Ко дню памяти (13 марта) известного русского правоведа, общественного деятеля, публициста, музыканта, Черниговского губернского тюремного инспектора Дмитрия Васильевича Краинского (23.10/5.11.1871-13.03.1935) мы помещаем фрагменты записок из XIV тома, посвященного Харьковскому институту благородных девиц во время нахождения его в Сербии.
Свои дневники (в соответствии с досоветской орфографией и по юлианскому календарю) Д.В. Краинский (см. о нем подробнее: «Хотелось бы вернуться домой, увидеть своих и послужить Родине») вел непрерывно с 1903 г. Из-за болезни автора они прервались 9 (22) октября 1934 г.
Впервые они были изданы в 2016 г. (См. здесь: Краинский Дмитрий. Записки тюремного инспектора.
Деление XIV тома на части, подготовка рукописи к публикации, названия частей - составителей (О.В. Григорьева, И.К. Корсаковой, А.Д. Каплина, С.В. Мущенко).
Орфография приближена к современной.
+ + +
ЗАПИСКИ. Т. XIV.
1926-1932 гг.
СЕРБИЯ.
ХАРЬКОВСКИЙ ИНСТИТУТ БЛАГОРОДНЫХ ДЕВИЦ.
Часть 11.
Н.В. и Д.В. Краинские. Хорватия.
Так, на первый взгляд мирно и спокойно течет жизнь учащихся в институте. И мне говорил мой брат, прочитавший эти записки: «Зачем, в сущности, ты описываешь эту жизнь, ведь она мало чем отличается от прежних, нормальных условий жизни и вовсе не характеризует нашу беженскую жизнь в эмиграции». Я с этим не согласен и, если мое описание произвело на него такое впечатление, то это произошло потому, что я описал этот уголок русской жизни на чужбине как самостоятельный этап жизни нашей учащейся молодежи, стоящей особняком от давящей гнетом беженской жизни и общественных настроений.
Если на меня лично жизнь среди детей и юной молодежи произвела такое умиротворяющее впечатление и дала возможность нравственно отдохнуть от всего пережитого, то это не значит, что все здесь обстоит благополучно. Один бывший товарищ прокурора, служащий в канцелярии института, говорил мне, что он пробовал вести дневник, но это получалось как бы сплошной пасквилью, так что он бросил свою затею. Я смотрю на это иначе, и мне думается, что, может быть, мне удастся объективно, не замалчивая отрицательных явлений, описать ту обстановку, которая сложилась в беженской средней школе и характеризует людей, близко ставших к воспитанию юной молодежи в эмиграции.
Я помню и, вероятно, всегда буду помнить проповедь институтского священника, произнесенную им однажды в церкви во время обедни. Я был тогда еще новым человеком в Бечее и никак не мог понять, почему слова батюшки обращены к учащейся молодежи. Проповедь была сильная, яркая, красочная и в высшей степени характерная для беженцев. Указывая на царящую среди русских беженцев злобу, взаимную вражду и рознь, батюшка, ссылаясь на тексты Священного Писания, призывал опомниться, умирить злобу и прекратить ссоры. Зачем эти интриги, сплетни, гадости и мерзости, которыми теперь только и живет русское беженство. Зачем подставлять друг другу ножки, сказал он. «Опомнитесь!» - взывал священник с амвона.
Церковь, хоть и принадлежала институту, но она обслуживала и местную колонию беженцев. Здесь можно было видеть всех русских, проживающих в Бечее. В большие праздники, в особенности на Рождество и Пасху, а также в Великий пост церковь всегда переполнена беженцами. К сожалению, и возле церкви сплелась интрига, и враждующие элементы, встречаясь в храме, не кланялись друг другу.
Повторяю, впечатление от этой проповеди было сильное, но вскоре после этого и сам батюшка поднял громкий скандал, поссорившись с регентом институтского хора (преподавателем русского языка). Батюшка во время проповеди с крестом в руках громил регента, стараясь опорочить его перед русскими людьми. Для всех, конечно, было ясно, что батюшка сводит личные счеты, а форма, в которую облек свою громовую речь проповедник, была в высшей степени неприличная, тем более, что присутствующий в церкви регент не мог защищаться и возражать.
Долго еще потом эта история была злобой дня, причем сторонники того и другого старались примирить их, но они так и остались непримиримыми врагами. Меня лично удивило лишь то, почему священник отец Жолткевич, говоря проповедь, обращается не к учащейся молодежи, не к детям, а к взрослым, которых насчитывается в церкви десятками. Ведь церковь заполнена институтками, для которых служит священник. Я убедился, что в большинстве эти дети-подростки даже не понимают, что говорит священник-обличитель.
Много раз я уходил из церкви возмущенный содержанием проповеди. Зачем раскрывать детям беженские дрязги и вводить их в эту атмосферу зла, интриг и беженской неурядицы. Несомненно, это отзывается так или иначе на учебно-воспитательном деле и иногда вовлекает в интригу воспитанниц.
Но еще хуже, когда такая борьба бывает замаскированной, скрытой, подпольной. Мы были поражены, когда узнали, что Державная комиссия завалена анонимными письмами из Бечея. Все эти доносы, которые, кстати сказать, в большинстве случаев совершенно правильно изображали жизнь вокруг института, предъявлялись начальнице института, когда она бывала в Державной комиссии, и потому очень скоро они делались достоянием всего Бечея. Конечно, всех интересовало не содержание доноса, так как и без того все знали всю подноготную институтской жизни, а прежде всего вопрос о том, кто писал эти доносы.
Простор для сведения личных счетов был большой. Начинались сначала догадки, а потом более определенно назывались фамилии, кто мог бы писать эти доносы. И, конечно, в первую очередь назывались те лица, которые не пользовались расположением начальницы института или находились во враждебном отношении с более сильными в служебном положении. Набросить тень можно было на кого угодно. Фамилии назывались громко и нарочно громко и человек, совершенно неповинный, получал кличку доносчика.
Конечно, это не было общественным мнением, а лишь деланным мнением группы лиц, сплоченных в одну компанию. Все сводилось, конечно, к окружению начальницы института, которая легко поддавалась внушению тех лиц, которые ее окружали. Надо сказать, что первые три года моего пребывания в институте было совершенно иное положение. Начальница института М.А. Неклюдова, можно сказать, не имела вовсе окружения, если не считать подчиненных ей лиц и прекрасной личности инспектора классов Макшеева, о котором она сама говорила мне в начале: «Это мой друг, с которым я советуюсь по каждому вопросу».
И, действительно. Институт производил прекрасное впечатление. Ни интриг, ни ссор, ни даже глупых разговоров в пределах институтской жизни тогда не было. Но вот случилась беда. В институте появились две личности в составе педагогического персонала, которые совершенно изменили направление жизни в Новом Бечее. Один из семинаристов (усвояется - как прозвали его институтки) хотел будто бы занять место инспектора классов, другой - человек почти без всякого образования, впавший в особую милость к начальнице института, отвратительно влиявший на воспитанниц старших классов.
На этой почве у инспектора классов З.А. Макшеева произошли столкновения с начальницей института, которые привели к полному расхождению этих двух руководителей учебно-воспитательным делом. Раскололся, конечно, и учебно-воспитательный персонал, причем все дамы, конечно, стали на сторону начальницы института. Наиболее усердные в своем поклонении, окружили тесным кольцом М.А. Неклюдову, и отсюда пошли все неурядицы в институте.
Просто жаль было смотреть, как пошатнулась эта стройная, красивая и разумная система. Как бывает всегда в таких случаях, на поверхность выплыли самые ничтожные, несимпатичные и негодные личности. Теперь это называется «окружением». Все серьезные и достойные люди оказались под подозрением. Показаться на улице с этим уважаемым и почтенным человеком З.А. Макшеевым, означало быть в оппозиции. «Кто не с нами, тот против нас», - говорило окружение М.А. Неклюдовой и наиболее приспосабливающиеся, действительно, избегали встречи на людях с З.А. Макшеевым.
Нейтралитет соблюдать было трудно. На мою долю выпала трудная задача. М.А. Неклюдова просила меня как-то летом примирить ее с генералом Макшеевым, говоря, что при таких обостренных отношениях, нельзя начинать учебного года. Мне удалось это сделать, но примирились они только внешним образом. И я думаю, что если бы не окружение М.А. Неклюдовой, то мир был заключен более прочный. Тот, кому хотелось прислужиться, тот продолжал наушничать и этим сбивал с толку начальницу института.
И в этом отношении М.А. Неклюдова, несмотря на свое упрямство оказалась весьма слабохарактерной. С одной стороны она любит проявлять свою власть и даже похваляется нею, с другой - она теряется в пустяках и ищет поддержки у кого-бы то ни было, попав, таким образом, в руки интригующей группы лиц. «Если бы даже королева приказала мне, то и тогда я не подчинилась бы ей», - сказала она как-то в обществе, а в действительности даже ее горничная Фрося имеет на нее влияние.
Но кто такое Фрося! Это горничная М.А. Неклюдовой, вывезенная ею из России вместе с институтом. Как лицо, близко стоящее к начальнице института, она заняла в институте исключительное положение. С Фросей надо считаться и потому перед ней заискивают все. «Фросенька», - называют ее классные дамы и под шумок подают ей руку. Фрося проведет все и, раздевая свою барыню, расскажет ей все, что ей хочется. Фрося вездесуща и появляется неожиданно всюду. Она наблюдательна и мешается даже в учебные дела. Ее боятся и по Фросе угадывают многое. Она как оракул предрешает вопросы: «Такого-то преподавателя скоро не будет. Вместо него назначается такой-то», - как бы вскользь проронит Фрося, и публика знает, что это исходит как-будто от самой начальницы, а злые языки говорят, что не начальница, а Фрося управляет институтом.
И доля правды в этом есть. Мы утверждаем, что не одна воспитанница претерпела от Фроси. Она умная, но простая женщина, от которой ни скроется ничего. Воспитанницы ее ненавидят, так как знают, что она доносит на них. Эта зазнавшаяся женщина-простолюдинка, привыкшая к поклонению, бывает невыносима иногда. Я сидел как-то в кондитерской, заполненной мадьярами из местного общества. Как нарочно, в то время, когда среди пьющих кофи и шоколад воцарилось молчание, вошла Фрося. Увидев меня, она начала громко разговаривать сама с собою, но как бы обращаясь ко мне: «что это за безобразие! Просто как дым столбом стоит. У нас бы в России в это вмешалась полиция, а еще говорят, что интеллигентные люди сидят». Я сделал вид точно не вижу Фроси и углубился в свою чашку шоколада. Мне стыдно было несмотря на то, что я знал, что мадьяры не понимают Фроси. Еще бы не зазнаться этой прислуге, когда классные дамы занимают у нее деньги.
Мы приводим эти сведения не для того, чтобы опорочить М.А. Неклюдову, как начальницу института и не для того, чтобы набросить тень на Харьковский институт, а для того, чтобы показать, что между институтом, как таковым и той беженской атмосферой, которая сгустилась вокруг него, должна быть проведена большая грань. Насколько жизнь воспитанниц в институте производит хорошее впечатление, настолько все окружающее их не соответствует задачам воспитания детей. И мы не раз утверждали, что по нашему глубокому убеждению вообще в учебно-воспитательном деле не так отдельные лица воспитывают, как воспитывает само учебное заведение, его традиции, его характер и вообще вся постановка учебного заведения.
И здесь это налицо. Воспитанницы живут в своем интернате своею обособленною жизнь. У них своя жизнь, которая так же мало интересует воспитательный персонал, как жизнь воспитательного персонала мало интересует воспитанниц. Конечно, воспитанницы отлично знают, кто с кем не разговаривает, кто с кем в соре и рады посплетничать у себя в дортуаре, но это больше из любопытства. Конечно, в общем примере старших не остается без влияния на подрастающем поколении, но это скажется в будущем. Теперь они живут своими интересами, не обнаруживая их своим воспитательницам, или вернее скрывают их от своих классных дам.
Правда, иногда, под влиянием интриг извне они поддаются некоторому воздействию и выражают, например, свои симпатии или антипатии тому или другому лицу, и иногда совершенно несправедливо, но здесь играет роль внушение старших, вовлекающих молодежь в интригу. Конечно, они перенимают от взрослых много внешних черт, крайне несимпатичных, которые в будущем должны отразиться на их личности, но ведь они перенимают эти черты и вне пределах институтской жизни, бывая у себя дома и в обществе.
Так, например, грубость, которая царит теперь всюду, несомненно, уже передалась детям. Пример заразителен. Прежде всего, груба сама начальница, но дело в том, что возмущающиеся этим классные дамы сами грубы. К сожалению, грубы и некоторые преподаватели, позволяя себе в классе совершенно непозволительные выкрики. «Вам быть кухаркой, а не воспитанницей института», говорит она даже воспитанницам старших классов. «Вы тупоголовая, убожество, остолопка», говорит она.<...>
Тон, которым начальница института говорит со служащими, совершенно недопустим в служебных отношениях, и люди терпят это только потому, что каждый панически боится лишиться места и очутиться на улице. Я не только был свидетелем такой грубости, но и сам испытал эту грубость на себе. Впрочем, грубость царит теперь всюду, а не только в институте. Это привилось беженцам в эмиграции, и в этом отношении наша русская культура приняла заграницей новые формы, вводя их в систему воспитания подрастающего поколения.
«Помилуйте! С нашим мягким характером русского человека теперь в эмиграции пропадешь», - говорят нам русские люди, борющиеся за свое существование. Я часто указывал воспитанницам на их грубость, совершенно не подходящую женщинам, и они, сознавая это, оправдывались именно так: «Я бы с таким удовольствием ударила его по морде»,- сказала во время прогулки, в присутствии классной дамы одна институтка, рассердившись на преподавателя за то, что он поставил ей плохую отметку.
С не меньшей силой передается детям злоба и злобный тон в разговоре. Это все свойства, воспринятые беженцами в эмиграции. И это понятно. Рабское состояние русских людей в беженстве, их необезпеченность и безправие вырабатывают соответствующим отношение к людям. Только одна великая Россия принимала с распростертыми руками всех и каждого и широко давала иностранцам все права, коими они пользовались наравне с русскими людьми. И это чувствуют и знают дети.
Я часто задумывался над этим и всегда с восторгом гляжу на то, как русские дети при таких обстоятельствах могли все-таки сохранить в некоторой степени ту мягкость характера и воспитанность, которыми отличаются наши вывезенные из России учебные заведения. Несмотря на все отрицательные стороны, культурное значение этих учебных заведений и большая ценность их достижения не подлежат сомнению. Здесь хранится русская культура и оберегается она от совершенного распада. В лице учащейся молодежи мы имеем тот фундамент, который нужен будет для восстановления России.
Чтобы быть объективным, мы должны отметить, что в этих сложных и крайне ненормальных условиях беженской жизни, долголетний опыт начальницы института М.А. Неклюдовой все-таки дал свои положительные стороны. Прослужив более 40 лет сначала классной дамой, а потом и начальницей института, она, - сама институтка - настолько прониклась институтскими традициями, что, конечно, сумела сохранить их при совершенно новых условиях жизни. И этого отнять у нее нельзя. Вот почему Харьковский институт всегда производил отличное впечатление.
И я вспоминаю, как охарактеризовала этот институт И.Н. Новикова: «Как здесь симпатично, уютно. Просто семейная обстановка. Дети жизнерадостные, живые. Как много сердечности и простоты здесь». И это правда. Впечатление для нового человека получается определенное, которое не может не вызвать полного одобрения. Вот почему в обществе и даже среди родителей институток можно встретить людей, которые совершенно не могут себе представить, как это М.А. Неклюдова может быть грубой или несправедливой. Ее очаровательная улыбка и умение принять гостей производит всегда удивительно приятное отношение.
***
1930 г.
Очень часто по вечерам я сижу на своей излюбленной скамейке на берегу реки Тиссы и здесь думаю свою думу, вспоминая свое прошлое и обдумывая весь пройденный жизненный путь. Люблю, когда перед моими глазами проходят пароходы, снуют баржи, идут плоты, подавая сигналы и гудки совсем так, как это было на Днепре. Вблизи, на дамбе, среди безконечного числа столиков, покрытых белыми скатертями, сидит местная публика - сербы и мадьяры, мирно проводя на воздухе душные вечера. Люблю, когда оркестр играет венгерские мелодии, а иногда и мотивы из знакомых опер и опереток. Иногда кто-нибудь подсядет ко мне, и мы заводим разговор, конечно, на наши русские темы.
Но я люблю больше одиночество. Очень часто я заканчиваю день тем, что иду в какую-нибудь кафану и сажусь за столик выпить кружку пива. Ведь здесь в кафанах не едят, а только пьют. Сижу один. Слушаю цыганский оркестр или какую-нибудь местную певицу. День у меня проходит тоже по трафарету.
Летом, конечно, интереснее. Я имею много свободного времени. Гуляю. Купаюсь. Начинаю купаться очень рано. После купанья иду в кондитерскую съесть мороженое. Впрочем, у нас мороженое продают и на улице. Его развозят в маленьких повозочках и постоянно звонят. Я часто беру мороженое у этих мороженников. Интересно то, что против кондитерской на улице стоит киоск местного фотографа, где, между прочим, выставлена и моя фотографическая карточка. Мне это всегда кажется странным.
Вдали от Родины, среди чужих мне мадьяр и сербов я приобрел известность как учитель музыки. Вот как складывается судьба человека. Каждый день после уроков, идя домой, я останавливаюсь возле торговок, сидящих с корзинами вдоль тротуара и покупаю на динар-два что-нибудь вкусное. Зимой апельсины, жареные каштаны, а весной и летом черешни, клубнику, вишни, абрикосы, персики, груши, яблочки, а потом до конца сезона арбузы, дыни и виноград. Иду домой и по дороге ем. Меня уже знает весь Бечей. Иду по улице и раскланиваюсь.
По местному обычаю в особенности под вечер местные дамы выносят на улицу стулья и даже диваны и на тротуарах возле ворот, отдыхая до позднего вечера. У некоторых домов образуются таким образом целые группы, занимая тротуар до самой мостовой. Здесь они живут местными интересами, пережевывая разные сплетни и делятся впечатлениями. Все эти дамы, необыкновенно толсты и любят, когда им оказывают внимание. Я в этом отношении всегда любезен и потому пользуюсь на своей улице особым расположением. «Добар Рус», говорят про меня эти кумушки.
В каждом дворе имеется отличный цветничек. Это особенность не только мадьярского, но и сербского уклада жизни в «Банате». Так называется наша местность, бывшая житница Австро-Венгрии и начало знаменитой Венгерской долины. Как пережиток средневековья, дома здесь строятся не так, как у нас в России. Парадных подъездов, да и вообще выхода на улицу из домов нет. Нужно войти в ворота, ведущие в вестибюль, в который выходят двери из домов, а далее дворик весь утопающий в цветах. Это так называемый венецианский стиль или вернее остатки римской культуры.
Так и в моем домике. Одно окно моей комнаты выходит на улицу, другое во двор, который представляет собою сплошной цветничек. Но у меня еще красивее, так как окно окутано виноградной лозой, грозди которой прямо лезут в окно. Тут же среди цветника бунар (колодезь) обвитый плющом. Не нравится мне только одно. Это то, что окно, как и всюду с железной решеткой, как в тюрьме.
Сейчас у меня каникулярное время, которое я использовал, чтобы провести это время с братом в Белграде. Каждый год летом перед началом занятий в августе я езжу на отдых к брату, сначала в Загреб - Кашина, а потом, когда брат переехал в Сербию - в Белград.
Рис. Д.В. Краинского
Эти ежегодные поездки были действительно настоящим отдыхом для меня. Прежде всего, мне доставляла большое удовольствие сама поездка. Пароходное сообщение с Белградом по реке Тиссе, а затем по Дунаю и реке Савве делали поездку легкой и приятной.
Целый месяц жизни в семье брата, большие знакомства и общение с людьми разных положений обновляли меня, и я запасался энергией на целый год вперед. В этом году я с нетерпением ждал своего отпуска. Мне надо было показаться докторам, чтобы подобрать очки и сделать малую операцию на ноге, которую я ушиб в прошлом году. Это меня не смущало, и я опять погрузился в белградскую жизнь, пытаясь извлечь из этой поездки возможно больше выгоды. И этот раз моя поездка была особенно удачна. Я повидал всех, кого хотел, и встретил людей, с которыми у меня было много общего по России.
28/15 августа на Успении св. Богородицы я был у обедни в русской церкви. Опять перед моими глазами предстала русская катастрофа, в ее самом безотрадном виде. Русские знамена, хранящиеся в этом храме, придают ей особый не то беженский, не то военный характер, напоминающий, что борьба еще не кончена. Но, конечно, понесут их в Россию не те, кто стоит теперь перед ними в русской церкви. Их миссия уже закончена. И я искал глазами тех, кто идет нам на смену. В церкви их не было.
Толпа была большая. В храм было трудно втиснуться. Возле храма, на скамеечках, в садике было много народу. Это была толпа, которая 10-11 лет тому назад боролась с большевиками и под сильным напором их оставила Россию, идя пешком по шоссейным дорогам, заполняя железнодорожные станции, пароходные пристани, а затем пережила эвакуацию в зараженных трюмах переполненных кораблей. Я видел тогда эту толпу. Она была разбита большевиками и смешалась с военными частями, под прикрытием которых ушла из России.
Я помню хорошо эту толпу. Она была хотя и растрепанная, но энергичная, живая, не сдавшая еще своих знамен. Она была уже тогда не молодая. Теперь прошло 11 лет и люди постарели. В храме преобладали старики и люди в пожилом возрасте. Генералы и полковники в истрепанных пиджаках и с палочками в руках уже согнулись под тяжестью беженской жизни. Я видел и офицеров, которых трудно было узнать. Беженство старится и вымирает. Это резко бросилось мне в глаза именно теперь в нашей русской церкви.
Митрополит Антоний (Храповицкий) среди преподавателей и студенток харьковского девичьего института в Нови-Бечей. 1930.
Я всматривался в лицо митрополита Антония, служившего в этот день обедню. Девять лет тому назад я видел его в Загребе, где мне посчастливилось обедать с ним у местного консула Ферхмина. На следующий день он читал нам лекции о Достоевском. Это был энергичный, живой старик, преисполненный энергией и бодро поддерживавший тогда свою паству. Теперь это был расслабленный старец, едва передвигающий ногами. Его поддерживал протодиакон, человек невероятной силы. И я искал опять глазами тех, кто идет на смену этим людям.
В церкви была юная молодежь, но это были кадеты, гимназисты и наши институтки. А где же золотая середина - люди средних лет, которые так нужны теперь. Их нет и нигде их не видно. Здесь, по-видимому, образовалась брешь, как последствие войны и революции. Но может быть, их нет только в церкви.
Мы разговорились по этому поводу через несколько дней после этого с профессором Серебряковым, когда мне сделали операцию, и мы лежали с ним по соседству, на койках в санатории «Славия». И он, и я - мы оба, не спали ночью. Он от безсонницы, а я от боли. Где наша русская молодежь. Ее нигде не видно. Доктора, профессора, инженеры, учителя, музыканты, художники - вообще все, кого мы видим работающими теперь - это старики, если не по возрасту, то по своей прежней деятельности еще в России. Почему на смену им не выступают новые силы. Ведь прошло более 10 лет. Заграничные университеты чуть ни с 1919 г. переполнены русскими беженцами. Пора бы им выявить себя.
Профессор констатировал, что в начале наши русские студенты стояли далеко впереди общей студенческой массы, по тому что были отлично подготовлены в России. Теперь мы видим другое. Расширение программ средних учебных заведений, перегрузка их ненужным балластом вырабатывают поверхностность, а знаний не дают. Профессор все-таки заснул к утру, а я продолжал думать, но не мог додуматься, где же наша русская молодежь. Ведь и военные союзы стареют. Там нет молодежи, а есть те, кто пришел из России.
Как профессор Белградского университета Николай Васильевич, конечно, живет высоко культурною жизнью, и я всегда набираюсь у него энергии и умственного материала, что обновляет меня в моей провинциальной жизни. Бываю, конечно, и в музыкальных руководящих сферах, где обновляюсь и в этом отношении. Хожу на лекции, заседания. Провожу много времени в лаборатории и брата. По вечерам слушаем музыку по радио, а в большинстве случаев идем куда-нибудь.
Но все же меня тянет к природе и с этой целью я сделал две поездки по Дунаю, в Панчево и Земун, где провел отлично время. Скоро еду обратно в Новый-Бечей, где с 1 сентября начинаются занятия. Опять уроки с утра до вечера, но я люблю эти уроки. Ведь у меня есть уже ученицы, которые играют отлично. Жизнь вокруг нас идет мирно, спокойно. И это спокойствие невольно отражается на общем настроении.
Урожай - колоссальный. Повсюду гудят молотилки, что напоминает мне с утра каждый день Россию. Как-то спокойно становится на душе. Иногда становится скучно, тоскливо. Да иначе и быть не может. Хотелось бы еще увидеть своих, свои родные места и умереть на Родине.
