в морду.
Мы спорили: Советы не слабы,
Тем более, начешут кулаками.
В селенья ближние везли гробы
Со срочной службой и запасниками.
-У каждого теперь своя поветь,
У паствы Папы не славянский гонор.
А мы ей столько лет качаем нефть
И сами от неё ещё узнаем голод.
Вы что же думаете, им за так
То море разливанное товара?
Да если надо, мы поставим танк
У каждого вонючего пивбара!-
Осатанел на сенокосе мир
От лекций однорукого парторга.
Тот, бодро каясь, мастерски темнил,
Не называя главного итога.
-Погибло сколь?-
Сверкал серпом вопрос.-
Хитрец, играя мутными очками,
Кусал губу, чесал синюшный нос
И новости, как клей, давил клоками.
Он из себя выдавливал раба,
Заметил бы угрюмый доктор Чехов.
Решил народ – виной всему труба,
Гудящая вдоль собственных огрехов.
А если точным быть, то целых три
Почти что человеческого роста.
Уж лучше бы гудели булдыри,
Поменьше было б на Руси погостов.
Псалом поют зелёному тельцу,
Как выкидышу адского растёла.
Растёкся бизнес потом по лицу
Пузатого столичного костёла.
Не лучше ль спеть за упокой души
Воителя из Ржева Михаила,
Погибшего у ратуши в тиши
Нагрянувшего в сорок пятом мира.
Май белым в сад вышагивал конём
Последнего парада трижды Миши.
А немец, думавший о прошлом и былом,
Плёл лапти погребальные на крыше.
Архангел, видимо, всплакнул, даря,
Ему тройное собственное имя.
Михайлова в начале сентября
Спасала моя бабушка Мария.
Бесился сорок первый смертный год;
Тайком майора в сельскую больницу
Привёз мальчишка.
-Всё равно умрёт,-
Трусливо прошипела фельдшерица.
Уже ржавел болванкой оккупант,
В тыл сплюнутый орудиями фронта.
И гауптман, надменный, будто Кант,
Ругал по-русски русского илота.
Теперь он был хозяином села
И фюрером мышино-рыжей роты.
Перед людьми мочились чучела
По графику воинственной породы.
Вальс Шуберта играл валет червей,
Размазывая слюни по гармошке,
Пока шестёрки жали дочерей
Солдат Руси, надраив касок рожки.
Страшась неведомых чернявых ведьм,
Стреляли немцы бабок деловито.
В таком аду любому умереть
Сулила бы и карта, и планида.
-Всех окруженцев ставить на учёт!-
Со стен халуп рычали формуляры.
Плевался бородатый мужичок:
-Учить нас будут всякие фигляры!-
Майор молился часто про себя,
Боясь, что без него падёт Россия.
Пришла и забрала домой, скорбя,
Жена и дочь священника Мария.
Билет лобастый и в крови мундир
До петухов в овине закопала.
Поплакала:
-Ах, сколько чёрных дыр
Земля брюхатая пооткрывала.-
Михал Михалыч звал свой батальон.
Шептала бабушка:
-Терпи, сыночек!
От ран полезен из курей бульон
И мятный, брошенный в отвар, листочек.-
Сюда однажды заявился Кант
Со спящим в кобуре законом.
Над раненым фольгой горел оклад
От блеска лиц, похожих на иконы.
Гость поразился:
-Фрау – полиглот?!
Немецкие не путает предлоги!-
Качнул фуражкой волчьей:
-О, майн Гот!-
И поклонился бабке на пороге.
А в августе подальше от Аттил,
Через Десну и пламенный орешник,
Михайлова доставили в наш тыл,
Где допросили молодцы из СМЕРШа.
Рассказ отдел особый подтвердил,
Простила власть советская майора.
Потом он попрощаться прикатил,
За десять дней до смертного убора.
Мария Тимофеевна билет
Ему вернула знаком красной битвы:
-Вот дал бы Богу, Мишенька, обет,
Надел бы рясы смирные молитвы.-
Сходила с ним за двадцать вёрст в райком,
Там выдали надёжную бумагу.
Он под её охранным козырьком
Свой полк умчался догонять под Прагу.
Не лучше ли за упокой души,
Ушедшей в свет из царствия кумира,
Обряд в костёльных креслах совершить,
Расставив точки и войны, и мира.
Чтоб вечно ищущий хозяев чех,
Не смог забыть про русские иконы.
Чтоб скован бронзой был военный грех,
Пока стоит на постаменте Конев.
…………………………
Нас всякий раз испытывают лбы,
А Русь пока не так уж и греховна.
Зудеть, как раны, будут швы трубы,
Пока не грянет глас Иерихона.
3
Всегда гордился: прямо у ворот
Села; причина веская гордиться,
При мне проложен был нефтепровод,
Бегущий меж обабков за границу.
В трубе я никакой не видел вред,
Не чуялась беда соседке Фроське.
Наоборот, отец велосипед
Мне подарил, чтоб хлеб возил в авоське.
Со стройки века.
О-че-редь была!
Не в давке дело, обуяла жалость.
Нам мама в праздник больше не пекла
Хлебов, к сердцам прижавшихся, аржаных.
Укладывала их на рушники
И вышитою розой укрывала.
С сестрою мы глотали языки,
Дымился каравай наш пеклеванный!
Бродивший призраком социализм
Урвал от душ и тел кровавой дани.
Село, свой упрощая механизм,
Крутило механически педали.
Впивались в лошадиные глаза
Лугов колониальные одонки.
Горел нечеловеческий азарт
Вокруг вселенской долларовой дойки.
А у избы притихшей на виду
Росли бараки нефтяным баронам.
Среди строений, будто бы в аду,
Котлы кипели чёрные с гудроном.
Вокруг чумазый ликовал народ,
Толкая рубероид и вагонку.
Строители невиданных пород
Халявную крутили медогонку.
Мы шли на Запад снова, чтоб залить
Синдром похмелья побеждённых танков
И лапой экскаватора разрыть
Величие не узнанных останков.
И говорили люди, глядя в ров,
Наученные русскими царями,
Что кости не отпетые фронтов
Ещё за горло схватят вечерами.
Над школою советский славя быт,
Телеантенна в небесах витала,
Ловила топот под трубу копыт
Котовского, Чапая и Гайдара.
Нефтяники, у них был свой расчёт,
Шептали нам про звуковые лампы,
Пока подросток с позывными «Чёрт»
В эфир когтистые ни сунул лапы.
Визжал в соломенных «Рекордах» джаз,
Как под когтями чёрного котяры.
Волна блатная тут же обожглась
О ближние ракетные радары.
Со звёздами примчался вертолёт,
Стеклянная рассерженная харя.
Округа удивлялась, как орёт,
Винтастая воздушная охрана.
В Чехословакии тот Чёрт погиб.
Лет через шесть. Ну, масса совпадений.
Я точно знаю, что любой загиб
Кривые вдаль отбрасывает тени.
Бугрится, словно дьявольский сосуд,
Труба под платьем ситцевым равнины.
Всё чаще в годы стройки сельский труд
На перекур раскатывал штанины.
Спешил то по грибы, то карасей
Цеплять на кукурузу и пшеницу,
То разводить цесарок и гусей,
Чтоб зуб не класть, как в байке,
На полицу.
Окрестность научилась воровать,
Из-за калитки глядя на примеры.
В свой оборот брала деревню рать,
Не знающая совести и меры.
У редкой хаты ни гнусавил МАЗ,
Кастрюлей остывая от бетонки.
Грядущей русской перестройки мазь,
Как кислота,
Съедала переборки.
Про то сказать и описать пером
Нельзя, не нанеся себе же раны.
Меж городом зубастым и селом
Таким макаром разрушались грани.
Крестьянина размалывал в суба`рь,
Мука для фермы грубого помола,
На жерновах тех строек красный царь,
Напоминая мордою монгола.
А чтоб народ мой не оголодал
И не попёр на баррикады нагло,
Придумывал то агрогорода,
То города, прикрученные к агро.
Писал земляк по прозвищу Узбек,
От азиатов подхвативший оспу,
Что русский хлеб, а не чужой чурек,
Спасёт село, измотанное в доску.
Целинника оставила жена:
«Покуль навозом удобрял медали».
Высокая стеклянная стена
Семейные расчерчивала дали.
Была бабёнка больно хороша:
И, охраняя стройку в платье хаки,
Не родила для дома малыша,
Хоть не один захаживал к ней хахаль.
Кручинился, наверно, тестотерон
По танцевавшей в клубе пьяном звонко.
Ведь свадеб спешных всех
И похорон
Не пропускала эта разведёнка.
Какого там пахали мы рожна,
Коль некогда прилично нам жениться?
Недоучила парня целина
И на корню подгнившая пшеница.
От писем в Кремль лечила пацана
Закрытая московская больница.
Зачем пытался тормозить прогресс…
И вообще – какие ставил цели?
Тогда слова имели бо`льший вес,
Чем нынешние монстры Церетели.
Колхозник стройке по-хозяйски рад,
Набитые притягивают склады.
У русского не отобрать талант –
Махать рукой на видимость преграды.
Захочет – в погреб свой запрёт трубу,
Да так, что всё начальство охренеет.
Крестьянский ум прописан на горбу,
Что выгнут от Украйны до Кореи.
Глядел с кривой улыбочкой народ
На гордую запретную табличку.
И на бегу крепил нефтепровод
С селом за литру самограя смычку.
Поэмы смысл был всё -таки б убог
И тощ от жирной нефтяной диеты.
Село, стоящее на росстани дорог,
И от трубы имело дивиденды.
Его питомцы пробивались в МГУ
И даже к неграм в универ Лумумбы.
Росли на потном поле и лугу
Не только сарафаны и тулупы.
Но и пижонистые пиджаки
Из шевиота, замши и бостону.
По вузам разбредались мужики,
Предпочитая сложное простому.
Вымаливала слёзно паспорта
И, выскочив из вязовых оглобель,
Настырная колхозная орда
Под ржанье строила на бис Чернобыль.
Легко мы покупались на обман,
Не зря валяли Ваньку партактивы.
На ЭВМ просчитанный роман
Лишал село, как шлюху, перспективы.
Дал в области сам первый секретарь
Явлению партийную оценку:
-Аграриев стране, не то что встарь,
Сейчас достаточно пяти процентов.
Бывал тот бонза в Англии и США
И, округляясь в кресле, как початок,
Он повторял упрямость ВПШ
Во всей красе акцентных опечаток.
Из тех, кто ухитрился низвести
Деревню до печальной пьяной дроби.
Действительно, не более пяти
Процентов душ тут падает, но робит.
4
Сиял огнём прожекторов и фар
Расплывшийся по пастбищу посёлок,
Притягивая нежный сарафан
К брезенту грубоватому спецовок.
Один лишь помню полюбовный брак,
И то с согласия райисполкома.
Гудел на свадьбе школьницы барак,
Забрать её поклявшись из роддома.
Я мог воспеть бы трудовой накал,
Труба ползла по графику удавом.
И мало кто тогда из нас вникал,
Что пахнет стройка Кубой и Вьетнамом.
И дополнял историю портрет,
Не для музея Пушкина и Лувра.
Сидел там сбоку где-то контингент
И непременная комендатура.
Страна, попавшая в круговорот
Великого блуждания народа,
Рассчитывала лишь на оборот
Зелёной одури нефтепровода.
Но вижу я совсем иным разрез,
Пронзивший, как брюшину, наши веси.
Насколько был оправдан интерес
И правду ли описывали в прессе?
Хотя приглядывал, как с небеси,
За нами глаз голубенький Лубянки,
Но всё равно наутро БИ-БИ-СИ
Сболтнуло, что сгорели нефтетанки.
Сожгли с десяток дорогих машин,
За доллары закупленных в Канаде.
Откапывала, проглотив аршин,
Контора диверсанта в маскхалате.
На самом деле, был иль нет там шпик,
Или чего-то показалось вохре.
Один дедок смекнул:
-Як лесовик,
Из дёрна вылез,
Чиркнул и усохнул!-
Вредителя чекисты не нашли,
А, может, недопуганных стращали!
С клеймом железным труб варили швы,
Но швы села, пеньковые, трещали.
По избам зашатался самогон
Из мёрзлой бульбы, прозванный
«Тошнотик».
Запьёшь, когда усадьбу до окон
Обрезал кукурузиной невротик.
И как бы осторожный КГБ
Ни приставлял к нефтепроводу ухо,
Всё чаще у баронов на губе
Без закуси пызырилась сивуха.
5
И, как хозяин полный дивных мест,
С кудрявыми прорабами той стройки
Наш председатель в горлышко залез
По самые сопревшие постромки.
Малютою Скуратовым был пред,
Гонял народ нагайкой, как скотину.
Мог запросто сожрать его в обед
Напару с шалой птичницей Ариной.
Ну, не народ,
Пяток артельных кур,
Зажаренных с картошечкою в печке.
Вдруг развелось весёлых столько курв,
Мотающих хвостами, как овечки.
Деньгою славился рабочий класс,
Марксизма в нем – блудливый кот наплакал.
Труба ордой тащилась через нас,
Спеша нацеловаться и нахапать.
Нашествие монголов и татар
Несла на МАЗах вдоль трубы бетонка.
И каждый долгом коренным считал –
Заделать бабе ласковой ребёнка.
Ах, сколько детских, не рождённых чувств
Легло костлявой тайной в огородах.
В войну того не потеряла Русь,
Чего лишилась в трубных переходах.
Сплошное помрачение села,
Шумливые разгульные нацмены.
С наркотиком невиданным игла
Воткнулась в наши родовые вены.
Меняла ум, сознание и взор,
Мужей меняла и самое имя.
Блуждал в одеждах праздничных позор,
Церквей давно тут не было в помине!
Слова опасности – пустынный звук
Для всех, порвавших больно с настоящим.
Точил картошку колорадский жук,
Валил стада откормленные ящур.
Сводились напрочь русские сорта,
Сбивались с ритма и зима, и лето.
В трубу летела наша высота
И глубина, и громкая победа!
И председатель, бывший капитан,
Пошмыгав носопыркой на порядки,
Со штабом весь наличный капитал
Спешил спустить в солёные осадки.
А вместо водки сельский поводырь,
Зелёных чёртиков в треух хватая,
Выписывал в сельмаге хомуты
И дёгтем перемазанную тару.
С похмелья правил крашеный возок
С петушьей спесью к птичнице Арине.
Рыдал романсом гнутый полозок,
Прижатый к снежной скомканной перине.
Сопернице законная жена,
Не руша для приличия традиций,
Повыбивала стёкла из окна,
Не забывая всласть наматериться.
О страсти в клубе хохотал Дамет,
У самого на блуд губа не дура.
За домино сияла, как цветмет,
Напитанная алкоголем шкура.
Ну, не мужик – сплошной гемоглобин!
Краснел он то над лавкой, то над почтой,
То браво передёрнув карабин,
Нёс вахту у трубы, как на сверхсрочной.
6
Красивая на кузове вдова
Стояла ошалело в раскорячку.
Качала всем нефтяникам права
И в родовую рухнула горячку.
И по дороге в город умерла,
Как раз напротив маминого дома.
Творятся непонятные дела
Везде, где есть любовная истома.
Цыганка ей, цветастая волшба,
Рок предсказала с точностью до точки.
Прозвали Фроську мужики – Труба,
Что присказкой хвалилась про цветочки.
А ягодки? Не к ночи разговор.
Детей, едва рождённых, убивала.
Сколь их снесла в подоле под забор,
Лишь Богородица одна и знала.
Но знал и зять, в запретный зыркнув круг
Забитой хаты, чтоб проверить байки.
И в лопухи упал, отшибло дух,
Как говорят, сорвало контрагайки.
Очухавшись, сболтнул, трясясь, кузнец,
На зорьке сделавшись седым и жалким,
Что видел Фросю, мертвецом мертвец,
В кругу детей кровавых на лежанке.
О чудесах нам говорил и сын,
Ходивший по ночам с наборной финкой,
Как будто мама бегает за ним,
Размахивая белою косынкой.
И даже что-то пробует сказать,
Оскалившись под красною луною.
Разбился сын, и тайну не узнать,
Лишь плачет крест на трассе под ветлою.
Никто не мог себе вдолдонить в толк,
Но выходила Фрося из могилы.
В саду своём оставила платок,
В котором бабу и похоронили.
Намедни сам ночную видел тень,
Скользнувшую со стороны кладбища.
За потаскухой вечно канитель
Волчицею испуганною рыщет.
Нефтяники, вгрызаясь в горизонт,
Прорыли красногривую траншею.
Теперь тут многим нашим не везёт
На простоту и радость отношений.
А если лопнет вдруг трубы изгиб,
Прольётся нефть в болото, как в лоханку,
То зарево выплёвывает гриб,
Как ядер несъедобную поганку.
7
Бессонницей округу мучил страх,
Ещё не все привиделись кошмары.
И на крестьянских солнечных устах
Дымились речи, а не самовары.
Учителя начёркали в Москву,
Собравшись в круг, как казаки султану,
Густую сняв народную тоску
На кислый блин посланья, как сметану.
Они блюли казённый интерес,
Не выступали против стран и дружбы,
Но озабоченно писали – бес
Стяжательства всем стягивает души.
Цитаты из бессмертного труда
Село поныне продолжает дёргать:
«Гужуясь ночь в сельпо у хомута,
Гужами власть закусывает дёготь»!
Я узнаю литературный стиль
Марии Александровны Лосицкой,
Чей голос совестливый окрестил
Меня в любовь к словам Руси и к лицам.
Потом был суд, райкомовский психоз,
Решений половинчатый характер.
Раскроен яблоком с гнильцой колхоз
На пару новых; сбагрен председатель.
Но пред, зажав во рту артельный штамп,
Невкусную чернильную резинку,
Мычал быком, подталкивая штаб,
Чтоб тот возглавил хоть бы половинку.
Хитрюга был артельный капитан,
Раскручивал собрания интригу.
Радел не столь конторским животам,
А сколь себе, держа в кармане фигу.
Он чист! С него, как молока с козла,
Отведавшего в огороде дрына.
Сгорел курятник от грозы дотла,
В Москву лимит пошла ласкать Арина.
Собрание оплакало курей
И выдвинуло объяснений массу.
Милиция нашла уж без рублей
В бучиле раскуроченную кассу.
Держал речугу нефтяной прораб,
Притягивая малышню акцентом.
Хвалил, как тружениц, весёлых баб
За преданность их лакомым рецептам.
За все долги идейно заплатив,
Он, опустив вдруг чёрны очи долу,
Изрёк, что их рабочий коллектив
Готов в селе соседнем строить школу!
Туда пошлёт охотно институт
Учительскую молодую смену.
И намекнул, что вряд ли тех возьмут,
Кто сдуть пытался нефтяную пену.
Ту стройку века, точно космодром,
Показывали с гордостью ребятам.
Да так, что мы потом литой гудрон
Год путали с новейшим русским матом.
И появился у столетних лип,
Что фляги мёда дали от ангины,
Оставив свой неведомый Олимп,
Красивый бюст гречанки Антонины.
Я долго модный примерял берет,
Раздумывая нежно об Афине.
Впервые сладкий юношеский бред
Витал в мозгу поэта о богине.
Меж тем стонал по туалетам слух
Про взрослый и доступный с Тонькой эрос.
Труба селян подтачивала дух,
И дочь нефтяника была – химера–с-с-с!
Романтиков носил велосипед
В село лесное на отрогах мела.
И сарафанов золотой букет
Пьянил подростков смело и несмело.
Лишь там цвела вольготная любовь,
С гармонями и дружным мордобоем.
Мы уезжали часто без зубов,
Играя в сёдлах дырчатых в ковбоев.
Манила нас нетроганная стать:
Горячая, торчащая, хмельная,
Умеющая чувства испытать
На лавочке скрипящей у сарая.
От мезозоя залегавший мел
На дне морском до эры плоскогорья,
Промеж пластами нефти уцелел,
Отбеливая девок Лукоморья.
Он ангельскую чистоту сберёг
Для русского охранного народа.
Село сияло ночью, как чертог,
Обитель хлебопашеского рода.
И новый выдающийся Руслан
Из тех краёв в супруги взял Людмилу,
Чтоб зародившийся в стране обман
Всё ж потерял влияние и силу.
Людмила наш родной сберечь язык
Пыталась для себя и для народа.
Глаголы наши, буки и азы,
Что оплевала чуждая порода,
Кругом напротив белого села
Раскинувшая масленные сети.
Золотниками золушек вплела,
Приехавших на тыквенной карете.
Видать и без бинокля через рвы,
Заросшие кровавою крапивой:
Блестят цилиндры, полные халвы
И вафель с шоколадною подливой.
Мечтается крестьянской детворе
В те яства впиться крепкими зубами.
На станции насосной, как в котле,
Клокочет жирный ненасытный баррель.
Неужто мир бы русский занемог,
Не смазанный тележным солидолом?
В стране теперь важнее всех дорог –
Труба, где вирусом плодится доллар!
Такой промышленно-крестьянский блуд
Бежит на смену радостной любови.
Не жмёт ли выю русскую хомут
Времён антицерковного разбоя?
Я замечал, что все, кто хоть чуть-чуть
Душой и телом прикасались к стройке,
Прошли такой невыносимый путь,
Куда там греческой богине Тоньке.
Рождал детей с уродинкою штаб,
Виня не успокоенную Фросю.
Оставил сгинувший в лесу прораб
У бабы чуть не каждой по вопросу.
Свистел, как Соловей-Разбойник, рак,
У сердца председателя пристроясь,
По форме так похожий на бивак
Нефтяников, где пропивалась совесть.
Крошила молния резервуар,
И самолёты заливали пеной
Огонь, спасая нефть, что правит бал
В Москве, служа валютою разменной.
Но для деревни русские рубли,
На суржике замешанный наш говор
Преградой иностранщине легли
Назло вождям со скулами монголов.
8
Село заметней получало в зад
С вакциной усмирительной уколы.
Какой-то западный пылал азарт
При сдаче у соседей новой школы.
Насильно закрывали русский век,
Дав считанные месяцы на сборы.
В дары прислали немец, чех и венгр
Весёлые картинки и приборы.
Болтали о значении программ,
Возделанных учёными Колумбий.
Преподаватель русского Абрам
Крутил в руке, как глобус, кубик-рубик.
Цвета перебирали страны,
Входящие пока что в Догов́ор,
И чуяли душою ветераны,
В трубе какой-то будущий позор.
…………………………..
В районе ухмылялись:
-Ваш донос
В Москве все к чёрту перепутал карты.
Теперь не шибко задерёте хвост,
Коль посидите дома без зарплаты.
Молчали старые учителя,
О поговорке местной вспоминая:
Сосёт двух маток нежное теля,
А для других есть присказка иная.
По сути, новый начинался круг,
И троицу выдавливала смена.
И юбки заголялись у подруг
Намного выше крепкого колена.
А раньше в клубе – классами концерт,
Гармошкою раскрашенные даты.
И веселил колхозников процент,
Записанный в пузатые доклады.
И веселила первая любовь,
Сметавшая метельные сугробы.
И размножал вертлявый солобон
Гитарой ливерпульские микробы.
Тогда как раз зарыли ту трубу,
Снесли барачный лагерный посёлок.
И вновь любовь к крестьянскому труду
Назад вернулась, двигаясь спросонок.
Улыбки дозревали на устах,
И расцветали буйно палисады.
Рассеивался непонятный страх
Вдоль выбитой бетонной автострады.
Село само пыталось вылезать
Из силосной, уже бродящей, ямы.
А партия трубы давала знать,
Что ей совсем не до колхозной драмы.
У хуторов давно написано на лбу –
Стирать себя и эти, как их … грани.
Пока жива надежда на трубу,
Свободной жизни радуйся, аграрий!
Я удивляюсь, что ему буржуй,
Внук преда, хоть дышать не запрещает.
А то совсем уже кричи – рятуй
И пробирайся к выходу с вещами.
Придумают гигантский гидропон
С оранжевой стеклянною скоринкой.
И будет новый нефтяной барон
Оттягиваться с новою Аринкой.
Она по-хитрому оформит брак
И в променад с приятелем в Давосе
Заметит вдруг не иностранный флаг,
А плат, подброшенный с намёком Фросей.
Бегут из подземелья нефть и газ,
Лишённые тепла огня святого.
Пока ещё не грянул трубный глас,
Но, кажется, труба уже готова!
9
А, может, зря такой я пессимист
И всё не так в России пахнет дурно?
Но нефтью смазанный глотает лист
В деревне избирательная урна.
Клюёт цыплёнком робкий перелом,
На Русь глядит Небесная Царица.
Краснее зори ходят над селом,
Внимательно заглядывая в лица.
Я радуюсь, когда по хуторам
Идут в платках полусвятые бабы
И собирают грошики на храм,
Часовенку районного масштаба.
Вернуться к Богу очень нелегко,
А не вернуться – под землёй отыщут!
И я землячкам Дмитрия Дудко
Кладу, как Ксенье Петербургской, тыщу.
И дело вовсе не в отце святом,
Прославившемся сонмом разногласий,
И даже, Господи, прости, не в том,
Что иерей в одном был с мамой классе.
Смывает круглый колокольный звон
Следы набухших призраков округи.
Без церкви столько проявилось зон,
Варящихся в бульоне заварухи.
Не сразу мир очнётся от тоски
И чар зелёных колдовского дива.
Отец Дудко в церквушку из Москвы
Со степенью прислал служить Вадима.
Я радуюсь, когда по хуторам
Идут и едут мужики и бабы
Молиться в новый закруглённый храм,
Ведь без него, считай, тут всем труба бы!
В садах цветут заезжие сорта,
В бумажниках двуглавая монета.
В трубу летит такая высота
И красота, и русская победа.
2005-2015 -2020.
