Незаслуженно забытый
Лев Озеров, автор предисловия к двухтомному изданию избранных произведений Ильи Сельвинского, опубликованному в теперь уже далеком 1989 году, грустно заметил, что новые поколения читателей либо знают имя одного из зачинателей советской поэзии понаслышке, либо вообще не знают.
В том же предисловии сообщается, что «огромное литературное наследие поэта еще плохо и скудно издано, мало и слабо изучено (И. Сельвинский. Избранные произведения в 2-х тт. М. 1989. т. 1, с. 5)». К великому сожалению, с тех пор мало что изменилось. Одну из причин, по которой творчество Ильи Сельвинского остается невостребованным, обозначила дочь поэта Татьяна Ильинична Сельвинская:
Я считаю, что как поэт папа вообще недооценен. Его часто упрекают за стихотворение против Пастернака. Когда папа в Ялте узнал, что Пастернак получил Нобелевскую премию, он послал ему телеграмму с поздравлением, а когда начались против того гонения, он напечатал стихотворение, причем тайком от мамы, мама не дала бы ему этого печатать, в котором были строчки, что Пастернак замутнил источник, который был так чист. Самое страшное было в этой фразе. Мне непонятно, почему папе ее не прощают, хотя Пастернаку она не могла серьезно повредить. А Пастернаку простили телефонный разговор со Сталиным о судьбе Мандельштама. Я не утверждаю, что от ответа Пастернака судьба Мандельштама могла измениться, но шанс был. Да, это один из худших поступков моего отца, но у него были и другие поступки, прямо противоположные. Он сам сказал, что к 40 годам его сломали (М. Бойко «К сорока годам его сломали»).
Илья Сельвинский
Разноголосица мнений
Усеченный вариант упомянутого стихотворения вместе с подробной историей его появления можно обнаружить в мемуарах подруги и музы Бориса Пастернака Ольги Ивинской:
В былые годы Б.Л. подарил Илье Сельвинскому превосходный свой портрет кисти отца – Леонида Пастернака. Еще совсем недавно Сельвинский публично благодарил:
«... всех учителей моих
От Пушкина до Пастернака».
И вот теперь, в критический момент жизни своего учителя, Сельвинский прислал ему из Ялты письмо:
«Ялта, 24-Х-1958.
Дорогой Борис Леонидович!
Сегодня мне передали, что английское радио сообщило о присуждении Вам Нобелевской премии. Я тут же послал Вам приветственную телеграмму. Вы, если не ошибаюсь, пятый русский, удостоенный премии: до Вас были Мечников, Павлов, Семенов и Бунин — так что Вы в неплохой, как видите, компании.
Однако ситуация с Вашей книгой сейчас такова, что с Вашей стороны было бы просто вызовом принять эту премию. Я знаю, что мои советы для Вас – nihil, и вообще Вы никогда не прощали мне того, что я на 10 лет моложе Вас, но все же беру на себя смелость сказать Вам, что «игнорировать мнение партии», даже если Вы считаете его неправильным, в международных условиях настоящего момента равносильно удару по стране, в которой Вы живете. Прошу Вас верить в мое пусть не очень точное, но хотя бы «точноватое» политическое чутье.
Обнимаю Вас дружески. Любящий Вас
Илья Сельвинский».
Это письмо было лишь первой снежинкой в стремительной лавине писем, вдруг обрушившейся на нас со всего света и не утихавшей до самой Бориной смерти.
Написав письмо Б.Л., Сельвинский не успокоился: вдруг оно останется неизвестным? Тридцатого октября (в других источниках – двадцать восьмого – В. Б.) он совместно с В. Б. Шкловским, Б. С. Евгеньевым (зам. гл. ред. журнала “Москва”) и Б.А.Дьяковым (зав. отд. худ. лит. изд-ва “Советская Россия”) отправился в редакцию местной газеты: «Пастернак всегда одним глазом смотрел на Запад — сказал И. Л. Сельвинский, — был далек от коллектива советских писателей и совершил подлое предательство».
(И на этом не успокоился Сельвинский: в “Огоньке” № 11 за 1959 г. он опубликовал стихотворение; после сентенций о плохом сыне, избитом матерью и пожелавшем отомстить ей дрекольем соседа, И.С. писал:
А вы, поэт, заласканный врагом,
Чтоб только всласть насвоеволить,
Вы допустили, и любая сволочь,
Пошла плясать и прыгать кувырком.
К чему ж была и щедрая растрата
Душевного огня, который был так чист,
Когда теперь для славы Герострата
Вы родину поставили под свист?)
(Ивинская О. «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком». М. 1972, с. 251)
Справедливости ради нужно отметить, что однозначно отрицательная оценка поступка Ильи Сельвинского разделяется далеко не всеми. Отметив, что в одном из своих стихотворений Илья Сельвинский называл Пастернака своим учителем (Люблю тебя, мой русский стих, / Еще не понятый, однако, / И всех учителей моих – / От Пушкина до Пастернака.), литературный критик Владимир Бушин пишет далее:
Пастернак – учитель. Но когда его «Доктор Живаго» стал знаменем антисоветчины чуть не во все мире, Сельвинский не остановился, чтобы бросить в лицо учителю со страниц «Огонька»:
Вы родину поставили под свист!
И никакой еврейской солидарности (В. Бушин «Недоноски и отморозки великих наций»).
Стихотворный триптих
Поскольку ни в одном из собраний сочинений Ильи Сельвинского стихотворение, адресованное Борису Пастернаку, опубликовано не было, пришлось обратиться к электронному архиву журнала «Огонек». И как оказалось, в 11-м номере журнала «Огонек» за 1959 год была напечатана подборка из трех стихотворений Ильи Сельвинского.
После беглого ознакомления с содержанием публикации возникло отчетливое понимание, что все стихотворения объединяет тема детства. Следовательно, перед нами не просто подборка новых стихотворений, а стихотворный триптих.
Нелепая эпиграмма
Другое важное важное открытие было сделано позже, по прочтении отрывка из «Записок незаговорщика» филолога Е. Эткинда, известного в качестве составителя сборника из 323 эпиграмм.
Поэт Илья Сельвинский, впрочем, человек весьма достойный, заклеймил себя сам выступлением против Пастернака во время «проработки» в Союзе писателей. Когда-то он восхищался им и даже называл Пастернака одним из своих учителей – рядом с Пушкиным. После той его постыдной речи родилась эпиграмма, которой мне хочется закончить рассказ о лилипутах и их мести Гулливеру:
(На Илью Сельвинского)
И всех учителей моих
От Пушкина до Пастернака…
В жизни я не вбил ни одного гвоздя.
Илья Сельвинский
Все позади – и слава, и опала.
Остались зависть и пустая злость.
Когда толпа Учителя распяла,
И ты пришел забить свой первый гвоздь.
(Е.Г. Эткинд «Записки незаговорщика. Барселонская проза»).
Авторство этой несправедливой и глупой эпиграммы принадлежит бездарному стихоплету Михаилу Левину.
Эпиграмма несправедлива, поскольку в ней превратно обыгрывается последняя строчка из стихотворения «Карусель», имеющая особый утонченный смысл. Поэт сравнивает увлеченность, испытываемую девочкой на карусели, с увлеченностью писателя поэтическим творчеством. Эта увлеченность не позволила ему испытать простое человеческое счастье созидания необходимых людям вещей и предметов. Причем здесь гвоздь как орудие казни?
Глупость эпиграммы видна невооруженным взглядом: как можно вбить первый (!!!) гвоздь, если толпа уже распяла Учителя?
Ненужные запятые
Надо полагать, что последнее стихотворение триптиха подвергалось редакторской правке. Речь идет о добавлении запятых, искажающих смысл первой строки четвертой строфы:
Ужели ты, чудовище, допустишь
И станешь смаковать ребячье торжество.
Да я бы душу выбил из него!
Его садочек изрубил бы в пустошь.
Из кого поэт готов выбить душу? – Из соседа. Чей садочек он изрубил бы в пустошь? – Садочек соседа. Следовательно, как личное местоимение «он», употребленное в форме родительного падежа, так и притяжательное местоимение «его» обозначают соседа, а не ребенка, поведение которого сравнивается с поведением лауреата Нобелевской премии. Что же происходит после постановки ненужных запятых? – «Чудовищем» оказывается непослушный ребенок, а следом за ним поэт Борис Пастернак!
Выпадение из смыслового ряда
В чем же состоит главный смысл поэтического послания Игоря Сельвинского Борису Пастернаку? Для ответа на этот вопрос обратим самое пристальное внимание на содержание первой строфы:
Отцы, не раздражайте ваших чад!
Мы часто недовольны матерями:
Они всё поучают, всё ворчат,
Хоть мы уже полуседые сами.
Странное начало, не правда ли? Стихотворение обращено к отцам, а в центре внимания вдруг оказываются отношения между детьми и матерями! Читаем дальше:
А в отрочестве – что греха таить, –
Как говорится, всякое бывало.
Попробуй только яблоко стащить –
Ремня наешься до отвала.
И опять ни слова об отцах!
Но если вдруг, ревмя ревя от боли,
Ты увидал за тыном меж ветвей,
Как ваш сосед копается в дреколье,
Чтоб рассчитаться с матерью твоей, –
С содержанием четвертой и последующих строф мы уже знакомы. И как ни крути, первая строка первой строфы полностью выпадает из смыслового ряда. Что за притча!
Неглупые люди
И в самом деле, раскрыть тайну первой строки не так-то просто. Между тем, по словам самого Ильи Сельвинского, именно в ней содержится ключ к пониманию всего стихотворения:
…Году в 1961-м в Переделкине, в Доме творчества, мы с моим другом Михаилом Львовским стояли однажды у телефонной будки, в то время единственной, кажется, на весь поселок, и вдруг услышали: «Ну что, голубчики?», обращенное сразу к обоим. Обернулись и увидели Сельвинского.
– Ну что, голубчики? Вижу вас здесь уже не первый раз! Нет, чтоб зайти проведать старика. А я ведь тут болел…
Мы стали что-то лепетать в ответ. Миша Львовский тоже ведь когда-то был у Сельвинского в семинаре. Неблагодарные ученики. Разумеется, обещали зайти, благо дача рядом. И зашли, как обещали, в тот же день.
Мастер наш был так же вальяжен и значителен, и мало изменился с возрастом, и полон планов, и, конечно, читал нам свои стихи – на этот раз сцену из очередной трагедии. Так мы мило сидели у него наверху, и вдруг мой Миша Львовский, черт его дернул, возьми и скажи:
– Илья Львович, тут среди ваших учеников самые разные толки по поводу этих ваших стихов в «Огоньке». Как бы вы сами их объяснили?
Напрасно я наступал ему на ногу – он взял и сказал все это, и мне уже чудился сердечный приступ у нашего мастера, недавно перенесшего инфаркт. Что за хамство – прийти к человеку в дом и донимать его такими речами. Могли бы в конце концов и не приходить.
Но мастер хвататься за сердце не стал. Он окинул нас обоих проницательным взглядом и изрек:
– Ну, ребята! Миша, Толя! Но вы-то неглупые люди – неужели не поняли?
– Не поняли, – тупо признался Миша.
– Ну какая там первая строчка в этих стихах? «Отцы, не раздражайте ваших чад!» Неужели не ясен смысл?
– Нет, – упрямился Миша.
– Ну, знаете ли! А дальше? Вспомните! «К чему ж былая щедрая растрата душевного огня, который был так чист (Цитата приводится в исправленном виде, поскольку автор воспоминаний воспроизводит слова И. Сельвинского неточно. - Авт.)…»
– «Когда теперь для славы Герострата вы Родину подставили под свист!» – помнил наизусть Миша.
– Да, это там есть, – согласился Илья Львович. – Но без этого не напечатать было первых двух строк, а в них-то все и дело. «Душевного огня, что был высок и чист»! «Высок и чист» – кто бы еще осмелился сказать такое о Пастернаке, вы вспомните, какие это были дни!
Мы сконфуженно молчали. Он смотрел на нас, ожидая ответа, и, поняв, что не убедил, перешел в наступление:
– Не думайте, он был не так прост! Это был на самом деле очень хитрый человек, себе на уме. Он только казался наивным. Такая удобная позиция. Он говорил: человек бывает самим собой только в уборной – это его слова!..
И дальше развивал эту тему, и это уже перестало быть интересным; можно было только гадать, в самом ли деле думает он так, как говорит. И я вдруг заподозрил его в… искренности. Я вспомнил, как в те далекие годы студенчества мы сидели у него дома вдвоем – такая была оказана мне честь, и он рассуждал на разные темы, иногда в самом вольнолюбивом духе, рискованно называя вещи своими именами. Затем он напутствовал меня советом: надо непременно иметь друга умнее тебя. Вот мне, сказал он, повезло, у меня есть такой друг и наставник, и он назвал литературного критика, ну, может быть, самого одиозного в смысле продажности, самого реакционного, хуже не было. Я не показал удивления, но подумал тогда: как это все уживается в нем. Все уживалось.
Вот и сейчас: он говорил и правду, и ложь вперемежку, одно перетекало в другое. Он был вперемежку честен и лукав, он служил своему времени и боялся его, и любил, и только в одном он не был двойствен – в этом постоянном самоутверждении, в этом суетливом величии, без которого не мог жить. Поистине – тщеславие небезобидно, оно толкает на поступки. В желании славы можно дойти и до стихов «Отцы, не раздражайте ваших чад». Строчки этой, кстати, мы с Львовским так и не поняли… (А. Гребнев «Записки последнего сценариста»).
Риторическая фигура
Автору вздорных обвинений невдомек, что любая попытка понимания духовного наследия Ильи Сельвинского без овладения сокровищами мировой культуры и истории обречена на провал. Возьмем, например, строки:
К чему ж была и щедрая растрата
Душевного огня, который был так чист.
Не всякий читатель заметит здесь аллюзию, то есть риторическую фигуру, содержащую намек на стихотворение Иннокентия Анненского «Другому»:
Я полюбил безумный твой порыв,
Но быть тобой и мной нельзя же сразу,
И, вещих снов иероглифы раскрыв,
Узорную пишу я четко фразу.
Фигурно там отобразился страх,
И как тоска бумагу сердца мяла,
Но по строкам, как призрак на пирах,
Тень движется так деланно и вяло;
Твои мечты – менады по ночам,
И лунный вихрь в сверкании размаха
Им волны кос взметает по плечам.
Мой лучший сон – за тканью Андромаха.
На голове ее эшафодаж,
И тот прикрыт кокетливо платочком,
Зато нигде мой строгий карандаш
Не уступал своих созвучий точкам.
Ты весь – огонь. И за костром ты чист.
Испепелишь, но не оставишь пятен,
И бог ты там, где я лишь моралист,
Ненужный гость, неловок и невнятен.
Пройдут года... Быть может, месяца...
Иль даже дни, и мы сойдем с дороги:
Ты – в лепестках душистого венца,
Я просто так, задвинутый на дроги.
Наперекор завистливой судьбе
И нищете убого-слабодушной,
Ты памятник оставишь по себе,
Незыблемый, хоть сладостно-воздушный...
Моей мечты бесследно минет день...
Как знать? А вдруг с душой, подвижней моря,
Другой поэт ее полюбит тень
В нетронуто-торжественном уборе...
Полюбит, и узнает, и поймет,
И, увидав, что тень проснулась, дышит, –
Благословит немой ее полет
Среди людей, которые не слышат...
Пусть только бы в круженьи бытия
Не вышло так, что этот дух влюбленный,
Мой брат и маг не оказался я
В ничтожестве слегка лишь подновленный.
Наличие этой несомненной аллюзии, свидетельствующей о величайшем смирении Ильи Сельвинского, не оставляет камня на камне от нелепых обвинений в двуличии и тщеславии.
Прямая цитата
Что же касается первой строки стихотворения, то она является не аллюзией, а прямой цитатой из церковнославянского перевода Посланий апостола Павла:
И отцы, не раздражайте чад своих, но воспитывайте их в наказании и учении Господни (Еф. 6: 4)
***
Отцы, не раздражайте чад ваших, да не унывают (Кол. 3: 21)
Но еще не всё! Наставление отцам по плоти в равной мере распространяется на отцов духовных, о которых у того же апостола Павла сказано следующее:
Ибо, хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов; я родил вас во Христе Иисусе благовествованием (1 Кор. 4: 15)
***
Прошу тебя о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих (Флм.1:10)
***
Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос.
Иными словами, в первой строчке своего послания к Пастернаку Илья Сельвинский выражает ему величайшее уважение, называя своим духовным отцом!
Обращение к потомкам
Наше небольшое исследование хочется завершить другой важной цитатой из стихотворения Ильи Сельвинского «Завещание»:
Годы, годы… Я не протестую…
Мне о Боге думать бы пора…
Но придется в суету пустую
Двинуть пламень моего пера.
Завещаю вам мои потомки;
Критики пускай меня честят,
Но литературные подонки,
Лезущие в мой интимный сад,
Эти пусть не смеют осквернять
Хищным нюхом линий моей жизни:
Он мол в детстве путал «е» и «ять»,
Он читал не Джинса, а о Джинсе,
Воспевая фронтовой пейзаж,
Побывал однако же… в Ташкенте (В 1943 г. путь из Москвы на Северо-Кавказский фронт шел через Ташкент – Бухару – Красноводск – Баку – Армавир. - Авт.),
А стишата за него писал
Монастырский служка Иннокентий.
Впрочем, пусть. Монахи пессимизма
Пусть докажут, что пустой я миф.
Но когда скуфейки заломив,
Перелистывают наши письма,
Щупают родные имена,
Третьим лишним примостятся в спальне, –
О потомок, близкий или дальний,
Встань тогда горою за меня.
(И. Сельвинский. Избранные произведения в 2-х тт. М. 1989. т. 1, с. 355)
Встанем же горою за гениального русского поэта, пламенного патриота Илью Сельвинского!
Вечная ему память!
