Новогодние хлопоты... Прелюдия праздника. Самого желанного, семейного. Не единожды испытанное чувство - и каждый раз всё особенно, свежо, по-новому... На улице темно и холодно, а в квартире тепло и светло, празднично, по-особому уютно. Жена возится у плиты, мы с дочкой наряжаем ёлку. По телевизору только что закончилась «Ирония судьбы...», которую мы смотрим всякий раз, знаем наизусть, но пропустить не в силах. Объяснить это чувство невозможно, но что-то действительно в том есть - в магической связке праздника и фильма.
Диктор объявляет о концерте мастеров итальянской эстрады. Я добровольно слагаю с себя полномочия главного украшателя ёлки, безоговорочно уступая их в пользу дочери, и весь обращаюсь в зрение и слух.
Признаюсь честно, я испытываю добрые чувства к жителям страны, чьи берега омываются теплыми водами Адриатики и Средиземноморья. Есть что-то заразительное и жизнерадостное в их зажигательных и ритмичных песнях. Одна «Феличита» чего стоит! И кто бы что ни говорил о том, что нет в мире лучше французской эстрады, я ни за что не соглашусь, будто экспрессивные итальянцы уступают французам в манере исполнения, не говоря о красоте и мелодичности их песен. Конечно, мы выросли на песнях нашей страны, и для меня лучше их нет во всем мире. Но, как всякий запретный плод сладок, в холодные годы противостояния мы, подглядывая в щёлочку тяжелой портьеры «железного занавеса» , наслаждались изумительной красоты голосами Мирей Матье, Шарля Азнавура, Джо Дассена, Адамо, мелодикой и ритмикой их песен, ощущая в душе чуткое созвучие с ними. Но время идет, и в последние годы стареющих и уходящих со сцены французов крепко потеснило целое восходящее созвездие новых имен -- «звёздных» итальянцев: Челентано, Моранди, Альбано, Кутуньо...
Исполнитель живет песней, сливается с ней воедино. Красивая песня может литься только из красивой души красивого человека. И ты уже безоговорочно любишь его - человека, исполнившего песню, пронявшую тебя до слез, до основания души... Народ, который поет, зажигает, возвышает тебя своим искусством, мне кажется не способен на что-то плохое, недостойное человека.
Короче, с песен ли, с чего-либо другого - кино, живописи и прочего - проникся я симпатией к этому миролюбивому и жизнерадостному народу, ощущая в душе своей созвучие с ним, хотя никогда в Италии не бывал, и также итальянцев в роду моем не имелось. Но какую-то благодарность, а может просто теплоту к стране в форме сапожка с каблучком ощущаю в своей груди. И не потому, что с раннего детства мы начинаем изучение мироустройства и древнейшей истории не с России -Руси, а с Римской империи, а по какой-то ещё непонятной мне причине, наличие которой я смутно ощущаю, чувствую её присутствие в моей душе, в моём образе жизни, но определить не могу. Как, когда, где, по каким крупицам жизненного опыта сформировал я в душе своей симпатию к народу, полвека назад с оружием в руках пришедшему на нашу землю? Пришедшему не с миссией освобождения или светом добра и надежды, а с мечом и огнем, под развевающимися штандартами паучьей свастики, заполонившему междуречье Волги и Дона…
Стоп!.. Кажется догадываюсь: здесь надо искать ключ к дверце тайника, на дне которого покоится непоколебимое убеждение доброты и благодарности к этому народу, как бы это абсурдно не казалось на первый взгляд..
Я начинаю вспоминать...
2.
К утру мороз достиг своего апогея - столбик градусника опустился к тридцати. Леденящим воздухом обжигало щеки, перехватывало дыхание. В темноте слабо светилось кухонное оконце тётки Настасьи, вставшей задолго до рассвета вершить череду хлопотливых крестьянских дел: стряпню, стирку, уборку. С морозными клубами воздуха внесла она в дом охапку промороженных дров, которые гулко раскатились по железному листу перед печью, запорошив весь кухонный угол сухим рассыпчатым снегом.
Пламя лампы заколебалось, затрепыхало, но удержалось и не погасло. Она вывернула побольше фитиля, и в посветлевшем, а прежде сумрачном, закутке принялась хлопотать перед печкой. Разведя огонь, дала ему время разгореться, приготовила чугуны с пойлом для коровы, овец, поросят и прочей мелкой живности, уже подававшей голоса со внутреннего двора.
Из передней комнаты, шлепая босыми ногами, вышел хозяин, откашливаясь спросонья и скручивая на ходу цигарку.
-- Давай, Митя, неси из коридора щи, разогревай да буди девчонок — завтракать будем.
-- Шура, Катя, - вставайте! Светает...
-- Не ровён час - опоздаете, - это уже добавляет Настасья, - Егор ждать не будет. Привередлив больно...
Нехотя, толкаясь, незлобно переругиваясь, слезают девчонки с теплой печки.
-- Тише вы, бесовки! Дайте Николке ещё чуток поспать - ему нонче с отцом на конюшню, не в лес...-- увещевает мать дочерей.
-- Ой, мамочки! Холодно -то как... Когда только успели выстудить избу? - возмущается Катюшка, выдергивая из печурки теплую одежду и валенки.
-- Ничего, сейчас нагреешься, - смачно зевая отвечает ей старшая сестра. -- У нашего бригадира не замерзнешь...
-- Мамка, плесни горяченькой, - дергает Катя туда-сюда дудку рукомойника.
Скоро от горячих и дымящихся щей, разваливающейся и парящей картошки, обжигающего ароматного чая по телу разливается тепло, доходя до каждой косточки, до каждой клеточки кожи. Сейчас бы доспать недоспанное!
-- Одевайтесь, девчонки, теплее: холодрыга на дворе страшная. Никольские морозы подоспели, - советует им Настасья, собирая узелок с едой на весь рабочий день.
Немного времени спустя, напустив в избу волну холодного морозного пару, вываливаются они с хохотом и визгом в темный коридор, скрипя промороженными половицами, дробно пересчитывают ступеньки крыльца. Ещё минуту-две глуховато доносится их шум и возня, потом все стихает...
-- Эх... долюшка... - вздыхает Настасья, - поспать бы ещё в тепле, а их на мороз... Война проклятущая...
3.
Дед Егор, как часы - минута в минуту проезжает этой улицей в прогон, ведущий к лесу. И сегодня, как штык: не успели девчонки потолкаться, чтоб не замерзнуть, а он тут как тут! Вынырнул из темноты вслед за скрипом саней и лошадиным отфыркиванием.
-- Карета подана, прынцессы, извольте сесть! - шуткою выказывает он доброе расположение духа.
- Здрасьте, дедушка Егор! - хором приветствуют сестры извозчика, падая в сани на рыхлое сено. - Как Вам сегодня спалось? - хихикает Катя.
- Дурочка...-- щиплет её Шура и крутит пальцем у виска.
-- А что, девчонки, крепко спалось, - не обращая внимания на игривый тон, сродни подвоху, отвечает старик. - В морозище в теплой избе - как не поспать?! Сладко спалось... Сон хороший видел: будто Гитлеру шею намылили, да похлеще, чем под Сталинградом. Эх, не просыпаться бы никогда - смотреть бы да смотреть эту желанную картину... И сынок был бы жив, и хозяйка моя не чахла бы теперь, - горестно вздохнул он. А помолчав, снова воспрял духом:
- Да, поди, крепче вас никто сегодня наверно и не спал... А? - подмигнул он младшей. -- Особенно опосля тяжелой работы на морозе да на свежем воздухе? Али не так? Небось ищо на танцульки вчерась умчались? Верно ведь?
- А чего, дома сидеть что ли вечерами-то? Скукотища! -- поджала губки Катерина.
-- Да нет, дедушка Егор, дома мы вчера сидели, - по праву старшей подытожила Шура. - Мама прялку установила, шерсть пряли, нитку крутили... Вязать скоро засядем: поизносились за два-то года войны - латка на латке...
- Да...- вздохнул старик, - одно слово - «Война»...
-- Сдала мама крепко после «похоронки»-то: старуха старухой, а годков-то ей не так и много. Пока все спят, встанет пораньше да и к иконкам - молится потихоньку да плачет: думает, что никто не видит...
-- Да, дела... Начудила война. Да ещё начудит...
-- По ночам слышим, тятька с ней ругается: куда ты, говорит, старая, помчалась? Сынок стучится, отвечает, - пойду открою.. Дура ты, говорит, глупая! - Это он ей без обиды так говорит. - Откуда ему прийти, коли погиб он - письмо получили из части: «Пал смертью храбрых в боях за Родину...» -- так написано. А может это ошибка? - она отвечает. - Мне сердце подсказывает, будто жив он - калека, стесняется, боится связать нас. Тьфу! - плюнет дед, встанет, закурит цыгарку - такая вонючая - и уж больше не спит до утра: кряхтит, ворочается с боку на бок.
-- Тож, поди, переживает. Виду не показывает: мужское-то сердце покрепче будет...
-- Переживает, - соглашается Шура, - глубоко в себе всё держит. Бывает делает чего - работает, работает да встанет. Задумается, как будто не слышит ничего, смотрит в одну точку. Потом вроде как очнется, скрипнет зубами и дальше продолжает работу.
-- Дед Егор, больше никого не будем захватывать по пути? - прерывает тягостный разговор Катя, удобно умещаясь в санях.
-- Да уж все сёдни впереди нас - к делянке подъезжают. Я последнюю лошадь брал из конюшни.
Какое-то время ехали молча. Становилось светлее. На востоке, над краем смутно белеющего поля, разгоралась кроваво-красная заря. На светлеющем небе меркли холодные звезды. И лишь одна из них сияла ярче других, переливаясь стальным цветом, завораживала и манила своей загадочностью и вечной тайной.
Из дремотного состояния вывел голос деда Егора:
-- Ну-ка, барышни, спрыгнули с саней и - рысцою, рысцою! Не ровён час - замёрзнете! А я в это время и лошадку подстегну... Нн-о-о! Красавица! Застоялась - поднажми, милая! Догони хоть кого-нито: последние едем - негоже! - глухо разносится его хриплый голос в утренней тишине. -- На меня — то не больно глядите - у меня тулуп овчинный, а ваши фуфаечки мороз быстро прогрызет... Эх, залетная, наддай! Не отставать, девчонки!
Скоро, раскрасневшиеся, заиндевелые на морозе, отдышиваясь от бега, они плюхнулись в сани на копну сена, сохранившего дивные запахи лета. Лошадка втащила сани в лес. Здесь было заметно теплее и помягче. Красотка пошла бодрее, и через какое-то время за поворотом впереди показался целый поезд притормозивших упряжек с людьми. Потянуло дымком - от кострища с недальней делянки. Сани въезжали на утоптанную лесную поляну, изобилующую свежими пнями.
4.
Скоро окончательно рассвело. В лесу стояло полное безветрие, какое бывает в солнечный морозный день в глухой чащобе, о которую, как о неодолимую преграду, разбиваются обжигающие свирепые ветры с полей.
В центре делянки, на истоптанном в крошево снегу, сдобренном корой, сучьями и ветками деревьев, жарко пылал костер, вокруг которого толпились в большинстве своём ещё окончательно не проснувшиеся лесозаготовители: пильщики и вальщики, дровосеки и сучкорубы, грузчики и возчики.
Бригадир - хромой мужчина лет пятидесяти - Василий Никифоров, списанный подчистую с фронта по ранению, бойко командовал «бабьим батальоном». Поскольку работа на отдельных участках вырубки уже закипала, греться у костра припозднившимся «лесорубкам» не пришлось, и сёстры сразу же взялись, как и вчера, за спилку деревьев. Женская бригада была негусто разбавлена парой десятков мужских рук: не годящихся на то время к войне стариков да ещё не оперившихся как следует мальчишек, чьи звонкие голоса то тут, то там раздавались на делянке. Их основная работа - грузить и вывозить брёвна, раскряжёванные на дрова.
-- Дружней, бабоньки! Не стоять, замерзните! Бойчей! Бойчей! - покрикивал бригадир больше для порядка и чтоб самому не замерзнуть, чем по необходимости подгонять работяг. Никто и не пытался отлынивать. Люди понимали: и фронту, и тылу и неизвестно, кому больше, нужны дрова. Мёрзли города, день и ночь работали заводы, давали оружие армии.
Катюша с Шурочкой, бойко орудуя двухручной пилой, сводят лес на дальнем углу делянки, всё глубже вгрызаясь в его дремучую глушь. Деревья, в основном сосна и ёлка, ещё не набрали положенной спелости -- им бы расти да расти. Пила взвизгивает, летая от одной пильщицы к другой, выплёвывая остро пахнущие на морозе смолой опилки. Время от времени пилу зажимает в распиле, и тогда с трудом удается выдернуть её к какому-либо краю: приходится звать на помощь мальчишек.
-- Ну-ка, Ванюшка, упрись колом-то повыше: пилу зажало, - просит Шура
соседского мальчика пособить. Паренёк не отказывается -это нынче его работа: от одной пары пильщиков к другой - там упереться, здесь помочь освободить пилу и повалить дерево. Вот установлен кол, освобождена пила, выбрано направление повала. Девчонки тоже цепляются за колья:
-- Раз-два! Взяли! Давай, давай - пошло! Поберегись! - тут и там раздаются на делянке звонкие голоса, вслед за которыми за треском и скрипом раздается, словно тяжелый вздох, грохот рухнувшего дерева, и несколько мгновений в воздухе радужными блестками медленно ссыпается и оседает сухая снежная пыльца, взвихренная подкошенным под корень исполином. К счастью, выделенная под рубку делянка не изобилует неохватными стволами, поэтому и работать сегодня легче.
Ближе к обеду вся рабочая территория завалена упавшими крест-накрест хлыстами. Тут главные опять мальчишки: удар-два, и отлетают в сторону сучья и ветки, пильщики распиливают стволы на двухметровые бревна, которые грузчики подхватывают и укладывают в штабеля, а то и сразу в сани - и на колхозный двор.
-- Осторожно, мальцы, с топорами - берегите ноги, - предупреждает бригадир. -- На вас теперь в тылу вся надежда, - пафосно возглашает он, и заметно, как сразу возгордились «мужички», небрежно сплевывая успокаивают «командира»:
-- Не боись, дядя Вась, не впервой...
За работой время летит быстро. Скоро бригадир объявляет перекур: полсмены позади. Долгожданный обед с коротким отдыхом. Все подтягиваются к костру, удобно усаживаясь вокруг него на лапнике, на пеньках, а то и вовсе на чурбаках. Достается нехитрая снедь: яйца вкрутую, сало, хлеб. Над костром подвешивают ведро со снегом - для чая да и лошадей попоить. Заварочка - кругом, стоит только снег разгрести: и брусничный лист, и земляничный.
-- Девки, хлеб-то у меня насквозь промерз - как камень! Чего делать-то?
-- В костер его, - советует кто-то.
-- А я догадалась и убрала его сразу за пазуху, -- хитровато подмигивает Катюшка Шуре, -- тепленький ещё!
-- Тетка Дарья, -- спрашивает Катя примостившуюся по соседству товарку. -- А чего это Маруся Петрухина как не со всеми вместе - особняком? Да всё молчит?..
-- Ох, не трогайте её, девчонки! Горе-то у неё какое - позавчёра «похоронку» на старшого получила. Два дня пластом провалялась: криком кричала, волосы на себе рвала. А сегодня из воспаленных глаз ни слезинки! Бригадир приказал, чтобы шла на работу. Нельзя её оставлять одну - как бы руки на себя не наложила...
-- Дак у неё ещё осталась надежда: муж да младшенький. Дальше жить надо, - тихо подал голос кто-то от костра, оказавшись случайным свидетелем разговора.
-- Так-то оно так, осталась надежда. Младший где-то обучается в лагерях -- за него пока спокойно, а муж воюет, и писем, сказывают, давненько от него нет. Тут что хошь думай...
-- Ну, чего, девоньки, приуныли? Смена-то ещё не закончилась - пилить да пилить, рубить да рубить! - озорно окликнула обедающих Ксения Прибылова. - А где ваш азарт, интузиазм? Ну-ка - песню! Али танцы - у костра!
-- Да будет тебе... Какие сейчас песни? Танцы... Танцоры все на фронте. Эти что ли -- кавалеры: одна нога гнется, друга - нет, от былого чуба на голове - светло и гладко, да и половину зубов, почитай, как в бою, повышибло у каждого... Или эти - недоросль зеленая...
-- Ну-ну, ты потише, ишь разошлась! - подал голос кто-то из старичков. -- К вечеру не так запоешь...
-- Норму тебе надо увеличить, -- поддакнул бригадир, приняв её шутку на свой счет.
-- А правда, бабоньки, станцуем, вон кавалеры показались, - махнула рукавицей в дальний угол делянки острая на язык солдатка Валентина Воробьёва. - Эти тоже отвоевались, но у них хоть всё на месте, -- разразилась она озорным хохотом.
-- Тише ты, балаболка, шикнули на неё женщины, косясь на Петрухину Марусю, застывшую, как изваяние, и, казалось, не замечавшую ничего вокруг.
И правда, на дальнем краю вырубки показались две упряжки саней, доверху груженые бревнышками, в сопровождении пары незнакомых мужчин. Они молчаливо брели сбоку саней, иногда заступая на обочину, глубоко проваливаясь при этом в рыхлый снег.
-- Кто это, что за люди? -- зашелестело у костра.
-- «Макаронники» это, итальяшки, - пояснил Василий Никифоров. - Решено с сегодняшнего дня и их привлечь к работам. Нечего зря харч есть.
-- Издалека везут, с Белого врага, поди...
-- Оттуда... Две ходки в день - норма, - отозвался бригадир.
-- Был я как-то в городе, - продолжил он, - слыхал, сказывают, нагнали их туда видимо-невидимо. Из-под Сталинграда. Живут в монастыре, отдельно от немцев.
Шура глянула на Катюшу - та мгновенно вспыхнула и опустила глаза.
-- Знакомые?
-- Радька, а с ним, кажется, Антонио... Я их в клубе как-то видела.
-- Ой ли? А чего покраснела? Небось танцевала? - продолжала допрашивать старшая сестра.
Шура «воспитывает» сестру по праву старшей. Но старшей является только для Катюши, а так она среди сестёр -- средняя. А старшая их сестра -- Вера -- сейчас далеко от дома. Еще с осени по повестке военкомата трудится она где-то в прифронтовом госпитале, присылая от случая к случаю весточки о своём житье-бытье.
У Шуры есть жених - он на фронте. Время от времени до неё доходят долгожданные письма. В такие дни она вся светится от счастья, из суховатой и не слишком разговорчивой молодушки преображается в жизнерадостную девушку, которой всё по силам: сенокос, пахота, лесоповал. Но стоит неделе-другой пройти без весточки от суженного, как бежит она на дальний конец деревни - к матери своего возлюбленного узнать, не получала ли та письма от сына. Успокоившись, сама садилась за сердечное послание. Так от письма до письма коротала она серые будни, забываясь в постоянной работе, жила надеждой и ждала исстрадавшимся сердцем конца ненавистной войны.
Напуская на себя строгость, она в глубине души понимала младшую, что наступает и её время посильнее забиться сердечку, погорячей ударить крови в виски. И неважно, что война идет, горе и слезы кругом, - жизнь продолжается, и живое существо не желает смириться с жестокой правдой жизни, ищет в черных красках повседневности ярких лучиков солнца, жаждет его тепла...
-- Ну, женщины и ребятня, все сыты? Покурили - и за работу! - вновь командует бригадир.
И опять запели заунывно, а то и с визгом пилы, застучали топоры, заскрипели постромками, напрягаясь, лошади, вытягивая с целины на наезженную дорогу тяжеленные сани с дровами.
Ближе к концу рабочей смены бригадир обходит делянку, принимая работу. Удовлетворенно оглядывая штабели приложенных бревен, замеряет некоторые из них, вызывающие у него сомнение.
Сегодня он не вполне доволен успехами сестер. Кряхтя, заваливаясь на правую ногу, он несколько раз обходит штабель, крутит головой, что-то прикидывает в уме.
-- Что-то, девоньки, у вас сегодня не прёт. Куба леса, как минимум, не хватает до нормы. Что делать будем?
-- А как хватать: лес-то - один тонкомер? - идет в атаку Катерина.
- Погоди, - дергает её за руку старшая, - сделаем мы, дядя Василий, пометь нам, какие деревья свалить?
-- Это другой разговор! А то: «лес тонкий, снег глубокий, пила тупая...». Пораньше вставать надо, - смягчает бригадир свой норов .
-- Мы выполним, дядя Вась, не беспокойтесь. И завтра не запоздаем, -- заверяет Шура.
-- Ладно, так уж и быть! А как же без гулянки-то вечером? -- хитро щурится он. -- Небось не усидите?
-- Смеётесь, какая гулянка - домой бы засветло добрести да спать...
Через час, ближе к сумеркам, спилив дополнительно пяток средних деревьев, одними из последних покидали сестры делянку. Смеркалось... Костёр уже прогорал, и никто не подкидывал в него дров. Напоследок, покрутившись у развала рассыпающихся, пышущих жаром углей, побрели они на твердую дорогу.
Пока ещё в лесу было светло, хотелось выйти из него в открытое поле, где даже в сгущающихся сумерках, средь белой снежной целины, хорошо видна дорога, а вдали, на том краю поля, призывно горят огни родной деревни.
Ещё в полдень произошел перелом в погоде. Заметно отмякло. Сменился ветерок - теперь дул южный, не перехватывающий дыхания, не обжигающий лица ветер. Видимо, дело шло к оттепели, какие нередко в предновогодье сменяют лютые морозы.
Они вышли на дорогу и побрели по накатанной до блеска полозьями промороженной колее, то и дело поскальзываясь и оступаясь. По середине же дороги, между полозьями, идти было ещё хуже - снег доходил до краёв валенок.
Сзади послышался скрип полозьев. Это последняя груженая упряжка выруливала с делянки на дорогу. Катюшке неймется:
-- Васёк, подвези! - задирает она соседского мальчугана.
-- Не, тётя Шура, - почему-то обращается он к старшей, - тяжело Красавке: еле тащит. Вы уж как-нито сами...
-- Да я пошутила! - хохочет Катюша. - Женишок! - звонко хлопает она его рукавицей по спине, отчего паренек смущается ещё больше, и никакие сумерки не в силах скрыть вспыхнувшего на щеках румянца.
Им предстояло пройти не менее двух вёрст, пока не расступится лес и не откроется поле. В желудках царила пустота, урчание, неприятные ощущения сосущего голода. Еды от обеда не осталось ни крошки. Ноги подкашивались, темнело в глазах.
-- Шура, давай отдохнём? -- робко, без всякой надежды попросила Катя.- Тяжело...
-- Нет. Пойдём скорее...
-- Ну, Шура... ну хоть на минутку постоим, нет, лучше присядем - только на минутку!
-- Катя, я сказала: нет! Скоро стемнеет, а нам - идти да идти...
-- Но, Шурочка, начинает злиться младшая. - Мы так дольше не дойдём, если не отдохнём. Я сейчас упаду и буду лежать, и что ты хочешь со мной делай - не встану!
И вправду, её мотнуло так крепко, что не ухватись она за сестру, - повалилась бы на рыхлую обочину.
-- Не дури, Катя! Сама себя расслабляешь. Собери всю силу воли, не думай о дороге - думай о чём-нибудь хорошем...
-- О чём?
--- Ну, о том, что придём скоро домой, в тепло. Наедимся, отогреемся на печке... Хочешь, потом -- сходи в клуб или к подругам...
-- Ну, тебя, - кисло махнула та рукой.--- Жестокая ты какая-то... Нет в тебе жалости... сердца нет!
-- Вот жалость тебе сейчас и вредна. Тебе злость сейчас нужна... Злость!... Ну, хорошо...ладно, уговорила. Отдохнём немного, но только - совсем немного!
-- Ура! - сразу оживилась Катерина и шагнула с дороги в сугроб к стоящей на обочине сосне.
-- Прыти в тебе ещё - хоть отбавляй, а придуривалась, - укорила её Шура.
Утоптав вокруг ствола снег, сестры присели у дерева, прислонившись к нему спинами с двух сторон, касаясь плечами друг дружки.
-- Ноги подбери под себя, а то застудишься ещё, - наказала старшая Кате.
-- Шурочка, вот скоро кончится война, придут домой ребята, сыграем тебе свадьбу - весёлую-развесёлую! Ох, и попляшу я тогда!
-- Ну и хитра! - подивилась старшая. - Вот лиса! Надо сначала дожить до победы: чего сейчас загадывать? А наступит день светлый, и ты не засидишься, думаю, в девках...
-- Я? У меня и ухажёра-то нет...
-- Да? - Шура испытывающе посмотрела Кате в глаза. - Ты, смотрю, и с пленными-то уже успела познакомиться: когда только? Вон, давеча, - по именам...
-- Да это мне Зойка Кавалерова сказала, а ей охранник наш, который к ним приставлен... Вообще-то, безобидные они парни, не представляю, что могли стрелять в наших. Их и в деревне-то не особо охраняют, разрешают одним ходить от избы к избе. Как у нас коровы на ферме - в беспривязном состоянии, так и они: бродят в свободное время, меняют чего-нибудь на хлеб и картошку, а то попросту и выпрашивают...
-- Ладно о них... Пойдём, что ли?
-- Ещё немного...посидим молча. А?
Шура только вздохнула на это.
-- Вон, смотри, над нами первая звёздочка уже зажглась -- подмаргивает, переливается... Холоднющая, наверно, -- поёжилась Катя. - Утром, когда ехали на делянку, она сопровождала нас в поле. Выглянула снова...
-- Это другая звезда, та была на востоке, а сейчас над нами западная сфера неба. Не учила географию-то как следует, - укорила сестру Шура.
Они замолчали, думая каждая о чём-то своём, сокровенном. В лесу было достаточно светло, хотя и сумеречно. Вслед за первой на небесном коридоре, очерченном верхушками стоящих по обочинам дороги деревьев, появились россыпи мигающих звёздочек. Ветер теребил вершины сосен, навевая дремотный уют, как в раннем детстве, когда шумящие под окнами деревья пели колыбельную, царапаясь ветками о крышу, стучали в окна. И было от этого в мире, отгороженном надежными бревенчатыми стенами, в тепле, под тиканье ходиков в темноте, ещё уютнее и спокойнее...
* * *
Они не сразу поняли, в чем дело, с трудом разлепляя казалось скипевшие между собой веки, возвращаясь из сказочной солнечной долины в сумрачный, тревожно шумящий лесной мир земной реальности. Кто-то усиленно тряс их за плечи, жарко выдыхая в лицо не совсем понятные слова: «Синьоринки! Синьоринки! Вставайт! -- Престо! Престо! - дошло наконец до сознания девушек, и они, как сквозь мутную пелену разглядели склонившиеся к ним озабоченные лица незнакомых людей, которые не переставая тормошили их, приговаривая всё то же: «Синьоринки, синьоринки...»
И вдруг до Кати дошло:
--- Радька! Дубальди! Откуда вы? Шура! Это пленные итальянцы... Не бойся их!
Шура уже поняла это и сама. Она помогла сестре подняться, отряхивала её и себя от снега, ещё не осознавая в полной мере, что произошло. И действия их были больше механическими, чем осмысленными, поскольку успевший отключиться мозг ещё не проснулся в полной мере. А итальянцы, уже немного успокоившись, заразительно смеялись, как умеют смеяться молодые и здоровые люди, уцелевшие в яростном вихре событий, счастливые только от этого одного. Они смеялись, охлопывая и тормоша девчонок, пытаясь выгнать из них неприятную дрожь, которая колотила каждую из сестер, заставляя сжиматься и ёжиться, клацать зубами.
-- Пуф! Пуф! - изображали итальянцы холод, подпрыгивали и приплясывали, подавая пример не на шутку окоченевшим девчонкам. Антонио даже попытался накинуть на плечи Катюше свою донельзя заношенную шинель, которую с готовностью сорвал с разгоряченного работой тела, но сёстры так дружно запротестовали, что его джентльменский поступок закончился водворением одежки на место. Парни, галантно протянув руки, выдернули девчонок из сугроба на твердую дорогу, взгромоздили на возок с дровами и, шумнув на лошадь, двинулись по лесному коридору к меркнущему просвету вдалеке, в котором смутно белело снежное поле.
И только самая яркая звезда над холодной дорогой сиротливым свидетелем взирала с высоты на окутанную темнотой измученную землю...
5.
Концерт давно закончился... Ёлка сияла переливчатыми шарами, разноцветной мишурой, мигала яркими огоньками. Мы сидели на диване втроём и молчали. За рассказом я и не заметил, когда к нам присоединилась супруга. Первой нарушила молчание дочь:
-- Пап, я поняла, что всё в том случае, о котором ты рассказал, закончилось «хеппи-эндом»?
-- Да, девушек от смерти в промороженном ночном лесу спасли пленные итальянцы, оказавшиеся вовремя в нужном месте. Скорее всего, это даже не дело случая, а Божия воля, вернее -- Его Провидение. Не забирать две молодые жизни, дать им возможность продолжить себя в последующих поколениях на земле. И я благодарен Господу за эту милость, тем парням, не успевшим запятнать себя чужой кровью, а наоборот, сослужившим добрую службу, оказав помощь ближнему. Все мы люди-человеки - одинаковы по образу и подобию и неважно, знакомы или нет, на одном языке говорим или на разных... Да, это прозвучит высокопарно, но других слов, которыми можно выразить моё состояние, нет. По крайней мере я их не нахожу. Итальянцам и конкретно этим парням я благодарен до конца своей жизни за то, что живу! И ты должна испытывать такие же чувства, поскольку благодаря тому случаю я смог подарить и тебе жизнь, потому что одна из тех двух сестёр -- младшенькая,...-- спазмы перехватили мне горло, предательски повлажнели глаза...Я с немалым трудом справился с нахлынувшим волнением: -- Так вот, та, младшая из тех сестёр... - моя мама... Да! Да! Не смотри на меня такими большими глазами: это действительно была моя мама и она же -- твоя бабушка...
