9. Другие нерасовые версии «расизма»: эйджизм, лукизм, эйблизм...
Ещё раз обратим внимание на уже отмеченный нами выше принцип. Любая структурная организация предполагает иерархию. Уравнение элементов системы, в том числе социальной, равнозначно уничтожению самой системы. Традиционное общество и традиционная культура воспринимают объективно существующие между людьми различия (интеллекта, волевых качеств, происхождения, пола, возраста и т.д.) просто как данность, которая определяет естественное и законное место служения каждого в единой иерархически организованной общественной системе. Парадигма равенства объявляет «злом», требующим преодоления, как само существование иерархической структуры, так и, в особенности, объективную обусловленность места в ней принадлежностью к той или иной группе (расовой, этнической, половой, возрастной). В результате, вопреки мечтам о «свободе» индивида от всякой якобы ограничивающей его «уникальность» и «свободу самовыражения» идентичности, возникает ситуация расколотости общества на сектантские меньшинства, выделяющиеся на основе этих самых идентичностей. То есть если в традиционном обществе различие и несходство являются залогом разумного распределения функций, объединения в общей цели и взаимодополнения (хотя и неравноправного), то в современном обществе - залогом отчуждения, вражды и воспитания взаимной ненависти. Выше это было наглядно продемонстрировано на примере т.н. «борьбы с сексизмом», но абсолютно идентичная ситуация складывается относительно т.н. «эйджизма».
В традиционном обществе неравенство людей в зависимости от их принадлежности к той или иной возрастной группе воспринимается как естественная данность. Каждая возрастная группа в соответствии со своими, присущими ей особенностями и возможностями занимает своё естественное место в макро- и микросоциуме. Детям в силу их экономической несостоятельности и психологической незрелости предписывается находиться в подчинении и послушании родителям и вообще старшим. Родители не только имеют право, но и обязаны воспитать своих детей, прививая им социально признанные этические и эстетические нормы, образ мысли и модели поведения, используя для этого как поощрения (положительное подкрепление), так и наказания (отрицательное подкрепление). Ученик, разумеется, не равен учителю и обязан ему подчиняться и выказывать уважение просто по факту различия возрастного и социального статуса. Да и вообще в целом действует формула уважения к старшим, то есть подразумевается более высокий социальный статус старших по возрасту не только как более опытных, но и как уже успевших внести больший вклад в «общий котёл», больше успевших в жизни создать и больше послуживших обществу, накопивших больше заслуг перед ним. С другой стороны, столь же естественно воспринимается уход стариков на покой, добровольная передача ими функций власти и управления, да и просто рабочих мест «молодой смене» при сохранении высокого статуса «наставников». В предельном варианте функциональная дифференцированность и модель социального поведения для каждой конкретной возрастной группы представлена в индийском принципе социального устройства - Варнашрама-дхарме, но в той или иной форме присутствует в любом обществе; во всяком случае, до 60-х годов XX века она была самоочевидной нормой даже для буржуазных стран, не говоря уж о более консервативных в социальном плане странах социализма [3].
Парадигма «борьбы с эйджизмом» как якобы «возрастной дискриминацией» исходит из прямого отрицания естественных, объективных различий, связанных с возрастом и естественных для каждого возраста социальных ролей. Например, утверждается, что дети равны и равноправны с родителями, хотя это очевидно не так, и социализация детей как раз требует их воспитания, то есть применения к ним одностороннего формирующего воздействия, основанного на власти. Парадигма «борьбы с эйджизмом» разрушает естественную иерархию в отношениях «ученик и учитель», постулируя их якобы равенство, несмотря на очевидность неравенства в знаниях, опыте и, как следствие, социальной роли. С другой стороны, та же парадигма «борьбы с эйджизмом» игнорирует и прямо отрицает то, что возрастные изменения, связанные со старением, делают человека объективно неадекватным требованиям той или иной профессии, должности или социальной роли. Например, «дискриминацией по возрасту» объявляется возрастной потолок для занятия ряда руководящих должностей или, что намного смешнее, невостребованность постаревших актрис и моделей. Результатом парадигмы «возрастного равенства» и «борьбы с эйджизмом», как и в случае «борьбы с сексизмом», становится разрушение нормальных для традиционного общества социальных ролей и моделей поведения, обеспечивающих каждому члену общества его законное и наилучшим образом именно ему соответствующее место в социальной системе. В итоге, люди разных возрастов перестают образовывать общий социальный организм и изолируются друг от друга как антагонистические по своим интересам, а, следовательно, заведомо друг другу враждебные «классы». Каждая из возрастных групп при этом начинает активно «бороться за свои права», то есть стремится лоббировать свои особые права и интересы в ущерб интересам других групп и воспринимает именно себя обделённой, угнетённой и дискриминированной. Молодёжь воспринимает людей старшего возраста как «мафию», несправедливо захватившую благодаря преимуществу накопленных социальных связей наиболее престижные и «хлебные» места. Старики отказываются уходить на покой, заявляя о своём равенстве с молодыми и объявляя «дискриминацией» любое указание на объективное несоответствие их физических и психических возможностей требованиям занимаемой ими позиции. Дети, подстрекаемые так называемыми «борцами за права детей» (обычно профессиональными и успешно монетизирующими эту борьбу), начинают демонстративно бунтовать против родителей, доносить на них в службы т.н. «ювенальной юстиции» или же шантажировать их возможностью такого рода доносов. Каждый в итоге категорически отказывается принять естественные ограничения своего возраста и свою естественную социальную роль, и именно это порождает всеобщий конфликт и плодит всё многообразие форм межвозрастной неприязни, для которых придумываются всё новые и новые наукообразные «новоязовские» термины - «педофобия», «эфебифобия», «геронтофобия», «жёнизм», «джэйнизм», «эдалтизм», «эдалтоцентризм», «хроноцентризм» и т.д. и т.п. Как и во всех предыдущих случаях, рост отчуждения и взаимной неприязни между разными группами (в данном случае - возрастными) является прямым и непосредственным следствием внедрения парадигмы их «равенства», отрицания специфики каждой из них и естественного различия их «экологических ниш», функций и ролей в социуме. То есть следствием своего рода «богоборческого» отрицания своей собственной объективной природы и своего, соответствующего этой природе, места в мире [2]. Собственно говоря, подавляющее большинство вполне реальных проявлений «эйджизма» (возрастной враждебности и нетерпимости) вызвано именно распространением и усвоением парадигмы «борьбы с эйджизмом». Чем больше с ним борются, тем больше именно этой борьбой его формируют и распространяют.
Под стать «расизму», «сексизму» и «эйджизму» что ни год выдумываются всё новые и новые языковые штампы, призванные обнаружить «дискриминацию» в очередном заурядном случае неодинаковости людей. Например, умнообразным словом «лукизм» обозначается совершенно естественная эстетическая составляющая в оценке внешних данных человека, то есть инстинктивное предпочтение людей красивых людям некрасивым и, тем более, уродливым. Можно было бы углубиться в научные данные и убедительно доказать, что то, что современная идеология «политкорректности» маркирует как «лукизм», представляет собой совершенно естественный, здоровый, эволюционно развившийся и генетически закодированный биологический механизм полового отбора, в той или иной степени присутствующий не только у человека, но и множества других животных, включая, как минимум, млекопитающих и птиц. Можно было бы пойти в другую сторону и констатировать, что эстетическое восприятие мира и эстетическая оценка вообще всего окружающего является общим качеством, универсально присущим человеческой культуре, и было бы абсурдно полагать, что из этого общего правила будет сделано особое исключение для восприятия внешности окружающих людей, что оно в принципе может быть эстетически безоценочным и эмоционально не окрашенным. Можно было бы посвятить отдельную большую и на самом деле весьма интересную работу обсуждению соотношения в восприятии красоты биологически детерминированной программы полового отбора и культурных, биологически необусловленных и действительно различных в разных культурах и в разные эпохи эстетических канонов. Впрочем, доказывать подобное - значит ломиться в открытую дверь. То, что мы воспринимаем красивое как притягательное, а уродливое или просто выраженно некрасивое - как отталкивающее и неприятное, слишком самоочевидно, чтобы нуждаться в каких-либо доказательствах.
Однако здесь нужно сделать важное замечание. Без изобретения всяческих «измов» и без всякой «политкорректности» людям на протяжении тысячелетий было понятно, что внешняя телесная красота никак не гарантирует наличия интеллектуальных, духовных или моральных достоинств. Что человек, внешне красивый, может оказаться при этом глупцом или негодяем, и, наоборот, человек, внешне некрасивый или даже уродливый, может оказаться мудрецом или обладать нравственным совершенством. Иными словами, не следует оценивать интеллект и моральные качества человека по его внешности. Эта очевидная истина, разумеется, была в полной мере доступна культуре традиционного общества, равно как и мысль о том, что, как минимум, невежливо указывать человеку на дефекты его внешности. Не следует думать, что концепция «антилукизма» сводится к такого рода банальности, которая совершенно не требовала бы изобретения наукообразных терминов, особой идеологии и широкой пропагандистской кампании. Нет, здесь есть существенная разница, которую стоит ясно обозначить. Позиция традиционной культуры явным образом признаёт различие между красотой и уродством (в том числе применительно к внешности человека) и признаёт, соответственно, естественность притягательности красоты и неприглядности уродства, но при этом указывает на возможность иных, интеллектуальных, духовных или нравственных достоинств личности, которые иерархически выше, то есть более важны, значимы и существенны, чем преходящая внешняя красота тела. Подход традиционной культуры здесь как всегда комплексный и сбалансированный, он исходит не из примитивного «или-или», а из признания сложности и многофакторности в оценке любого явления с установлением иерархии и порядка, определяющего всему сущему его законное место в мироздании. Подход же современной «политкорректности» совершенно иной: она указывает вовсе не на то, что внутренние духовные качества важнее телесной красоты (ведь это потребовало бы признания гораздо более страшной для современного общества воинствующего эгалитаризма духовной иерархии, то есть фундаментального, качественного неравенства между людьми), она отрицает сам факт различия между красивым и некрасивым, между красотой и уродством, объявляет их равноценными и пытается разоблачить их различие как искусственный «социальный конструкт». То есть опять-таки во имя идеологической химеры «равенства» и «свободы» (от объективной заданности) мы видим попросту попытку отрицать очевидную реальность. Самое смешное, что в этом случае «политкорректность» не просто идёт по пути отстранённой безоценочности, а проводит назойливую демонстрацию уродства. Пример тому - позиционирование людей с явными дефектами внешности, а то и откровенными уродствами в качестве нового «модного» канона «нестандартной красоты». Вполне можно было бы понять, скажем, отказ от самой идеи т.н. «конкурсов красоты» - и это было бы как раз возвращением к нормам традиционной культуры и традиционной морали, в рамках которой целенаправленная демонстрация телесной красоты, да и вообще телесности, плотскости как таковой, воспринимается как непристойный недостаток скромности, а интерес к плотскому - как разжигание похоти и «блуд очей». Но для вывернутого наизнанку современного общества такой подход, конечно же, неприемлем, потому что он убил бы на корню не только все достижения свободы блуда, но, что важнее, и всю коммерческую индустрию моды вместе с индустрией разного рода косметической и «омолаживающей» продукции. Поэтому «политкорректность» идёт своим особым путём: сохраняет модельный бизнес и всяческие «конкурсы красоты» (казалось бы, сама идея конкурса означает неравенство достоинств и противоречит идее «антилукизма»), но протаскивает на них в качестве «свежего», «нетрадиционного» «стандарта красоты» всё более откровенное и шокирующее, вплоть до физиологической отвратительности, уродство, закрепляя его в качестве новой «нормы» и даже нового «канона». Опять-таки, как и в случае со всеми остальными «антидискриминационными» «измами» на выходе получается вовсе не чаемое экзистенциалистами освобождение некой мифической «экзистенции» от ограничивающих рамок объективной природы и заданных её свойств и качеств, а, наоборот, болезненная фиксация на своей принадлежности к тому или иному меньшинству по тому или иному избранному признаку. В данном случае - болезненная, невротическая фиксация на дефектах собственной внешности, пусть и демонстративно предъявляемых обществу с извращённой гордостью эксгибициониста в качестве «достоинств» (что, в соответствии с новейшей модой, не могло не получить очередного наукообразного названия «бодипозитива», борьбы с фэтфобией, фэтшеймингом, скиннишеймингом и т.п.).
Таким же понятием-оборотнем является «эйблизм» (и «дизэйблизм»), обозначающее якобы «дискриминацию» инвалидов (впрочем, слово «инвалид» уже само по себе вот-вот подпадёт под запрет как «неполиткорректное»). С точки зрения не вникающего в суть дела обывателя может показаться, что современная парадигма «антиэйблизма» (то есть «борьбы за равноправие людей с ограниченными возможностями» - здесь каждое слово следовало бы поставить в кавычки и добавить к нему важное дополнение - «якобы») равноценна просто старому доброму христианскому милосердию и способности видеть в инвалиде человека и личность. На самом же деле сходство внешней формы скрывает диаметральную противоположность содержания. Каков нормальный, традиционный подход к проблеме инвалидности? Приведём, пожалуй, наиболее яркий пример - «Повесть о настоящем человеке» Б.Н. Полевого. Герой повести лётчик Мересьев (реальный исторический прототип - Герой Советского Союза Алексей Петрович Маресьев), получив тяжёлое увечье (в результате полученного ранения у него были ампутированы обе ноги) и, стремясь снова встать в строй и вновь стать полноценным членом общества, учится сначала ходить на протезах, а потом и управлять самолётом, и добивается таких результатов, что никто не может заподозрить, что у него протезы вместо ног. В произведении воспевается сила духа, позволяющая человеку преодолеть немощь искалеченного тела. Стремление главного героя - вернуться к полноценной жизни, вновь стать полезным (и именно на этом основании равноправным и полноценным) членом общества. В принципе тот же самый подход мы видим во всей традиционной культуре. Даже если акцент делается не на восстановлении именно физических возможностей, в любом случае инвалид самореализуется в том случае, если, несмотря на ограничения своего тела, добивается результата в чём-то другом: в науке, искусстве, религиозно-аскетической практике или хотя бы в обычном производственном труде. Концепция «антиэйблизма» на самом деле диаметрально противоположна этому. Она делает главным делом инвалида не стремление стать полезным членом общества, а «борьбу за свои права», то есть активное истребование у общества особых преференций, обеспечивающих при неравенстве возможностей равный результат с нормальными людьми. Такой подход, во-первых, сразу же фиксирует инвалидность как особую идентичность человека, его противопоставление обществу в качестве представителя обособленного меньшинства, лоббирующего свои особые интересы. Во-вторых, рваческая установка на «борьбу за свои права» и культивирование своей «дискриминированности» не просто фиксируют человека на его инвалидности как социальной принадлежности, но и противопоставляют инвалидов как группу остальному обществу, то есть фактически делают их асоциальным и даже антисоциальным паразитарным меньшинством. Соответственно меняется и реакция остального общества. В традиционной социальной системе инвалид вызывал или сочувствие и жалость (если он не смог преодолеть последствия своей инвалидности), или уважение, признание и даже восхищение (если он преодолел свою инвалидность и смог вновь стать полноценным полезным членом общества). В парадигме же «антиэйблизма» по мере того, как инвалиды объединяются с целью «борьбы за свои права» и начинают предъявлять остальному обществу всё новые требования и претензии, соответственно, и остальное общество начинает воспринимать их как агрессивных паразитов и нахлебников, да ещё и объединённых в сплочённый клан («мафию»). Более того, такое отношение неизбежно распространяется и на вполне добропорядочных в личном плане инвалидов - тех, которые бы и не хотели «бороться с дискриминацией», а готовы были бы прилагать усилия, чтобы добиться в жизни успеха «на общих основаниях» без выбивания особого к себе отношения и введения «положительной дискриминации». Но они лишаются такой возможности: ведь «большое» общество видит в них теперь не обычных людей (таких же, как все остальные), просто попавших в беду, а носителей особой идентичности, то есть «других», «чужих», а, следовательно, отторгает. Чем больше искусственного принуждения к «интеграции людей с ограниченными возможностями», тем больше психологический протест общества против этого принуждения, и тем более формальной эта интеграция оказывается. Сама парадигма «эйблизма» и «антиэйблизма», то есть парадигма активной «борьбы за права» (вместо нормального стремления преодолеть свой физический изъян и быть полезным членом общества на общих основаниях без особых к себе поблажек) как раз и приводит к сегрегации инвалидов, к их изоляции и отвержению и, тем самым, задним числом сама и обосновывает свою «актуальность».
Немаловажно также отметить ещё одну важную особенность парадигмы «антиэйблизма»: она состоит в принципиальном отрицании самой разницы между нормой и инвалидностью. То есть инвалидность трактуется в рамках этой идеологии не как недостаток или хотя бы проблема, а как состояние, равноправное и равноценное отсутствию инвалидности. Само понятие «норма», «нормальный» объявляется неполиткорректным и дискриминационным, поскольку сопряжено с неравенством оценки инвалидов и неинвалидов. Особое значение эта установка приобретает, когда речь идёт не о физических увечьях, а о когнитивных и психических нарушениях. Например, для обозначения умственно отсталых вводится «политкорректный» термин «альтернативно одарённые». В рамках русской культуры подрывной потенциал подобного переводного по большей части словотворчества невелик, потому что для русского человека подобный речевой оборот подсознательно воспринимается как сарказм (и сразу же породил, кстати, по аналогии уже заведомо саркастические выражения типа «альтернативно красивая девушка», «человек с альтернативно приятным характером», «альтернативно интеллектуальный собеседник», «альтернативно честный чиновник» и т.п.), поэтому нам (Русским) подчас бывает сложно понять, что в западной, особенно американской, культуре подобная языковая перверсия воспринимается безо всякой иронии и действительно является эффективным инструментом переформатирования сознания.
Ещё один продукт политкорректного словотворчества - «ментализм» - означает «дискриминацию» по отношению к людям с психическими расстройствами; то есть преодоление «ментализма» требует признания психически больных равноправными и равноценными со здоровыми. Понятно, что в данном случае «логика» эгалитаризма всё-таки вынужденно сдерживается пока требованиями здравого смысла и банального социального выживания. Но, если исходить из последовательной реализации принципа равенства и обеспечения многообразия применительно к группам, выделяемым по состоянию психических и когнитивных функций, то это вполне потребовало бы снятия ограничений на занятие государственных постов для сумасшедших (включая буйных), допуск лиц с психическими нарушениями к управлению сложными технологическими процессами (например, пилотированию самолётов или управлению ядерной энергетикой), введение квот для умственно отсталых не только при наборе студентов в университеты, но и для преподавательского состава в этих же университетах, а также квоты для больных с синдромом Дауна в Академии наук (с целью обеспечения «равных возможностей», разумеется). А что? Если равенство - так уж равенство, иначе получается дискриминация.
При этом обратим внимание на характерную манипулятивную уловку идеологического конструкта самого «расизма» и всех его производных, включая, в том числе, тот же «эйблизм» и «ментализм». Все они построены на мифологизации и превращении в жупел образа фашизма. Ранее мы уже неоднократно обращали внимание на то, что понятие «фашизм» в современной пропаганде настолько содержательно выхолощено и превращено в пропагандистский жупел, что может применяться практически произвольно, в том числе и для реализации социальных проектов, сущностно и содержательно практически тождественных историческому фашизму [1]. Обычно в таком случае создаётся искусственная альтернатива, оставляющая выбор между двумя вариантами: если «фашисты», например, физически уничтожали душевнобольных и умственно отсталых потому, что считали их биологически и социально неполноценными, значит, чтобы не повторился «фашизм», нужно признать их равными нормальным людям, да и вообще запретить сам термин «нормальные» как дискриминационный, то есть объявить любые психические и когнитивные отклонения проявлением разнообразия равноценных вариантов (та самая концепция «альтернативной одарённости»). Понятно, что логика в таком рассуждении даже не ночевала, но ведь оно и не предназначено для логического анализа, оно предназначено для пропагандистского кликушества, и в этом смысле вполне эффективно. Особенно если ещё подкрепить его модной особенно в среде феминисток умнообразной демагогией на тему «равноценности логического и чувственного восприятия» и недопустимости «логического фашизма» как «репрессии» бессознательного, чувственной сферы и вообще «женского начала», основанного на эмоциональном сочувствии.
На самом деле фашизм - явление в человеческой истории крайне недавнее и крайне кратковременное. Гораздо содержательнее было бы обратить внимание, на то, что в традиционном обществе какой-нибудь деревенский дурачок занимал свою, естественную для деревенского дурачка нишу, при этом вполне обеспечивал себя, выполняя в рамках семейного хозяйства посильный для его уровня интеллекта труд. Разумеется, никому не приходило в голову объявлять его равным интеллектуально полноценным людям, но и евгенические комиссии с передвижными газовыми камерами по деревням отнюдь не разъезжали. То есть проблемы как таковой вообще не существовало, каждый занимал естественное для него место в структуре общества. Более того, люди с психическими отклонениями в традиционном обществе могли признаваться даже обладающими определённой если не святостью, то благодатью в качестве «блаженных». Они не были исключены из общества, они признавались в определённом статусе, соответствующем их состоянию. Проблема их «дискриминации» создана как раз разрушением структуры и культуры нормального, равновесного традиционного общества, в том числе искусственной проблематизацией всех тех явлений, которые сами по себе не представляли прежде и не представляли бы впредь собой совершенно никакой проблемы, если воспринимать их просто как естественную данность.
Заключение
На многочисленных приведённых выше примерах мы каждый раз видим одну и ту же закономерность: каждое очередное изобретение политкорректной мысли, начинающееся на «анти» и заканчивающееся на «изм», на ровном месте само порождает проблему, с которой якобы борется и которой до того фактически не существовало. Обществу каждый раз предлагаются две в равной степени безумные и гротескно абсурдные альтернативы, до которых редуцируется пространство выбора. При этом совершенно игнорируется факт, что человеческое общество тысячелетиями жило своей нормальной естественной жизнью, и у него вообще не возникало проблем такого рода.
Скажем, к примеру, с самого своего возникновения на Земле человечество существовало в виде совокупности более или менее изолированных друг от друга общностей - сначала родовых, потом племенных, этнических и, наконец, национальных. Эти общности всегда строились на естественном для человека противопоставлении «свои» - «чужие» с установкой на известный уровень взаимного доверия и взаимопомощи между своими и известный уровень настороженности и недоверия по отношению к чужим. Маркерами этого разделения на своих и чужих выступало наличие или отсутствие общего происхождения и родства, сходства расово-антропологического типа, общности языка, религиозных верований и ритуалов, культурно-хозяйственного типа, заданных культурным воспитанием моделей поведения. Такое культурно обусловленное разделение вида Homo sapiens на относительно (хотя и не абсолютно) изолированные друг от друга в репродуктивном отношении популяции имело и до сих пор имеет важное биологическое значение [4], и испокон веков воспринималось как само собой разумеющаяся естественная данность. Эта норма человеческого поведения, выраженная в предпочтении своих и отторжении чужих, старше чем, собственно, само человечество как таковое, но только во второй половине XX века этой тысячелетней норме присвоили ярлык «ксенофобии», объявили её чем-то ненормальным и требующим якобы преодоления и искоренения и стали считать признаком «фашизма». Между тем, фашизм и нацизм как политические движения возникли в 1919 году и погибли в 1945; таким образом, вся их история - это всего четверть века, срок по историческим меркам совершенно ничтожный. Расизм как оформленная идеология возник не раньше второй половины XIX века. Таким образом, и расизм (вкупе с нацизмом и фашизмом), и «антирасизм» с его демонизацией т.н. «ксенофобии» и требованием равного отношения ко всем без разделения на своих и чужих возникли совершенно недавно и притом именно как продукт разрушения устойчивых традиционных мировоззренческих и социальных моделей и возникшего в результате социального хаоса и распада. Тысячелетиями человечество благополучно обходилось без этой ложной альтернативы, каждое этническое сообщество относилось к чужакам с естественным недоверием, довольно регулярно между племенами, а затем и народами случались военные столкновения, однако это не перерастало в масштабную практику геноцида. Теперь же нам упорно внушают, что стоит нам не принять совершенно противоестественную и несовместимую с реальностью парадигму равного отношения ко всем без разделения на своих и чужих, как единственной возможной альтернативой станут газовые камеры, лагеря смерти и тотальный геноцид.
Возьмём другой пример. Современный феминизм, поскольку при нынешней узаконенной дискриминации в пользу женщин, «бороться за равноправие» становится всё более очевидно нелепо, переключился на более тонкие темы типа «объективации». Как и все слова феминистического жаргона, «объективация» в этом контексте (не путать с тем же словом в понятийном аппарате классической философии) представляет ложное, «размазанное» понятие, апеллирующее в большей степени к эмоциям, чем к разуму, и не имеющее конкретного содержания. В некотором приближении можно сказать, что под «объективацией» идеологи феминизма имеют в виду эксплуатацию разной степени откровенности сексуальных образов - например, голого женского тела в рекламе или в коммерческом «искусстве». Откуда возникла эта проблема? Она возникла как результат т.н. «сексуальной революции», как прямое следствие разрушения, осмеяния и уничтожения традиционных моральных запретов на публичное обсуждение половой жизни и демонстрацию обнажённого тела и половых инстинктов. В традиционном обществе (по крайней мере, христианском) и то, и другое считалось аморальным, безнравственным, да и просто непристойным, воспринималось как проявление одновременно нравственной порочности (блуд, похоть) и постыдного недостатка воспитания и культуры. Это не значит, что осуждалась или подавлялась сама по себе половая жизнь как таковая. Нет, все, разумеется, прекрасно понимали, откуда берутся дети. Осуждалась не половая жизнь, а, во-первых, разврат и блуд, отрыв сексуальности от её непосредственной естественной биологической функции - репродукции, то есть деторождения, во-вторых, нарушение обетов супружеской верности, и, в-третьих, непристойность, то есть вынесение сугубо интимных вопросов и тем в публичное пространство и выставление их напоказ и на всеобщее обозрение. «Сексуальная революция» последовательно разрушила все эти три барьера: сначала осмеяла стыдливость, скромность и целомудрие как моральные добродетели, затем отделила сексуальность от её естественной функции чадородия, открыв, тем самым, дорогу к последующей легализации всевозможных извращений, и, наконец, фактически уничтожила институт брака, если понимать под браком участие общества в гарантировании соблюдения взаимных обязательств супружеской верности. Дело дошло до того, что не просто легализован разврат и всеобщее бесстыдство (и под это, как всегда, подведена наукообразная база в виде искусственных новоязовских псевдотерминов типа «слатшейминга»), но, более того, половая воздержанность воспринимается сегодня чуть ли не как патология и несостоятельность, девственность - как почти что позор, а стыдливость - как свидетельство закомплексованности и наличия серьёзных психических травм, требующих работы с психотерапевтом. Фактически сам разговор о традиционной нравственности в сфере полового поведения сегодня возможен только в пределах Церкви и только на языке религиозных понятий (и уже в этом, кстати, состоит колоссальная ценность и значение религии и Церкви, даже если смотреть на них с чисто материалистической и прагматической точки зрения); в любом другом контексте само представление о важности сохранения девственности до заключения брака, хранения супружеской верности и, тем более, о порочности секса вне функции зачатия ребёнка воспринимается не просто враждебно, а с издевательским гоготом, словно мы уже находимся внутри антиутопии Олдоса Леонарда Хаксли, описанной в его романе «О дивный новый мир». Результатом начатой фрейдистами и завершённой западными «шестидесятниками» «революции» похоти, блуда и бесстыдства как раз и стало переполнение всей современной культуры от быта до искусства сексуальным фетишизмом - тем, что феминистки на своём уродливом новоязе именуют «сексуальной объективацией», и что на самом деле не имеет никакого отношения к патриархальному обществу, а возникло как раз в результате его разрушения и уничтожения. Единственно возможный путь преодоления этого - возвращение к нормальному обществу, то есть обществу традиционной морали, традиционных аскетических ограничений и моральных запретов. Но об этом, разумеется, в современном мире даже не идёт речи. Речь идёт исключительно о том, чтобы обычному, «нормальному» сраму и разнузданности противопоставить нечто ещё более уродливое в своей противоестественности (тот же феминизм вкупе с пропагандой гомосексуализма и прочих извращений). В результате «обычный» разврат и «обычная» похотливость в духе какого-нибудь блудливого и в своё время левацкого журнала «Playboy» на фоне наступления всё более оголтелых извращенцев воспринимается уже чуть ли ни как бастион «традиционных моральных ценностей», декларация гетеросексуальности и здоровой, незадушенной феминистическим и содомитским прессингом и не стесняющейся себя самцовости. Как и в случае с парой «фашизм» - «антифашизм» обществу опять навязывается совершенно искусственная ложная альтернатива из двух зол.
Ту же самую ситуацию, когда два вида безумия успешно поддерживают друг друга, мы видим сегодня практически во всех сферах. К примеру, тысячелетиями люди использовали полезных в хозяйстве домашних животных, и в этом не было никакой проблемы. Однако вдруг, не ранее второй половины XX века появились безумцы, утверждающие, что животные (дикие, домашние и бездомные) являются не объектом, а субъектом права. Обратим внимание, что речь идёт не просто о защите животных. Защита животных, в том числе и в рамках правового регулирования - вещь вполне традиционная, рациональная и целесообразная. В нормальной ситуации животные защищались как объект - либо как чья-то частная, коллективная или государственная собственность, либо как ценный хозяйственный, в том числе промысловый ресурс, либо как элемент биоразнообразия - то есть редкий вид или редкая, ценная порода. Совершенно с иной постановкой вопроса мы сталкиваемся сейчас, когда так называемые «зоозащитники» говорят вовсе не о рациональных хозяйственных или хотя бы экологических резонах сохранения вида или породы, а заявляют о том, что животные как таковые обладают якобы личными правами независимо от их объективной природной или культурной ценности и полезности и независимо от права собственности их владельцев. То есть буквально ставят вопрос так, будто животное является личностью и способно вступать в правовые отношения. Такая постановка вопроса на самом деле в корне убивает само понятие права, основанное на метафоре общественного договора. Практическим же следствием такой правовой шизофрении становится, например, то, что под давлением «зоозащитного» лобби принимаются безумные законы и подзаконные акты, запрещающие санитарным службам уничтожать бродячих животных - разносчиков всевозможных инфекций. Более того, поскольку среди новоявленных «субъектов права» оказываются не только голуби, вороны и кошки, но и бродячие собаки, невозможность их своевременного уничтожения (ведь у них теперь есть права!) приводит к тому, что они сбиваются в стаи и нападают на людей (в том числе нередко загрызая своих жертв насмерть), а также, в качестве хищников, уничтожают животных, в том числе принадлежащих к видам, занесённым в «Красную книгу». В ответ на эту оргию упоённого безумия, подмявшую под себя законодательство, доведённые до крайности активные граждане начинают самоорганизовываться и брать на себя функции санитарных служб явочным порядком. То есть уничтожать бродячих животных нелегально вне какого бы то ни было правового регулирования и контроля. Итогом такой загнанной в подполье «партизанщины» вполне закономерно становятся «перегибы» - такие, например, как разбрасывание на улицах, во дворах и в городских парках и скверах отравленной пищи (на жаргоне «догхантеров» называемой «вкусняшками»), в результате чего гибнут не только бродячие, но и домашние собаки, являющиеся законной собственностью конкретных граждан. В результате, идеология т.н. «зоозащиты» и её практическое применение приводят к многочисленным случаям травматизации, инвалидизации и гибели людей, существенному ухудшению санитарной обстановки, огромному ущербу, наносимому природе (в том числе и редким, действительно требующим охраны и защиты видам), а также к вынужденной неправовой активности граждан, которая, перерастая в партизанщину, становится самостоятельной проблемой, проявляющейся, например, в превращении города в среду, опасную для тех же самых домашних животных.
Любое движение или явление с приставкой «анти-» в подавляющем большинстве случаев на самом деле в итоге растворяется в том, против чего оно «анти-», копирует его до состояния неотличимости и становится ему тождественно. Конструктивный выход зачастую состоит не в том, чтобы решать проблему посредством её заострения, а в том, чтобы выйти из ложной парадигмы, которая проблематизирует то, что при ином взгляде на ту же ситуацию никакой проблемы не составляет. Если и не во всех, то, по крайней мере, во многих случаях бывает полезно присмотреться, как жило общество до того, как та или иная проблема была поставлена - зачастую оказывается, что вполне успешно и устойчиво, при том, что с объективной точки зрения условия в то время были теми же самыми.
Статья впервые опубликована в журнале «Репутациология», 2019, № 1-2 (51-52), С. 5-32.
Библиографический список:
[1] Строев С.А. Итоги 2010: закат «революции 60-х». // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2011. Т. 4, № 1-2 (11-12). С. 12-24.
[2] Строев С.А. Соблазн суррогатности. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2012. Т. 5, № 1-2 (17-18). С. 54-66.
[3] Строев С.А. Великая Октябрьская Социал-Консервативная Революция. // Вестник Петровской Академии. Петровская академия наук и искусств. Санкт-Петербург. 2017. № 3-4 (49-50). С. 156-204.
[4] Строев С.А. Нация с точки зрения биологии. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2014. Т. 7, № 1-2 (29-30). С. 10-15.
