Уже три года, как нет папы. Уже три года. Никак не могу с эти смириться. Да. Все мы смертны и всё такое, рано или поздно уйдём все, но... ведь это... мой папа! Мой дорогой, мой любимый папочка.
Он был в моей жизни всегда. Даже если мы не общались долгое время, даже если заботы о собственной семье укрывали толстыми сугробами зим и тополиным, пуховым одеялом лет, всё равно для меня важно было просто знать, что есть где-то человек, к которому всегда можно прийти. И не говорить ничего, не просить совета, нет, просто посмотреть в его добрые, лучащиеся морщинками глаза. «Здравствуй, сынок», - скажет он. И нет более никаких забот и проблем. Есть только вот это, незримое, тайное. Прочнее титана, чище горнородниковой воды. Отцовская любовь.
Папочка мой, как же мне не хватает тебя, как же томится по тебе моё сердце, как болит по тебе моя память. Болит. Потому что там, в книге моей памяти о тебе, только светлые и ласковые страницы. Только свет и добро.
Вот мы едем в автобусе. Ты везёшь меня в пионерский лагерь. Ночь укрыла своими звёздно-светлячковыми крыльями истомившуюся от дневной суеты землю. Я уложил голову тебе на плечо, и ты думаешь, что я сплю. Но нет, я не сплю. Мне так тепло, так уютно и надёжно на этой ночной дороге с моим папой, что прочь летят десятки километров трассы заодно с сотнями всевозможных страхов, притаившихся в коварстве заоконной черноты. И ты не спишь, охраняя мой сон, охраняя моё беззаботное детство да и всю мою жизнь. Мой добрый сторож.
Вот пару лет спустя я лечу с товарищами из Симферополя в Иркутск. Мы возвращаемся из «Артека», но от Иркутска нам вдвоём с Сашкой Кощеевым нужно ещё добираться до Бодайбо. Нам по тринадцать лет. Мы, конечно, отчаянные ребята, но без денег и билетов далеко как-то вот не уедешь. Нам, конечно, Байкал по колено, мы, если надо, и Эльбрус покорим, и тайгу в три прыжка перескочим, но всё-таки, как-то тревожно на душе что ли. Я подхожу к старшему в группе, так, мол, и так, что нам делать-то теперь? Он заметно растерян. Насчёт нас ему указаний не было. Его задача доставить группу в Иркутск. И всё. Ладно, говорит, передам вас коменданту, вернее начальнику аэропорта. Что-нибудь придумаем.
И вот уже под нами летное поле, огни поздневечернего аэровокзала. Мы дружненько, едва ли не с артековской речёвкой сходим с трапа. Забиваемся в автобус. Шутим, смеёмся. Вот и вокзал. Встречающие. Чьи-то мамы и папы, и даже бабушки. И вдруг. Не может быть! Среди встречающих он, мой папа. Как он узнал? Как мог прилететь из Бодайбо специально к нашему рейсу? Папочка, родненький. Я бросаюсь к нему, забывая про положенную в таких случаях мальчишескую сдержанность, обнимаю, целую. Он везёт нас в гостиницу, а назавтра целый день водит нас по городу: в кино, планетарий, парк культуры и отдыха, молодёжное кафе. Он рад нашей встрече не меньше моего и тоже не может скрыть этой радости. Мой папа. Оказалось, он и правда не знал день и час нашего прилёта. Просто взял билет на самолёт и прилетел сам. А если бы наш самолёт летел бы в другой день, он снова и снова приходил бы в аэропорт, встречать симферопольские рейсы. Мой надёжный покровитель.
Вот мы приехали с тобой в Кисловодск. Дома меня уже ждёт повестка для призыва в армию, но у нас есть ещё несколько дней. Ты всё время суетишься вокруг меня, стараешься угодить, покупаешь мне, как маленькому, пирожные, конфеты. Мы идём по вечернему городу, и ты рассказываешь мне подробно эпизоды популярного приключенческого фильма. Где-то в парке играет духовой оркестр. Этот оркестр, эта мелодия, этот фильм потом три года будут дарить мне силы перенести тяготы и лишения моей флотской службы. Мой папа. Ты готов бежать в военкомат и умолять, чтобы вместо твоего сына на военную службу забрали тебя самого. Я ещё ни разу не видел тебя таким растерянным. Мой нежный ангел.
Вот десятилетия спустя мы с тобой пришли собороваться под своды кафедрального храма. Мне плохо, мне очень плохо. Злая и коварная болезнь лишает сил, превращает мышцы ног в вату, сжимает горло спазматической бездыханностью. Но рядом ты. Следишь за мной. Время от времени держишь меня за руку. Я ещё не знаю, что сам ты неизлечимо и безнадёжно болен, что самому тебе тяжело стоять на этой торжественной и сакральной службе-таинстве. Ты не показываешь виду. Ты никогда не показывал того, что и тебе бывает плохо. Даже когда не мог уже ходить, даже когда речь твоя стала невнятной, трудноразличимой, ты всё равно старался не показывать, как тебе больно и тяжело. Чтобы не огорчать близких, чтобы не пугать тех, кто был тебе бесконечно дорог.
Ты умел любить, ты весь был проявлением любви. Даже когда бывал строг, даже когда, как мне глупому казалось, бывал несправедлив ко мне. Помню, в далёком детстве я пнул ногой проходившую мимо бездомную кошку. Как же ты расстроился и рассердился даже, словно на себя принял этот жестокий пинок. Ты не разговаривал со мной неделю, и я плакал по ночам от обиды, подумаешь, какая-то глупая кошка. Но прошло более сорока лет, и никогда больше, даже в мыслях не возникало у меня желания причинить боль бездомной твари. Ты преподал мне прекрасный урок добра и милосердия, мой трепетный наставник.
Помню также, в раннем детстве, когда мне было лет пять, не больше, нас с моими сверстниками обижал во дворе мальчишка года на два старше меня. И вот после очередного подзатыльника я прибежал домой весь в слезах и соплях: «Папа, меня Игорюня побил». И тут же получил ещё один увесистый подзатыльник, теперь уже от тебя. «А не будешь ябедничать. Ты мальчишка? Вот иди и решай свои проблемы во дворе сам, иначе всю жизнь о тебя будут вытирать ноги. Иди, и дай этому Игорюне в глаз. Слышишь? Не смей возвращаться, пока не надаёшь ему как следует».
Вот это да! Я ожидал утешения, ласкового поглаживания по головушке, ждал, что ты, схватив саблю или, на худой конец, ремень, выбежишь на улицу и уничтожишь этого ничтожного обидчика твоего сыночка... но сам получил от тебя трёпку. И заслуженную. Я, конечно же, понял это только некоторое время спустя. И ещё, представляю, как ты волновался, как переживал до валерьяновых капель за меня, когда я, размазывая пыльным рукавом рубашки предательские слёзы, шёл со сжатыми кулаками на явно не ожидавшего такого поворота Игорюню. Ведь моя боль всегда была и твоей болью.
Ты был настоящим. Во всём. В работе, в быту, в семье. Родившийся в крохотном таёжном городке ты навсегда сохранил в своём сердце неповторимость русской деревенской жизни. Когда твой жизненный путь конной упряжкой выкатывал к шестому десятку лет, ты захотел вернуться жить на землю, променяв уют и удобства многоквартирного «минского проекта» на грязь и заросли огородно-хибарного недоразумения.
Сколько раз, пробираясь по топям окраинно-городского бездорожья к твоему домику, я ругал русские дороги, русскую грязь, русскую безалаберность. Для тебя же эта грязь была просто родной землёй. Колыбелью, кормилицей, домом. Что ещё нужно настоящему русскому мужику? Добротный дом на живой земле, верный пёс в конуре, кот-мышелов на тёплой печке, в меру ласковая и в меру ворчливая жена-труженица и дети, впитавшие в себя твою веру, твою любовь, твои радости и твою боль за родную землю и родной народ. Ты был настоящим, мой папа.
Сейчас на великом и свободном Западе роль отцовства сводится к минимуму. Родил - молодец. Будь добр теперь прокорми, одень и обеспечь возможность своему государству воспитать твоё чадо в нормах и традициях нетерпящей бунтов и прочих возражений идеологии прав и свобод. Воспитывать сам не смей. Этим займётся детский сад, школа, колледж, университет.
Весьма показателен в этом плане многосерийный мультик, идущий по российскому телеканалу «Карусель». Называется «Свинка Пеппа». Невинные такие детские истории про всеобщую толерантность. Там волк дружит с овцой, кот с собакой, крольчиха с лисом. Все дружат. В центре историй маленькая свинка. У неё есть братик Джорж, умеющий говорить одно единственное слово. И слово это не «мама», тем более не «папа». Это слово «динозавр». Ничего себе воспитаньице! Есть у свинки мама, и есть папа Свин. Этот папа Свин откровенный идиот. Слова и поступки его, ну никак не могут вызвать уважения ни у Пеппы, ни у Джоржа, ни, тем более, у доверчивых юных телезрителей. Наоборот, после очередного его словоизлияния мультгерои падают на землю и закатываются звонким смехом. Пеппа неоднократно называет отца: «Глупенький», и это в принципе нормально. Однажды они всей семьёй отдыхали на пляже. По желанию Пеппы, а она, естественно, по нормам западной, либеральной морали и ювенальной педагогики является главой семьи, папу Свина зарывают по шею в песок, ну, как нашего Саида в знаменитом «Белом солнце пустыни». Семья веселится, отдыхает. Пеппе весело. Всем весело. Настало время уезжать. Собрали все вещи, уселись в автомобиль. И тут мама Свинка вроде как забеспокоилась: «Мне кажется, мы ЧТО-ТО забыли». Нет, мама, всё в порядке, можно ехать. И всё-таки чего-то не хватает. Палатка здесь, полотенца здесь, надувной круг тоже здесь. А где же шляпа? Шляпы нет! Вот она на куче песка. Подбежали к шляпе, поднимают... а под ней спит закопанный по шею папа Свин. Вот ведь незадача, забыли, оказывается, папу Свина. Это нехорошо. Нехорошо? Ну, конечно. Кто поведёт нашу машину?
Вот так и нас хотят заставить видеть в своих папах всего лишь глупеньких водителей наших машин. Папам противопоставляются властные и эгоистичные Пеппы.
Но да не будет так на Руси! Отношение к отцам у нас ПОКА ЕЩЁ сакральное, почти священное. Недаром мы называем их папами - высшим титулом раннехристианской священной иерархии. Я буду помнить и любить тебя, мой самый дорогой человек. Всегда. Пока дышу, пока живу.
Уже три года, как нет папы. Уже три года. Никак не могу с эти смириться...
