Ниже мы впервые публикуем часть записок известного русского правоведа, общественного деятеля, публициста, музыканта, черниговского губернского тюремного инспектора Д. В. Краинского (1871-1935) (см. о нем).
Свои записи Д.В. Краинский вел в соответствии с досоветской орфографией и по юлианскому календарю.
В нашем издании орфография приближена к современной. Подготовка рукописи к публикации, название - составителей (О.В. Григорьева, И.К. Корсаковой, А.Д. Каплина, С.В. Мущенко).
+ + +
Еще при эвакуации в России, когда происходило массовое бегство на Юг, мы видели в какое ужасное положение были поставлены женщины. Помещаясь в товарных вагонах вместе с мужчинами, дамы чувствовали себя очень стесненными. Это была ужасная пытка для них. Нужно было вылезать из вагонов в присутствии мужчин и укрываться от них в укромное место. Мужчины были приспособлены в этом отношении лучше, но женщины ждали остановки поезда. Поезд останавливался где-нибудь на третьем и четвертом пути и дамам приходилось пользоваться этим моментом, чтобы остановиться тут же возле вагона, на рельсах, где стояли и ходили по полотну мужчины.
Путешествие продолжалось не днями и даже не неделями и нужно было приспособляться к этим непривычным условиям жизни. Если мужчинам была тяжела эта обстановка путешествия, то для женщины она была ужасна. Мы сравнялись по условиям жизни с простолюдинами и вели образ жизни совершенно некультурного человека. Мы ели все вместе из миски или ведра деревянными ложками и уже забыли, что значит присесть к столу, накрытому скатертью, и иметь отдельный прибор и хотя бы тарелку с металлической ложкою. По условиям эвакуации в дороге, а затем в обстановке бегства, конечно, дамам и барышням приходилось ютиться по хатам, в общежитиях и в разных арестантских помещениях, вместе с мужчинами, стоя с ними в очередь к клозетам.
О каких-нибудь удобствах не могло быть и речи. Все условности должны были быть забыты. Стыдливость, свойственная женщинам, была попрана жестокой необходимостью. Мы вспоминали наш этапный путь в Румынии, когда в «Староказачьем» румынский жандарм запер нас на замок в арестантской и ушел, не смотря на то, что мы были прямо с дороги и должны были оправиться. Мы стучали и просили нас выпустить на минуту, но это оказалось не так просто. Нам вызвали коменданта, с которым мы объяснялись по-французски. В присутствии дамы нам пришлось представить доказательства необходимости выйти на двор.
Нас гнали этапным порядком. Мы шли пешком без остановки перегонами в 10-14 верст. Если кому-нибудь нужно было приостановиться, то начинались объяснения с непонимающим русский язык румынским солдатом, который угрожал остановившемуся прикладом винтовки. Приходилось уподобляться животному и останавливаться при всех. Впрочем, нервы были притуплены. Личность человека была забита. Уважение к человеческой личности заменилось грубым животным чувством международной ненависти. Homo homini lupus est![i]
Мне думалось еще тогда в Румынии, а что, если Россия возродится и станет опять в ряду культурных стран, как тогда должна будет себя чувствовать румынская интеллигенция и какие взаимоотношения в культурной жизни этих двух государств будут возможны. Румыны расстреливали в упор Русскую интеллигенцию, бегущую к ним спасаться от шайки каторжника Котовского.
Это была уже не война. Женщины, дети, старики - гражданское население бежало теперь от большевиков. Их отсылали с Румынского берега обратно и отдавали в руки грабителей. И тут в плавнях реки Днестра в 12-ти градусный мороз гибли кто... не солдаты, не войска, а русские люди, представители русской интеллигенции, заслуженные чиновники, общественные деятели, которые уходили от ужасов большевизма. Не большевиков расстреливали румыны, а русскую интеллигенцию.
История, конечно, не отметит на своих страницах эти сотни и тысячи русских людей, погибших на румынской границе. Это не столь крупное событие, чтобы уделять ему особое внимание с точки зрения исторической, но для культуры, цивилизации и вопросов этики и морали эта «Днестровская трагедия» не может пройти безследно. В культурных взаимоотношениях рано или поздно принципы морали должны возродиться независимо от возрождения государственной жизни.
_____
Общая политическая ситуация считалась для нас безнадежной. Периодическая печать воспроизводила все ужасы гибели Добровольческой армии и сообщала об укреплении советского Правительства в России. Все взоры были обращены на Крым, где небольшая кучка людей грудью прикрывала небольшую территорию, оставшуюся в руках русских людей. Надежда была слабая. Россия разгромлена. Ее уничтожили и никогда она не возродится. Когда-то могущественная и великая Россия гибнет. С ней перестали считаться даже мелкие государственные образования и тем более перестали считаться с русскими людьми. Это нам давали и дают чувствовать на каждом шагу. «Забудьте о Вашей великой когда-то России, ее нет больше», говорили нам румыны, болгары, поляки, французы, даже здесь в Болгарии нас принимали с некоторою сдержанностью.
Полковник Николаенко рассказывал нам, что будучи в 1916 г. на Румынском фронте, он лично испытывал и видел, как трепетали и пресмыкались румыны перед русским командованием. Румынские офицеры и генералы выстаивали на вытяжку в передних штабов, сознавая свое ничтожество перед Русской военной мощью.
Теперь спустя полтора года в той же Румынии наши русские генералы и офицеры очутились в положении военно-пленных и эмигрантов, которых наши прежние союзники - румыны вели под конвоем и грубо подталкивали прикладами ружей при малейшем нарушении требования румынского солдата. Мы лично видели, как румынский солдат отталкивал винтовкой полковника Стесселя, когда последний, будучи на отходящем из г. Тульчи в Галац пароходе, хотел сойти на берег, чтобы проститься со своими знакомыми. Солдат был груб с ним в присутствии румынских властей, смотревших безучастно на выходку румынского солдата. Romania mare оскорбляла теперь русского заслуженного офицера. Россия гибла. С русским человеком можно было уже не считаться.
В интеллигентных кругах Болгарии к русским относились сдержанно. Конечно после той роли, которую сыграла Россия в деле освобождения Болгарии от турецкого ига и затем в последующей культуре, следовало ожидать другого отношения к русским, тем более, что это были не новые люди, а те, кто представлял еще прежнюю Русскую государственность. Болгарская интеллигенция просто как будто не замечала русских и знакомства с ними не вела. Мы не знаем болгарской жизни. Ни один русский, вероятно, за все время не переступил порога болгарского дома. Мы даже не видали обстановки жизни интеллигентной болгарской семьи.
Болгары считали распавшуюся Русскую государственность окончательной ликвидацией мощи Великой России и перестали считаться с ней. Из покровительствуемых болгары обратились в покровительствующих и это хорошо понималось русскими. Мы пользовались гостеприимством Болгарского Правительства, но это было сдержанное и несколько оскорбительное гостеприимство, которое тяготило и нас и болгар. Они отлично понимали, что всем обязаны России, но Россия теперь разлагается и считаться с ней было им неприятно. Правда, отдельные лица вспоминали историю Болгарии и отдавали должное русским, но отношения эти были официально сдержанными. Это было очень неестественно, так как на каждом шагу болгарам приходилось наталкиваться на воспоминание о том, что сделала для них Россия.
Мы часто заходили в собор. Вся служба в Соборе проходила на церковно-славянском языке и ничем не отличалась от службы в любой церкви в России. Тот же хор и те же напевы, та же внешняя обстановка переносили нас на Родину, точно мы стояли и молились в Русской церкви. Самый храм ничем не отличался от русского храма и даже больше, иконостас в Соборе был русского происхождения, На иконостасе правого престола вверху была надпись золочеными буквами: «Иждивением благочестивейшего Царя Русского Николая Александровича». Мы были затем на городском кладбище в Варне и схематически изобразили памятник на братской могиле русских воинов, похороненных здесь в компанию 1877-1878 годов. Эти памятники прошлого, казалось, должны были всегда напоминать свободной теперь болгарской интеллигенции чем обязаны они русским людям, но это было забыто.
Удивительно, что совершенно иное отношение к русским было в Болгарии в среде людей простых - крестьян, ремесленников, мелких торговцев и проч., конечно, за исключением большевиков-коммунистов. Они великолепно помнили свою историю и до сих пор ценили участие русских в освобождении Болгарии. Очень часто эти простые люди, в особенности из старых солдат останавливали русских на улице и высказывали им свои симпатии. Эти люди кланялись нам на улице и отдавали честь, высказывая всячески свое расположение. Болгарская интеллигенция в это время гордо проходила мимо, смотря вперед или в обратную сторону. <...>
__________
Было грустно и безнадежно. Тем не менее мы пользовались в Варне всем, что мог дать нам этот прелестный уголок. Необыкновенной красоты с мягким климатом, весь утопая в розах, Варна сама по себе давала нам тот отдых, который создавала окружающая обстановка. <...>
Каждую субботу и воскресенье мы ходили в Русскую Церковь. Это была старая, очень интересная греческая церковь, уступленная теперь русским беженцам. Наполовину вкопанная в землю, как погреб, постройка этого храма относится к тем временам, когда турки не разрешали выводить постройку православной церкви наружу. За кирпичной оградой с улицы храм этот вовсе не виден. Снаружи сама церковь напоминает сарай-погреб и если бы не выделяющаяся колокольня, то ни в коем случае нельзя было бы думать, что это храм. Полутемная внутри с маленькими окнами в железных решетках, в уровень с землею и с лестницей, спускающейся в полуподвальный этаж, церковь это уютная, но напоминает катакомбы.
Эта таинственная обстановка времен гонения на христианство как нельзя больше соответствовала нашему положению людей, изгнанных обстоятельствами из своей Родины. Священник Иоанн Сиюнин, тоже беженец, объединял здесь русское общество и отлично говорил проповеди, заставляя иной раз поплакать в эти минуты. Каждый праздник мы посещали этот храм, где можно было видеть всех русских и встретить знакомых и земляков. Здесь мы узнавали о судьбе многих наших знакомых и лиц, известных в России своей деятельностью.
В одно из первых наших посещений церкви я обратил внимание на сестру милосердия, стоявшую в глубине храма, в темном углу перед иконой Божьей Матери. На дворе после дождя было пасмурно. Темное подземелье церкви едва освещалось дневным светом, слабо пробивающимся сквозь низкие, небольшие, решетчатые окна. В церкви был мрак, освещенный тускло горящими перед иконами восковыми свечами. Белое одеяние сестры милосердия как-то особенно ярко выделялось в этом полумраке и невольно обращало на себя внимание. Мне показалось, что сестра несколько раз пристально взглянула на меня. Как будто что-то знакомое мелькнуло в ее взгляде, но мне стало неловко приглядываться к ней и я поторопился подойти к кресту. Я стоял в стороне, когда молящиеся, приложившись к кресту, отходили от алтаря.
Я следил за сестрой, когда она
подходила к священнику. Наклонив голову и осенив себя крестным знамением,
сестра, отходя от священника, вновь взглянула на меня и быстро, направляясь ко
мне, протянула мне руку. Я тотчас узнал Марию Леонидовну Маклакову, жену
бывшего черниговского губернатора, а затем министра Внутренних дел, Николая
Алексеевича Маклакова, расстрелянного большевиками в Москве 20 октября
1917 года. Когда я целовал руку Марии Леонидовне, я уже чувствовал, что она
рыдала. Мы виделись последний раз в С.-Петербурге в конце 1916 г. Николай
Алексеевич был тогда уже не у дела. Мы много беседовали в тот вечер о
надвигающейся революции и бывший министр с удивительною определенностью
предсказал все то, что случилось в 1917 г.
Мария Леонидовна не могла говорить. Она спросила меня только о моей дочери, а я в свою очередь спросил, где ее сыновья. Они были в Добровольческой армии и, по-видимому, находились теперь в плену у поляков с отрядом генерала Бредова. Мария Леонидовна просила меня зайти к ней в Никольскую общину при Державной Болгарской больнице, где она состояла сестрой милосердия. С терпением, свойственным только женщине, Маклакова геройски переносила выпавшие на ее долю страдания. Она лишилась после расстрела мужа всего. О сыновьях она уже давно не имела никаких сведений и не знает, живы ли они.
Мария Леонидовна долго рассказывала мне о своих испытаниях в течение последних лет и нужно было удивляться, как может человек переносить такие страдания. Мария Леонидовна рассказывала спокойно и уверенно со свойственной ей сдержанностью и силою характера. Только невольно катящиеся по ее лицу слезы, которые она ежеминутно вытирала выражали ее душевной состояние. Слушая ее твердую речь, в которой звучало бесконечное гору, мне хотелось сказать «довольно», но я слушал потому, что сознавал, что ей нужно было высказаться до конца. Мария Леонидовна прервала свой рассказ, так как ее позвали в больницу. Возвратившись, она начала расспрашивать меня о моей дочери.
Мы высказались оба и вспомнили наши добрые отношения по Чернигову и лучшие годы, которыми для ее мужа были в службе его черниговским губернатором. Маклакова сказала мне, что ей хотелось бы теперь избрать местом постоянного жительства г. Чернигов, с которым связаны ее лучшие воспоминания. В свое московское имение она решила не возвращаться. Там были слишком тяжелые воспоминания. Я вышел от М.Л. Маклаковой в подавленном настроении, переживая сознание всего ужаса нашего положения.
Я шел к своим черниговцам - доктору Н.В. Любарскому и полковнику Л.Н. Николаенко. Генерал Любарский, будучи дивизионным врачом, оставил вместе с нами Чернигов в день занятия его большевиками. Заболев в Одессе сыпным тифом, он был эвакуирован в г. Варну. Николай Васильевич оставил в Чернигове свою 13 летнюю дочь и страшно страдал. У полковника Николаенко осталась в Черниговской губернии мать-старуха, о судьбе которой он ничего не знал. Мы были связаны общим несчастьем и как земляки объединились вместе. <...>
____________
В Болгарии оказалось много черниговцев. Мы узнали, что в Софии пребывает черниговский губернатор Тулов c заведывающим юридическим отделом Балкановым. Там же были Ф.Ф. Дворецкий, Борзенский М.В. Кочубей, бывший черниговский губернатор И.И. Стерлигов, П.В. Скаржанский с семьей и др. В г. Варне кроме сестры Маклаковой мы встретили доктора С.И. Квитковского из Остра, который похоронил здесь свою жену, А.А. Столицу с семьей, С.Н. Ингистова с семьею, много офицеров, солдат и учащуюся молодежь. Среди беженцев оказалась сестра расстрелянного большевиками в Москве министра юстиции И.Г. Щегловитова, Александра Григорьевна с мужем - моряком-генералом Давидович-Нащинским.
Несколько позже мы познакомились с начальницей Алексеевского детского приюта сестрой милосердия Ольгой Константиновной Абалешевой (б. графиней Нирод) и ее помощницей генеральшей М.А. Мосоловой. Брат Абалешева - Павел Александрович Абалешев был предводителем дворянства Новозыбковского уезда, с которым я работал вместе лет 15 в Черниговской губернии. Алексеевский приют был эвакуирован из Новороссийска в декабре 1919 г. Контингент детей в приюте состоял из детей, потерявших своих родителей. Приют помещался во французском пансионе вместе с нами. Несчастные дети в возрасте от 6 до 13 лет не знали о судьбе своих родителей и в большинстве были подобраны брошенными на произвол судьбы при отступлении и так называемой эвакуации. Мы были свидетелями этой эвакуации и видели теперь этих детей, которых в панике теряли на вокзалах, на пристанях и в дороге их родители.
Это были те дети, о которых мы упоминали раньше. Вспомним хотя бы полковника Крыжановского, который потерял жену и ребенка в с. Раскаец при обстреле румынами уходящих добровольцев. Жена Крыжановского была убита. Мальчик четырех лет, если только он жив, вероятно, не смог объяснить своей драмы и может быть подобран где-нибудь так же, как и эти дети.
Сестра милосердия Абалешева, муж которой расстрелян большевиками, с честью выполняла свою святую обязанность и всецело отдалась уходу за этими детьми. Абалешева с матерью и вместе с сестрой Мосоловой, когда-то богатые люди, жили теперь той простою жизнью со всеми лишениями, какие только выпали на долю русских людей. Эти женщины, представительницы русской аристократии, геройски переносили свои страдания и невольно вызывали чувство преклонения. Молча безропотно и с сознанием исторической необходимости они доказали, что могут переносить наравне с прочими условия жизни, которые не соответствовали ни их воспитанию, ни общественному их положению. Они переносили все, чем выстрадали русские люди. Они тоже своевременно были покрыты вшами, спали на голом полу и были одеты в рубище.
Мы видели в Варне сестру министра юстиции Щегловитова генеральшу А.Г. Давидович-Нащинскую. Вместе с нами она ежедневно стояла в очереди на этапе при раздаче обеда и ужина. Старушка имела вид странницы или нищей. Она всегда садилась на дрова, сложенные под сараем и здесь обедала вместе с солдатами. Мы познакомились со старушкой и ее мужем. Урожденная Щегловитова много рассказывала нам про своего брата министра и про свою жизнь. Она плела веревочные туфли и этим зарабатывала себе деньги. Генеральша, узнавши, что мы из Чернигова, выразила желание с нами познакомиться и была очень рада, что встретила земляков. Мы оказывали всемерное содействие Щегловитовой и часто занимали ей очередь за обедом.
[i] Человек человеку - волк! (лат.) - Сост.
