Ниже, ко дню рождения А.С. Пушкина, мы публикуем статью выдающегося русского публициста, журналиста, литературного критика, общественного деятеля Михаила Никифоровича Каткова (1818-1887).
Статья была специально написана к 6 июня 1880 г. - дню открытия памятника А.С. Пушкина в Москве, автором которого был А.М. Опекушин.
Тогда же статья была напечатана в особом прибавлении к «Московским ведомостям», а впоследствии помещена в издание: Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». 1880 год.- М., 1898.- С.310-316.
Публикацию, специально для Русской Народной Линии подготовил профессор А. Д. Каплин.
+ + +
В Москве, на Красной Площади, высится памятник Минину и Пожарскому. Их деяние золотыми буквами вписано в Русскую историю, и воздвигнутый памятник будит в нас высокое чувство народного самосознания и веру в Промысел, управляющий судьбами нашего Отечества. То было в смутную пору нашей истории, с лишком три с половиною века назад. Прервалось преемство царского рода; власть, так тяжко собранная и возвеличенная, утратила свою святость, переходя из рук в руки путем преступлений, обмана, измены. Государство зашаталось. Русская земля, казалось, погибала. Иноземный враг уже владел Москвою. И вот тут-то, на голос простого человека из народа восстала вся русская земля. Все поднялось, все вооружилось; все несло достояние и кровь свою за Веру и Отечество. Великое, беспримерное народное движение, исполненное силы и духа и вместе смиренное духом, простое и некичливое в своем величии! Иноземный враг был посрамлен и изгнан, крамола раздавлена, государство спасено, и Верховная власть бережно и без ущерба передана избраннику всей земли Русской, родоначальнику нового царствующего дома, открывшего новую эру в истории нашего Отечества. И вот в Москве, колыбели русского единовластия, поставлен памятник вождям свободного народного подъема, которым спасено было русское государство и в котором впервые сказалось несокрушимое единство нашего народа и его дух, воспитанный Церковью.
Доселе этот памятник на общественной площади высился в нашей старой Москве одиноко. Теперь к нему присоединяется другой, посвященный человеку, не водившему в бой народных ополчений, но также народному двигателю, великому русскому народному поэту, как общий голос славит нашего Пушкина...
Жизнь народа и его призвание не исчерпываются делом государственной нужды. Когда тело сложилось и окрепло, душа освобождается для самостоятельной жизни. Развитием внешнего могущества и вооруженною силой еще не обеспечено существование народа, еще не доказано его право на существование.
Бывали громады, скрепленные внешнею силою, которые, исполнив свое временное назначение, рассыпались во прах и исчезали. Великий народ, призванный к жизни, обладает силою внутреннего единения и проявляет свой дух не в одних заботах самосохранения, но и в развитии даров человеческой природы. Чем производительнее творчество мысли среди народа, чем выше подъем духа в его избранных людях, чем обильнее и плодотворнее раскрываются в нем дары Божий, тем возвышеннее становится его положение в мире и тем он любезнее и дороже для человечества. Над царством нужды возвышается царство свободы, где каждый сам себе царь и где властвуют только вечные законы истины, блага и красоты, где народ достигает высоты человечества и куда утомленные трудом жизни обращаем мы взоры, ища успокоения, отрады и освежения сил. Что была бы жизнь наша, - и была ли бы возможна жизнь человеческая, - без этого царства чистой свободы?
В Пушкине всенародно чествуется великий дар Божий. Ему не доводилось спасать Отечество от врагов, но ему было дано украсить, возвысить и прославить свою народность.
Язык есть единящая сила народа. По древнему, глубоко знаменательному церковно-славянскому словоупотреблению язык есть народ, народ есть язык. Но в нравственном мире надежны и животворны связи, лишь скрепленные свободой и любовью. Кто же, скажите, кто не полюбит русского языка в стихе Пушкина? Кто устоит против «живой прелести» этого стиха?
Пушкин заставил не только своих, но и чужих, полюбить наш язык, и в том его великая заслуга.
Литературный язык совершает долгий путь образования. Когда пришел Пушкин, литературный язык был готов, но он был спрыснут только «мертвою водой». Поэзия Пушкина была ему «живою водой». Пушкин извлек из русского языка неслыханные звуки и «ударил по сердцам с неведомою силой». Пройдут века и многое изменится, но язык пушкинского стиха останется во всем обаянии своей красоты и никогда не утратит своей силы и свежести.
В чем тайна животворной власти художника над языком? В том, что речения для него не просто знаки общих понятий, которые без остатка передаются на всякий другой язык, но каждое чувствуется им как нечто само по себе, как живое существо, имевшее свои судьбы и носящее на себе отпечаток всех сочетаний, через которые доводилось ему проходить. В этом тайна того очарования, которое художник извлекает из языка, и вот почему произведение истинно творческого дара только приблизительно может быть передано на другой язык.
Пушкин имел право сказать, что он был «полезен живою прелестью» своего стиха. Это не суетная похвальба, но мудрое разумение. Никто не принес столько истинной пользы русской народности, как Пушкин, в то время, когда Бог судил ему жить, и его произведения стоят многих выигранных битв.
Мы гордимся нашим Пушкиным как великим поэтом. Его поэзия не есть только переходная ступень нашего образования, не есть только исторический момент, остающийся позади и внизу во мраке прошедшего. Пушкин стоит на высоте всемирного значения. Русский народный поэт, он имеет полное право на почетное место в пантеоне всех времен и народов. На произведениях его зрелой поры лежит печать совершенства. Это мир творчества, самородный и самобытный, как по веществу, так и по образу.
Он рано почувствовал свое призвание. Еще в детстве мечтал он о высоте, куда влекла его неведомая сила. В лепете пятнадцатилетнего мальчика уже слышится предчувствие нерукотворного памятника, на котором успокоился его дух пред концом земного поприща. От детского лепета до строгой и величавой думы на краю могилы протекло лишь двадцать два года.
Мы чествуем в Пушкине дар Божий; но должны чествовать в нем и человека за то, что он при всех неблагоприятных условиях воспитания и среды не заглушил в себе Божьего дара и не солгал пред своим призванием. Как и все в то время, он учился «чему-нибудь и как-нибудь». Из своего воспитания он вынес только знание французского языка, безтолковую начитанность во французских авторах прошлого века, наполнявших библиотеку отца, да еще сказки своей няни. Он сам изобразил нам ничтожество среды, которая потом держала его в своих оковах. Лишь одна была у него опора, одно спасение - его божественный дар, его гений, который питал и направлял его и был его карающею совестью, когда легкомыслие и грубая чувственность овладели его воображением. Совесть художника спасала в нем и человека. Он обязан ей перлами своей поэзии, и она же поднимала его нравственно. Он глубоко чувствовал двойство в себе, - и свое ничтожество и высоту своего дара, - и правдивый стих его запечатлел это чувство. В те минуты, когда «божественный глагол» касался его чуткого слуха, совершалось его воспитание и созревание, и он со своего Синая возвращался каждый раз с новыми лучшими силами. Мысль его возвышалась и умудрялась; душа освобождалась от оков «хладного сна». Божественный гость его души, будивший ее мгновенными посещениями, наконец водворялся в ней хозяином. Только природные черты напоминают в его музе прежнюю резвую вакханку. Одухотворенный лик прекрасен, но задумчив и важен. С поэтом как бы наяву совершилось то, что он повествует яркими библейскими образами в своем Пророке. Серафим «перстами легкими, как сон», коснулся его зениц и слуха. Пред его мысленным взором раскрылись глубины человеческого сердца, и нет высоты, на которую не восходил бы его созерцающий ум. Он слышал:
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход...
Но он до конца оставался верен особенности своего дара. Он не берется не за свое, он не философствует, не проповедует. Его мудрость вся в образах его ясновидения. Все у него до безконечности индивидуально. У него нет общих мест, нет голословных мыслей, которые приискивают себе приличную форму. Все у него, как у истинного художника, идет снизу вверх и находит свою идею в своем внутреннем просветлении. Все у него пережито в сердце или в воображении, и все говорит прямо живому чувству.
Но чем выше поднимался его гений, чем зрелее становилась его муза, тем менее сочувствия находил он в окружающей среде. Славу ему между современниками доставили его молодые произведения, но уже начиная с Полтавы Пушкин падал в их мнении. Борис Годунов был оценен лишь немногими, и то отчасти, и наша критика не посмела ставить его наряду с произведениями иностранных мастеров. Восьмая песнь Онегина навлекла на него упреки даже философствующей критики последующего времени, которая осталась недовольна поэтом за то, что он не пустил свою героиню по всем по трем разнузданной страсти. Вся созданная из родных нам стихий, в живой обстановке уже уходящего, уже ушедшего быта, плоть от плоти нашей, типически русское, милое женское существо с искренним сердцем и пылким воображением, Татьяна не умела сдержать своих порывов пред приличиями, но остановилась непреклонна пред святынею долга. Критика вменила эту черту в вину поэту...
Как высоко, в числе немногих, стоял этот человек, воспитанный своим гением над общим умственным уровнем! Он чувствовал возраставшее охлаждение к нему публики, ему были досадны пересуды глупцов; но он ни разу не впал в искушение и не унизил себя исканием популярности. Он оставался в одиночестве на своей высоте, не смущаемый ни хвалами, ни бранью. Благо тому, кто испытал это священное одиночество! Благо тому, кто на высоте своего дела, при исполнении своего долга остается наедине со своею совестью! «Ты царь, живи один», - говорил себе Пушкин, и в этом не гордость сказалась, но покорность высшему, что есть в человеке, тому божественному, что слышится во глубине человеческой совести при каком бы то ни было деле. Да будет и в этом наш великий писатель руководящим образцом и для нынешнего, и для будущего поколений! Кто не испытал этого высокого чувства независимости мысли не покорной ничему, кроме долга, тот не знает лучшего, что дано испытать человеку и чего не может заменить никакое опьянение тщеславия. Кто не ищет любви народной, как Пушкин (Поэт, не дорожи любовию народной), кто остается послушен лишь велению Бога (Веленью Божию, о Муза, будь послушна), тот только приобретает право на истинную любовь народную. Только то дело и прочно, и свято, и плодотворно, которое задумано и исполнено человеком наедине со своею совестью.
Не из среды, которой Пушкин был окружен, но из своих вдохновений вынес он и глубокое народное русское чувство, и свой исторический смысл, и свою веру в назначение русского народа. В поэзии Пушкина найдем мы источники чистейшего патриотизма. Его Полтава, его Борис Годунов, с сыновним чувством посвященный им памяти Карамзина, впервые раскрывшего книгу нашего прошедшего, - все обращения Пушкина к Петру Великому, его обращение К клеветникам России, его мощный дифирамб на Бородинскую годовщину свидетельствуют о глубине его народного чувства и о силе его патриотизма, просвещенного и возвышенного. Пушкин не был ни публицистом, ни оратором, да таких людей в те времена и не водилось на Руси, но прочтите строки, которые выше нами поставлены, прочтите его отповедь враждебной нам Европе. Эти патриотические песнопения вызваны событиями 1831 года и относятся к вопросу величайшей для России важности. Не говорим: какая сила слова, но какая сила гражданского чувства и ясность политического разума! Протекло тридцать лет, и возник тот же вопрос, - но в каком состоянии застигнута им наша литература, которая тогда получила уже голос и пустилась в политику? Наша литература занималась тогда поруганием и самого Пушкина, и всего, что дорого русскому чувству и просвещенному уму, она старалась превзойти самих врагов наших в клевете на свою страну...
У нас теперь все толкуют о политических партиях. Не принадлежал ли и Пушкин к какой-либо партии? Да, принадлежал. Воздавая хвалу Петру Великому, Пушкин ценил в Преобразователе особенно то, что он не презирал своей страны и верил в ее предназначение... «Предназначение русского народа», это сказано Пушкиным.
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной,
Он знал ее предназначенье,
Кто из этих слов не узнает партии, к которой принадлежал Пушкин? Он принадлежал к Русской партии. Самое слово Русская партия есть слово Пушкина. Передавая в своем Современнике записки Моро де-Бразе, иностранца, служившего в войсках Петра Великого, Пушкин останавливается на сетовании этого авантюриста, который упрекал русского царя в пристрастии к русским. И делает такое примечание.
«Благодарим нашего автора за драгоценное показание. Нам приятно видеть удостоверение даже от иностранца, что Петр Великий и фельдмаршал Шереметев принадлежали к партии Русской».
Смерть постигла Пушкина на высоте его творчества, в полноте его сил. Жизнь его не кончилась: она была прервана, как прерывается музыка, когда порвется струна. Возблагодарим Бога за то, что было нам дано в нем и не будем роптать на его преждевременный конец, не будем напрягать мечту гаданием, что мог бы еще создать его гений. Нам есть чем довольствоваться и не выходя из пределов данного. Судьба нашего поэта преобразовательно сказалась и в самом характере его творчества. Многие из его превосходнейших произведений имеют вид как бы прерванного развития, хотя каждое представляет собою цельный момент. В этой характеристической черте выразилась, быть может, особенность пушкинского гения. Он не выводит одно из другого, он изображает во всей художественной правде отдельный момент, не переходя из него в другой. Даже обширнейшие и наиболее цельные произведения Пушкина представляют собой ряд отдельных моментов, следующих не столько один из другого, сколько один за другим. Но зато какая цельность и доконченность изображения в самых на вид отрывочных произведениях!
Пушкин пал в бою чести, жертвой светских интриг. Когда он пал, сраженный насмерть, еще страсть кипела в нем и рука искала противника. Но вскоре спокойствие водворилось в его душе. Два дня предсмертных страданий были его духовным торжеством. Рассказы очевидцев, заслуживающих полного доверия, как Жуковский, Даль и другие, свидетельствуют всеми подробностями о нравственной высоте человека. Испытание смерти оправдало и объяснило его. Он умер истинным христианином, со всеми примиренный и всем простивший. Его последние минуты открыли для всех тайну того великого, что всеми в нем чувствовалось и за что его ныне чествуют.
