Я не то чтобы зарекался никогда не писать воспоминаний, но просто относился всегда к своему прошлому с какой-то удивительной безалаберностью. Никогда не вел дневников, не очень интересовался родословной, семейных дат не запоминал, почти не поддерживал родственных отношений. Не накапливал я и впечатлений об исторических событиях, коих на моем уже довольно длинном веку случилось немало, и не стремился к личному знакомству с известными людьми, которыми, наоборот, моя жизнь совсем не была богата. Словом, к писанию мемуаров никак не готовился.
До недавнего времени я всё ощущал себя молодым, и как-то само собой разумелось, что главные мои свершения впереди и жить я буду еще долго. Но последние годы понеслись вдруг с такой стремительностью, что неожиданно наступил момент, когда я почувствовал себя стариком. Нет, я не немощен и еще вполне твердо стою на ногах, но мне вдруг начали в транспорте уступать место, и поначалу это очень меня обижало. Тем временем уходили из жизни один за другим очень близкие мне люди. И, как это бывает со всеми, мое прошлое стало вдруг с каждым годом все острее напоминать о себе - в памяти непроизвольно всплывали то счастливые моменты и благородные поступки, то, гораздо чаще, нераскаянные грехи.
«Вам надо писать мемуары» - сказал несколько лет назад, после моего выступления на философском семинаре, один вдумчивый человек, имея, наверно, в виду мои частые экскурсы в прошлое. Я, как мне тогда казалось, резонно ответил ему, что мало встречал в своей жизни знаменитостей. И о совете этом на время забыл.
Надо сказать, в мои студенческие годы едва ли не каждый второй филолог тайно лелеял в глубине души мечту стать писателем или поэтом, и, признаюсь, мне тоже мечталось тогда, что я рожден, чтобы написать какой-то необыкновенный философский роман (непременно роман), который раскроет сокровенную суть нашего драматического времени. С годами эта уверенность сошла на нет - осознал, что писательского таланта явно недостает. А сейчас, к старости, прорезалось вдруг «второе дыхание», и вся пролетевшая в мгновение жизнь крутится в голове многоцветным калейдоскопом занимательных и поучительных, веселых и печальных сюжетов из прошлого. Я, можно сказать вслед за Василием Розановым, прожил жизнь «за занавеской», больше предаваясь мечтаниям и размышлениям над книгами, нежели заботясь о карьере или участвуя в общественной суете. Но теперь, несмотря на это, нет-нет да и возвращаюсь к прежним искушениям: почему бы не попробовать написать уже не роман, а нечто хотя бы отдаленно напоминающее эту желанную личную книгу в виде воспоминаний? А прочитав недавно подаренный мне одним знакомым философом, почти ровесником, томик его мемуаров, я понял, что моя скромная жизнь была гораздо разнообразнее и ее перипетии могут представлять интерес не только для моих родственников и потомков. К тому же мне уже давно запал в душу афоризм того же Розанова: любой из нас способен и даже обязан написать книгу собственной жизни, ибо жизнь каждого человека есть единственная в своем роде сказка.
Сразу хочу предупредить читателя, что ему придется привыкнуть к моей особой манере повествования. Как и при устном рассказе, я люблю по ассоциации перескакивать с одного события на другое, внезапно переходя от далекого прошлого к более поздним воспоминаниям и возвращаясь назад. Такая спонтанная, несколько сумбурная манера хоть и не способствует стройности изложения, но позволяет вышивать более многоплановый и живой, рельефный узор по обычной хронологической канве воспоминаний, а главное, больше соответствует моему характеру. Итак, приступим.
х х х
Много меня жизнь покидала по нашей русской земле, и когда у меня спрашивают, откуда я родом, я испытываю некоторое затруднение - кратко, в двух словах, не скажешь. В одном никогда не было сомнений: все мы родом из детства. И поэтому я обычно называю своей родиной орловскую деревню, где прожил восемь первых лет жизни, хотя на самом деле на свет Божий появился я в сорок первом году, перед самой войной, в Курске, то есть являюсь земляком Преподобного Серафима. Однако курянином себя не считаю, так как из-за войны довелось прожить мне среди них всего три месяца, а потом пришлось спешно отправиться с мамой на родину родителей. И отец, и мать мои родились, выросли и поженились на Орловщине, близ древнего Мценска. Они были из соседних деревень; отец, Александр Петрович, родился в 1916 года, еще при Царе-батюшке, в Протасове, а мать, Ольга Ивановна, - всего на два года позже, но уже при советской власти, в Спасском. Правда, оба они выросли в стране воинствующего атеизма и были уже по воспитанию, разумеется, вполне советскими людьми.
Когда я окончательно созрел креститься (лет через пятнадцать после окончания университета), я на всякий случай спросил у мамы, не крещен ли я. Ее ответ был краток: «Какое это имеет значение, сынок?» Значит, подумал я, в детстве меня не крестили. А вот про старшего моего брата Владимира, родившегося в селе Спасском в 1938 году, за три года до меня, мы точно знали, что в детстве он был крещен. Дело в том, что обе бабушки наши про молитву не забывали и в богоборческие советские времена, и именно они, конечно, организовали крещение новорожденного внука. Мне это казалось почти обидным: брат мой старший хоть и вырос большой умницей и стал почтенным профессором фармакологии в Риге, но всегда отличался присущим большинству медиков рационализмом. Это и не удивительно: человеку, который с молодых лет занимается вивисекцией, то есть режет лягушек, а то и препарирует трупы, а потом в научных целях вживляет электроды крысам, разумеется, трудно прийти к вере. Но, как и всякий глубокий ученый, Володя понимал, что мир произошел не без чудесного вмешательства высших сил, хотя с молодости предпочитал в качестве объяснения материалистическую подмену религии в виде инопланетян. Тем не менее, философские разговоры о Боге он с каждым годом всё охотнее поддерживал - ему это было интересно. И когда пару лет назад Володя гостил у нас на даче, то есть в псковской деревне близ Гдова, где мы с давних пор проводим лето, однажды мы с женой вдохновили моего ученого брата на поездку в церковь. Сначала он колебался, а потом поддался уговорам и осмелел - видно, хотелось и самому. А в храме, само собой, встали с ним вместе в очередь на исповедь. Когда брат мой оказался первым, он, заколебавшись, попытался было выйти из очереди исповедующихся, но мы, стоя сзади, не позволили ему пойти на попятную. Что было за перегородкой на исповеди, мне неведомо, но от батюшки Володя отошел ошарашенный и, кажется, долго не мог потом прийти в себя после испытанного потрясения...
Мне так и не довелось узнать тайны этого потрясения, как не дано было продолжить и приобщение старшего брата к вере. Весь этот очерк о детских годах, включая написанное чуть выше, я уже набросал начерно в 2013 году, когда пришло вдруг ошеломляющее известие о том, что мой старший брат Володя (для окружающих давно Владимир Александрович) неожиданно скончался от инфаркта, будучи, казалось, в полном здравии и несколько месяцев не дожив до семидесяти пяти. А то, что касается здесь последних лет жизни моего брата, было уже изложено мною в настоящем времени, и только пришлось вносить изменения, чтобы описать всё как события прошлого.
Мы ждали брата тем летом очередной раз в гости на даче. Оказавшись на старости лет за границей, хотя и всего в нескольких часах езды от нас на машине, Володя охотно приезжал к нам в летний отпуск. Несмотря на некоторую внешнюю европейскость, которую он приобрел (в отличие от своего брата), живя более пятидесяти лет среди обиженного на русских и тяготеющего к Европе этноса, гражданином Латвии он так и не стал. Он, конечно, легко мог сдать экзамен по латышскому языку, что необходимо для подачи заявления о гражданстве. Ведь он читал на латышском лекции студентам, в том числе и «русскоязычным» (последние десятилетия русский язык в Латвии в качестве лекционного запрещен). Но ему показалось унизительным подавать прошение, и он так и остался, подобно другим «оккупантам», с особым паспортом «негражданина». Впрочем, кто знает, быть может, именно эта принципиальность позволила ему проработать много лет и на пенсии, до самой кончины - его, видимо, держали на кафедре главным образом для примера, чтобы показать, что в Латвии есть даже профессора из русских и никакой дискриминации по национальному признаку не существует. Тем более что при отменных знаниях и покладистом характере мой брат мог преподавать фармакологию, помимо латышского, на английском и немецком, а обучение заезжих богатых иностранцев приносило столь остро необходимую учебному заведению валюту.
Понятно, что человеку, проявившему такую принципиальность в вопросе о гражданстве, радикальные перемены, происходящие как в Латвии, так и в России, были далеко не безразличны. Перемены коснулись даже и взглядов моего брата. Если в советские времена у него еще и можно было заметить, как у большинства наших соплеменников, живших в Прибалтике, налет космополитизма, пусть у него и едва ощутимый, то после появления между нами государственных границ и всем известных проблем на национальной почве, он явно заново ощутил себя именно русским человеком. Было заметно, что отдыхая у нас, Володя как бы подпитывал обострившееся вновь национальное чувство. Особенно радовало его на Псковщине то, что все вокруг, как он выразился, говорят по-русски. Мы ждали его в том году в июле очередной раз в гости, а он взял да и умер вдруг в начале мая...
У меня же среди всяческих планов на отдых имелось и намерение пройтись вместе с братом по этим моим воспоминаниям о детстве, чтобы извлечь из пучины забвения еще какие-нибудь волнующие душу детали, дабы придать большую целостность и добавить красок моему описанию. Все-таки брат на три года меня старше, и при отъезде из орловской деревни мне было всего восемь лет, тогда как ему - одиннадцать. Ничто не предвещало трагической развязки: в свои семьдесят четыре выглядел он очень крепким человеком, еще преподавал свою фармакологию, следил за собой, поддерживал спортивную форму, играя в теннис. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Брат мой был человек достойный, и, верно, исполнил свое предназначение на земле, как гласит народная мудрость, раз Господь забрал его к Себе, к тому же без продолжительных болезней и больших страданий. О своем брате я еще не раз буду вспоминать по ходу повествования о своей жизни, но здесь отмечу только, что, кажется, то самое причастие, к которому мы его слегка подвигли два года назад, так и оказалось единственным в его жизни...
Я же принял крещение сознательно, по собственной воле после того разговора с мамой, причем, сам живя в Ленинграде, сделал это почти в центре Москвы. Священник из Храма Иоанна Воина на Якиманке, ныне покойный, окрестил меня в обычном тазике возле богатого домашнего киота со старинными иконами у окна с видом на живописнейшую церковь в квартире одной очень набожной женщины, ревностной прихожанки этого храма. Она стала глубоко верующим человеком после безвременной кончины своего сына, друга моей юности по суворовскому училищу, и специально выменяла себе квартиру в этом доме по соседству с храмом. Причина моего «домашнего» крещения была довольно банальная: я работал в издательстве, а в те, почти забывшиеся уже времена священники были обязаны передавать в КГБ списки всех, кого они крестили в храме. «Оргвыводы» в издательстве наверняка бы последовали незамедлительно. Крестивший меня на дому батюшка отметил, что имя «Валерий», которым меня нарекли родители, хоть и редкое для христиан, но в святцах имеется, - так звали одного из сорока римских воинов-страстотерпцев, которых предали мучениям холодом на Севастийском озере за нежелание отказаться от христианской веры. Я всегда считал, что такое имя (мне оно, признаюсь, не очень нравится) досталось мне потому, что как раз на рубеже тридцатых-сороковых годов по России неслась слава лихого летчика Валерия Чкалова - недаром среди моих одноклассников было аж пять Валериев. Но вот что удивительно: когда я стал в последние годы отмечать не только дату рождения, но и день Ангела, я заметил вдруг, что между днем моего появления на свет и именинами чуть больше двух недель, а если брать обе даты по новому стилю - то они почти совпадают. И мне подумалось: то ли это совпадение случайно, то ли это означает, что имя мое выбрано по святцам и, возможно, не миновало меня все-таки в детстве и таинство крещения...
Как бы то ни было, отец мой были типичным комсомольцем. По отрывочным рассказам мамы, он, как и все, восхищался фильмом «Волга-Волга», распевал вместе с молодыми сверстниками незамысловатую оптимистичную песенку Лебедева-Кумача: «Удивительный вопрос: / Почему я водовоз? / Потому что без воды - / И ни туды и ни сюды!» Сам я, правда, отца, погибшего в сорок третьем на войне, совершенно не помню. Знаю, что в молодости он подрабатывал в деревне пастухом, но был юношей способным, и его за хорошую учебу в школе направили на рабфак. По окончании, году эдак в тридцать седьмом или восьмом, он поступил в Курский педагогический институт.
В Курск к нему приехала из деревни и жена, моя мама, которая окончила всего четыре класса и работала в городе швеей. Отец учился отлично и даже лучше всех, как с простотой женщины из народа и с какой-то застарелой обидой поведала мне однажды мама, но преподаватели из евреев всё выдвигали своих. Там, в Курске, у них я и родился в марте 1941 года. Жизнь молодой, растущей семьи с радужными перспективами была, мне кажется, очень счастливой.
А через три месяца грянула война, и всё оборвалось. Отец ушел на фронт, а меня мама поспешила увезти в «тихое место», на свою родину, но, как потом оказалось, в район ожесточеннейших боев. Так что ранее мое детство пришлось на жуткую военную пору с бомбардировками, массированными обстрелами и немецкой оккупацией, с голодом, разрухой и постоянными угрозами жизни. Но о страшных военных временах я знаю только по рассказам, а сам пережил счастливое забвение младенчества, - немцев выбили с Орловщины летом 1943 года, поэтому даже самые первые мои, смутные воспоминания относятся к послевоенным временам и окрашены, при всех пережитых лишениях и невзгодах, в романтические тона.
Таким образом, всё мое раннее детство, сначала бессознательное, а потом отпечатавшееся в памяти какими-то расплывчатыми видениями-картинами, прошло в орловской деревне, которую я и считаю своей родиной. Но случилось так, что покинул я родную вотчину навсегда уже в восемь лет. Настоящая кровная связь осталась у меня, кроме матери, только со старшим братом, которому не только случилось осесть далеко от родных наших мест, как и мне, но и вообще к концу жизни оказаться в другом государстве. Впрочем, и брат мой, который на три года старше, помнил о деревне не намного больше моего, судя по ответам на мои расспросы при встречах. А когда умерла мама, последний, кроме брата, близкий человек, чьими рассказами подпитывались в основном мои воспоминания о детстве, о родне и предках, я вдруг стал всё чаще и чаще вспоминать ранние деревенские годы. Увы, мне оставалось только сожалеть, что знаю о них очень мало и не успел расспросить маму поподробнее. Хотел даже одно время съездить снова на родину, но не поехал из опасений, что там, наверное, ничего не сохранилось. Все деревенские родственники оттуда давно разъехались, а сейчас, в нынешнюю разруху, совсем не уверен, что осталось что-то и от самой деревни...
Теперь, на старости лет, когда неожиданно умер и старший брат, оборвалась всякая связь с моим детством. И печально, и стыдно, да только это уже дело прошлое, не поправишь - так уж сложилось. Эпоха наша была трудная, сумбурная, переменчивая, и жизнь многих, в том числе и моя, проходила в разных местах, с большим количеством переездов, утратой прежних связей. Но чем дальше, тем дороже становятся для меня родные орловские места - при воспоминании о детских годах возникает щемящее чувство, наворачивается порой и слеза. Бедное, даже нищее, послевоенное наше детство! Оно всё равно овеяно в памяти каким-то сказочным ореолом, как самая радостная пора в жизни, несмотря на все невзгоды...
Конечно, детство мое было полным лишений и голодным, но прошло оно не где-нибудь¸ а в Орловской области, и я с молодых лет, поступив на филологический факультет в МГУ, испытывал волнующее чувство своей почти родовой приобщенности к самым дорогим отечественным именам. Ведь какое количество писателей и философов, гордость русской земли, вышло из наших мест! Каждый клочок этой земли, внешне не слишком примечательной, связан с отечественной историей и особенно литературой. Жуковский, Грановский, Тургенев, Тютчев, Апухтин, Лесков, Леонид Андреев, Пришвин, Бунин, Борис Зайцев, Михаил Бахтин, о. Сергий Булгаков, братья Киреевские, Данилевский, Погодин... - всё это мои земляки. Да и наша деревня называлась не как-нибудь, а село Спасское (стало быть, до революции была там и церковь). Это, правда, не тургеневское Спасское-Лутовиново - знаменитая усадьба-музей находится километрах в 25 от моей родной деревни. Вспоминаю еще замечательного кудесника русской словесности Николая Лескова, написавшего, например, «Леди Макбет Мценского уезда». А деревня наша административно относится к Мценскому району, да и сам Мценск от нашего Спасского - тоже рукой подать. Или вот еще о наших местах: помнится, тот же Лесков где-то пишет, что на станции Отрада его ограбили. А это уж совсем родные места, с полным правом могу сказать, что это наш народ «отличился». Отрада - ближайшая к нашему Спасскому станция, какой-нибудь десяток километров, если не меньше.
И вот этот пейзаж на пути от станции до деревни остался у меня в памяти как образ моего детства, моей России. Холмистая, открытая местность с уходящей за горизонт наезженной проселочной дорогой и вереницей столбов вдоль нее. А сбоку - вид на волнистую долину, простирающуюся вдаль, насколько хватает глаз, и разрезанную на отдалении петляющей лентой шоссе.
Странно все-таки устроен человек. Впечатления внешней жизни одни, по большей части весьма приземленные и не слишком отрадные, а в человеческой душе - своя, другая иерархия ценностей. Самое плохое легко забывается, и даже то, что мало вдохновляет в повседневности, откладывается в памяти яркими поэтическими мгновениями, из которых вырастает, несмотря ни на что, осознание высокого смысла человеческого существования. Особенно это, конечно, касается детства.
Мы с братом позже посетили свою родную деревню лишь один раз, в 1959 году. Нечего и говорить, что масштаб всех измерений словно уменьшился в разы по сравнению с тем, что отложилось в памяти. Столь дорогая мне речка на самом деле выглядела почти ручейком, а поля по другую сторону оврага, где мы не раз видели волков, оказались совсем неподалеку от дома моего детства. До школы, путь до которой представлялся мне таким долгим, мы дошли в считанные минуты. В бывшем нашем доме жили мамины родственники, и они устроили нам самый радушный, теплый прием, как его представляли себе русские крестьяне советского времени. Главным угощением был, само собой, самогон, который лился буквально рекой. Меня особенно неприятно поразило то, что даже крутившемуся под ногами мальчонке лет пяти налили довольную большую стопку, его стошнило, и очень скоро он валялся уже где-то под столом... Хотели мы с братом устроить себе праздник души, но не получилось. Все, конечно, перепились, и поговорить-то толком, повспоминать далекое прошлое не удалось. А потом в сарае, где мы спали и приходили в себя, появился внезапно друг нашего детства, а теперь курсант военного училища, и стал нести такую похабщину, что мне стало не по себе. Был, правда, какой-то праздник, и мы поприсутствовали на народном гулянье, где увидели настоящий, а не театрализованный русский хоровод. Но все-таки уехали мы из деревни в расстроенных чувствах, ошеломленные прозой современного сельского быта. Были мы уже все-таки совсем городские, а увиденное надолго отбило охоту приезжать снова. И больше побывать на своей родине ни мне, ни брату никогда не довелось. Но вот что удивительно: для меня места моего нищего, голодного, но полного поэзии детства, несмотря на грустные и унылые впечатления более поздних лет, это и есть «моя» Россия и, как я чувствую (хотя и не совсем понимаю, почему), там находятся истоки моего неистребимого русофильства.
Теперь вот принято (пошло от официозной печати) называть место рождения «малой родиной». Я же никогда не ощущал свою родину как «малую». В детстве земля кажется огромной, а окружающий мир - вселенной. Восприятие мира у меня было тогда поистине планетарным, и все вещи, холмы, кусты на горизонте и люди вблизи и вдали казались крупными, значительными, полными смысла. Помню, уже в студенческие времена или даже позже, при чтении «Хлыновска» и особенно «Пространства Эвклида» Кузьмы Петрова-Водкина с его космическим восприятием и при созерцании его упоительно изогнутых, сферических изображений земли и небесного свода эти детские воспоминания об огромности открывшегося мне тогда мира нахлынули на меня...
Уж и не знаю, что именно на Орловщине могло способствовать появлению такого количества писателей. Местность, казалось бы, самая обыкновенная, прозаическая, неброская. Поля, луга, холмы и нередко размытые ручьями овраги - отличительная особенность южнорусских полустепных областей. Лесов в этих краях оставалось мало, их давно повырубали, а в наших местах не было почти никаких. Кое-где встречались разве что перелески, в основном дубовые. Помнится, в поисках грибов, ягод и вообще чего-нибудь съедобного, шастали мы всё среди невысоких кустов дубняка. В самом нашем селе, расположенном на пригорке, было как-то голо: высоких дубов, кленов или берез, растущих обычно в изобилии вокруг деревень, например, на Псковщине, похоже, совсем не было. Потому очень высокими казались мне деревья с мелкими продолговатыми листочками - ракиты, что ли, или вязы, - которые росли кое-где внизу, у небольшой петляющей речушки с невысокими берегами. Скудные рощицы, еще попадавшиеся изредка в некотором отдалении от деревни, воспринимались как райские кущи... Местность вокруг деревни холмистая, и при отсутствии лесов видно было далеко-далеко. Мне запомнились больше всего как раз эти исполненные невыразимого очарования, приподнимающие над бытом бескрайние орловские дали, которые открывались в солнечные летние дни среди холмов. Высокое, синее небо без единого облачка над млеющей от жары деревней и колосящимися полями; торжественно звучащее с небес звонкоголосое пение жаворонков; уходящие вдаль дороги и тропы, навевающие думы о странствиях, о будущем и прошедшем... От волнующих душу пространств, разворачивающихся вширь и ввысь, возможно, и зарождалось то таинственное чувство гармонии духа и материи, которое заставляло моих земляков браться за перо.
Вот как описывает родные места, например, Тургенев: «Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички. На вершине пологого холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька... Кругом, по высокой, зыбкой ржи, переливаясь то серебристо-зеленой, то красноватой рябью, с мягким шелестом бежали длинные волны; в вышине звенели жаворонки».
Бунин не менее благоговейно передает это роднящее орловцев чувство пейзажа: «Местность ровная, видно далеко. Небо легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкает сбоку, и дорога, укатанная после дождей телегами, замаслилась и блестит, как рельсы. Вокруг раскидываются широкими косяками пышно-зеленые озими. Взовьется откуда-нибудь ястребок в прозрачном воздухе и замрет на одном месте, трепеща крылышками. А в ясную даль убегают четко видные телеграфные столбы...».
Тут, в скромном, даже бедном, но пронзительно поэтичном орловском пейзаже - корни и моей бессознательной, нутряной любви к России.
Школа, в которую мы ходили, располагалась в низине. Путь к ней пролегал мимо нашей узенькой милой речушки, название которой я не запомнил. Брат говорил мне уже потом о здании нашей школы, что прежде это был барский дом. Совсем недавно я выяснил, что это была усадьба помещиков Шеншиных.
В детстве, конечно, ни про барскую усадьбу, ни про Шеншина-Фета я ничего не знал, и стихов его мы в школе не учили. Вообще понятие о географии тамошних мест у меня и сейчас весьма смутное, поэтически окрашенное. Потом, только уже окончив университет, я вспомнил вдруг, что мама, которая сама окончила только начальную школу, четыре класса, в своих рассказах о нашем деревенском детстве часто упоминала какую-то соседнюю деревню «Шиньшину». И так как я знал уже про Фета и его проживание в орловских и курских краях, однажды меня осенило, что это, конечно, должно быть Шеншино, и название это как-то явно было связано с семейством орловских помещиков Шеншиных. Как я вычитал в дореволюционном многотомном справочнике «Россия», им прежде принадлежали многие земли в округе. А родовое имение Шеншиных находились за станицей Отрада, по другую сторону железной дороги. Именно там, в ныне не существующей деревне Новосёлки родился поэт милостью Божией Афанасий Фет, и поблизости, в родовом имении Клейменово, в 8 верстах от станции, находится склеп с его могилой. По удивительному стечению обстоятельств моя будущая жена, учительница по специальности и энтузиастка познавательных поездок, в молодости совершила с учениками путешествие из Ленинграда на забытую могилу не слишком почитаемого в те годы Фета. Доехав до станции Отрада, путешественники отправились в сторону, противоположную моей деревне. Что же касается нашей школы, то брат мой подтвердил, что упоминаемая мамой «Шиньшина» это и есть то место, где мы учились. Таким образом, мои предки наверняка были крепостными ближайших родственников Шеншина-Фета.
Жили мы в Спасском, в доме маминых дедушки и бабушки, а отец мой, погибший в 1943 году на войне, был, как я уже писал, родом из соседней деревни Протасово. Их было трое, братьев Фатеевых, но, уехав с Орловщины через несколько лет после войны, мы с родней по отцовской линии прочных связей не поддерживали. Один из братьев отца, Виктор Петрович, помню, позже прислал мне из какого-то близлежащего городка, кажется, Щекино, письмо и свою фотографию с братом - моим отцом. Я на письмо по молодости не ответил, хотя теперь очень жалею: было бы очень интересно хоть что-то узнать о своих предках по отцовской линии. Брат рассказывал, что уже в пору преподавания к нему приезжал из родных мест какой-то нахальный молодой человек по фамилии Фатеев и просил устроить по-родственному в медицинский институт, но уехал, не солоно хлебавши.
Наш прадед по отцу, согласно дошедшим как-то до меня семейным преданиям, да и судя по моим слегка раскосым глазам и тощей кустистой бороденке, был татарин, к тому времени уже, видимо, осевший в этих русских краях. Как и откуда он попал на Орловщину, не знаю. Известно, что деда по отцу звали Петром - значит, уже обрусел, хотя кличка у него была «монгол». Отец наш, облик которого я совсем не помню и представляю только по двум сохранившимся фотокарточкам, был уже, судя по всему, вполне русский, и покойная мама, кстати, на мои попытки выяснить что-нибудь о татарских корнях, помнится, обижалась.
Четче отложился в моей памяти образ отцовской матери - она была и по виду и по поведению типично русская бабушка, верующая, православная. Мне особенно запомнилось, как она, в деревенском платке, опираясь на палку, провожала нас в 1949 году из деревни у дороги, ведущей к станции Отрада. Оглянувшись, я увидел, как она перекрестила вслед нас, двух ее внуков, уходивших с матерью вдаль навсегда. Скорее всего, это именно о ней дошло до меня семейное предание, что наша бабушка совершила пешее паломничество в далекую Киево-Печерскую лавру, пройдя, как писал в «Левше» про тульских богомольцев Лесков, «за Орел до Киева снова еще добрых пять сот верст».
У матери было четыре сестры и ни одного брата. Родиковы. Дом наш имел каменный низ и деревянные стены, крыт был соломой; пол в избе земляной, посредине горницы - русская печь. Там готовили еду и пекли хлеб, в ней же, помнится слегка, нас и купали. Удивлялся потом, увидев снова, как только в печи помещались. На печи мы и спали. Уже в более взрослые годы мне не раз снился сон, как я лежу на печи, накрываю себя одеялом, но это не печь, а яма, и фашисты хоронят меня живьем, засыпают землей. Я просыпаюсь в ужасе и очень доволен тем, что на самом деле жив...
Помню, справа от сеней к избе примыкала пристройка, или двор, в котором когда-то держали корову. Во время войны однажды эта пристройка загорелась. Я почему-то долгое время был уверен, будто это я по малолетству подпалил дом. Но мой старший брат развенчал мои геростратовские претензии: на самом деле я просто оказался на соломе в той самой пристройке, где начался пожар. Бабушка второпях стала выносить добро, забыв про внука. Висок, левая рука и левая нога у меня обгорели - не слишком заметные следы шрамов остались на всю жизнь.
Напротив дома, через дорогу, был сарай или, точнее, амбар. Особенно памятны какие-то не поддающиеся описанию ощущения соприкосновения с прохладной землей полуголого тела (с весны до осени мы ходили почти раздетыми и босыми - берегли одежду, а тем более драгоценную обувку), густые, острые какие-то запахи под амбаром, куда мы часто проползали в своих незатейливых играх. Очень хорошо помню по запаху, но больше наощупь мягкую, кудрявую траву-мураву перед домом - сколько мы по ней поползали, да и потоптали голыми пятками: бегали мы до холодов босиком. Окружающий нас природный мир мы рассматривали, можно сказать, во всей наглядности пристально, почти как под микроскопом. Подобно первобытным людям, мы были, если вспомнить науку этнографию, с которой мне пришлось соприкоснуться, бродячие «собиратели».
Всё время хотелось есть. Детские игры так и чередовались у нас с поисками еды. Если бы восстановить впечатления детства по дням, часам и минутам, то больше всего времени было бы посвящено поискам чего-нибудь съедобного.
Из домашней еды особенно почему-то запомнились чибрики - возможно, потому, что слово очень выразительное. Это оладьи из подмороженной прошлогодней картошки, собранной на растаявшем после зимы поле. Ничего вкуснее чибриков мне, кажется, и не доводилось в жизни отведать. Впрочем, нет, еще привозили откуда-то жмых, и нам перепало по куску раз или два. Этот желтого цвета отжим из семечек шел на откорм домашним животным, но в те голодные годы ему были очень рады и дети. Досталась мне довольно большая плитка, и, смачно хрустя, я был на верху блаженства.
Целыми днями пропадали мы на улице, где искали и тащили в рот всё, что могло составить нам пропитание. Выросли, можно сказать, на подножном корму. Настоящих грибов в наших местах не водилось - попадались лишь с горьковатым вкусом, «условно съедобные» валуи, которые грибники в богатых лесами краях и не берут вовсе. Сказочно хороша была дикая клубника, похожая на садовую по форме и размером крупнее, чем та ягода, которую мы называем лесной земляникой. Клубника поспевала летом на обожженных солнцем косогорах, но ее было очень мало.
Из-за нехватки лесных даров в ход шли всякие растения, особенно трубчатые. Пробовали мы на вкус всё подряд, одни стебли были горькие, другие послаще. Их и ели, не слишком думая об опасности. Не прошли мы и мимо знаменитой белены - весной ее молодые ростки имеют сладковатый вкус, но Бог миловал - ни я, ни мой брат не отравились насмерть, хотя на деревне такое случалось. Правда, как вспомнила уже после кончины брата Таня, его дочь, он рассказывал ей, что белены мы с ним однажды все-таки объелись, и он в бреду, вообразив себя летчиком, лез на стену.
Были еще какие-то мелкие «лепешечки», плоды неизвестного мне, безликого растения, которые мы выковыривали из прикрывавших их «одежек» и жадно ели, чтобы утолить голод, несмотря на отсутствие в них вкуса, так как растения эти росли близ дома в изобилии. Добирались и до кореньев, выискивая среди них тем же методом проб и ошибок те, что повкуснее. Но из всех дикорастущих съедобных растений особенно запомнились почему-то «баранчики», сладковатые цветущие стебли, которыми мы лакомились по весне. Выяснил не очень давно, что это самый обыкновенный первоцвет, или примула - растение не только не опасное для здоровья, но даже и лекарственное! Однако до чего же вкусные были тогда эти баранчики! Как увижу теперь в лесу или в поле какую-нибудь знакомую по детству травку, душа загорается воспоминаниями...
Дед Иван, отец матери, по рассказам, был хозяин рачительный, прижимистый. Жили, говорят, после революции в достатке. Не случайно прозвище семьи было Мамоновы. Дедушка умер к концу войны, когда мне было три года, и я его не помню. А мой брат каждый раз вспоминал, когда заходила речь о деревне, что дед нес в дом всякую вещь, веревку, проволочку или железку, что где-нибудь находил, - в хозяйстве, мол, всё пригодится. Был он, видимо, человеком недюжинной силы и смелости. Сохранилось еще одно семейное предание - история о том, как мужики зимой ходили в лес за дровами и наш дед Иван спас их от смерти. В лесу на мужиков напали волки. Дед схватился с вожаком стаи и проявил смекалку: сунул ему руку в пасть и, уцепившись за основание языка, держал до тех пор, пока волк не задохнулся. А остальные волки, оставшись без вожака, убежали прочь.
Давным-давно, до войны семья жила если не богато, то зажиточно, и деда собирались в соответствующие времена раскулачивать. Но он дружил с председателем колхоза, и тот его накануне предупредил. Дед Иван тайно ушел ночью из дома, уехал на Украину, работать на шахте, куда брали всех, даже без документов. Вернулся из Донбасса через несколько лет больным силикозом и прожил недолго - умер во время войны, в сорок четвертом. Брат, вспоминая, что дедушка всё кашлял рядом с нами на печке, поражался, как это мы от него не заразились.
Историю отца нашего, Александра Петровича Фатеева, знаю только по рассказам. Говорят, дюже умный был. Когда люди удивлялись иногда, как это мы с братом, родом из деревни, оба «выбились в люди», Володя с уверенностью ученого-медика, усвоившего не слишком поощряемую в советское время теорию наследственности, «без ложной скромности» говаривал, что интеллект наш - от отца.
Отца забрали на фронт прямо с институтской скамьи. Он был убит «в бою за Социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество», как писалось в полученном мамой извещении о смерти, 8 декабря 1943 года в Невельском районе Калининской (ныне Псковской) области и похоронен в 500 м юго-западнее деревни Рудицы. Вполне символично, что тогда же, в декабре 1943 года, было создано Калининское суворовское военное училище, в котором я позже учился. Когда в 1965 году на экраны вышел фильм «Мне двадцать лет», то я, будучи студентом, по-настоящему впервые задумался над тем, что погибший в двадцать семь лет отец был мне почти ровесником, и почувствовал себя взрослым. Спустя много лет, уже живя в Ленинграде, я по полученной мамой «похоронке» ездил на могилу отца. Нашел с помощью жителей соседней деревни на опушке леса два безымянных холмика и почтил на этой условной могиле память своего отца - самого родного мне человека, которого я не помню, но благодаря которому появился на свет.
Война как таковая, конечно, не оставила в моей памяти в силу возраста ни малейшего следа. Но в послевоенное время кругом еще виднелись приметы недавних сражений, и они отложились в моей памяти. Перед глазами у меня сразу возникает, например, какая-то глубокая яма вблизи колодца, а в ней - груда искореженного металла, оставшаяся от рухнувшего самолета.
Вспоминается еще один рассказ матери, весьма неординарный. Спросил я как-то у нее, как мы жили во время войны. «Летом сорок первого наши войска стали отступать, когда хлеб созрел. Ушли наши солдаты, а хлеб стоит. Немцы приехали на мотоциклах, но в деревне не остановились, поехали дальше. Мы подождали немного, а потом осмелели и стали хлеб убирать. А немцы лишь потом деревню заняли. Вот только в тот год мы хлебушка и поели вдоволь». Имела она в виду, должно быть, не только годы войны.
Еще брат рассказывал мне, что он как-то попытался стащить у зазевавшегося немца автомат. Могли его и застрелить, но немец попался понимающий, и только рассмеялся, вырвав опасную игрушку из рук четырехлетнего «мстителя». Ходили немцы по домам, требовали заученное: «Матка, курка, яйки», но, видя маленьких детей, не зверствовали.
Приключилась с моим малолетним братом и еще одна курьезная история, которую он не раз вспоминал. Какой-то немец, услышав, что он подзывает воробьев, обращаясь к ним: «жид» (именно так в нашей деревне обычно называли воробьев), научил его говорить: «Жид, преступник, коммунист». И братец позже, уже после освобождения деревни от немцев, где-то в общественном месте, увидев воробья, выдал запомнившуюся фразу. После этого у мамы, как он рассказывал, были большие неприятности.
Освободили орловский край после ожесточенных баталий летом 1943 года. Следы этих исторических битв оставались на Орловщине, конечно, еще долгие годы. Помимо упавшего у деревенского колодца самолета, в памяти остались какие-то встревоженные лица и обрывки разговоров о том, что кто-то из детей погиб, пытаясь то ли разобрать снаряд, то ли пристроить его в костер. Мы с братом были дети послушные и снарядов не взрывали. Но и моим любимым развлечением было, как сейчас хорошо помню, сооружение из колечек пороха размером с мелкую монету, добытого, кажется, из тех же снарядов, дорожек с последующим их поджиганием по цепочке. Причем устроился я для этого увлекательного занятия не где-нибудь, а прямо под крыльцом родного дома. С интересом наблюдал, как вспыхивает пламя, перекидываясь с одного колечка пороха на другое и, петляя, ползет по сложному, заданному мною направлению. Как не подпалил дом - уж и не знаю.
Ребенок я был хилый, тщедушный - что можно было ожидать от выросшего в голодное военное время! Помню, все удивлялись во время какой-то болезни, что я вообще остался жив. Тем не менее, при попытке воссоздать в памяти деревенские детские годы они сливаются в поток пленительно-лирических, радужных сцен, в котором преобладают яркие, счастливые события.
Но, несмотря на цельность общего впечатления, конкретные воспоминания чаще представляют собой какую-то череду подернутых дымкой, разрозненных видений, размытых картин. Вспоминается, например, снежная зима. Я по обыкновению сижу у окошка и наблюдаю, как в лучах солнца искрится снег. Вдруг из соседской избы выбегает мой озорной сверстник, Вовка-хохол, и босиком стремглав несется по снегу к сараю, а с крыльца что-то кричит ему вслед отец и размахивает веником...
Вот я вижу себя уже летом. Мы лезем с братом по крутому склону оврага, чтобы добраться до особо жирной глины, из которой можно лепить всякие интересные фигурки. Высоко, можно и свалиться, но жажда творчества оказывается сильнее страха...
Я лежу на зеленой траве перед домом, пахнет ромашкой. Жарко, очень жарко. «Искупаться бы», - думаю я, однако сладкая истома приковывает меня к траве. Букашка медленно ползет по стеблю к желтой шляпке, а когда я протягиваю руку, она быстро скрывается в одном из бесчисленных ходов, прорытых в земле...
После обеда все прилегли отдохнуть. Окна завешены, и лишь нашедший лазейку острый лучик света прорезает густую темноту. Я слышу, как сладко посапывает и что-то изредка бормочет во сне мой брат. Полная тишина, и лишь где-то у окна время от времени жужжит муха. Мне хочется пить, и я, спустившись с печи, топаю босыми ногами по прохладному земляному полу...
Еще остался в памяти обмен денег. Стало быть, относится это воспоминание к 1948 году (обмен с целью упорядочения финансовой системы после войны и укрепления курса рубля был объявлен 14 декабря 1947 года). Деньги можно было обменять полностью, но за десять рублей старого образца давали лишь рубль. Вряд ли мне досталась семейная «кубышка» - откуда у нас было взяться большим деньгам. На обмен давалась всего неделя, и до кого-то в нашей отдаленной, обескровленной войной деревни сведения, видимо, дошли с запозданием, и не все успели обменять свои сбережения. Помню, как я, потрясенный обилием и размерами доставшихся мне купюр, бегал с ними по деревне и похвалялся своим богатством. От кого достался мне этот «капитал», и велика ли была сумма на самом деле, я не запомнил. Вполне возможно, что я просто подобрал вышедшие из оборота банкноты на улице...
Вот я стою на крыльце и напряженно всматриваюсь в противоположный край оврага. Там какие-то серые тени на фоне белоснежного поля. «Смотри, волки, волки!» - восклицает кто-то рядом. На душе тревожно, но страха нет - осталось впечатление, будто опасные хищники маячили все-таки далеко-далеко. А потом, когда увидел эти места уже взрослым, поразился: от крыльца до волков было каких-нибудь пару сотен метров.
С того же крыльца и на том же месте, но уже летом, мы с огромным интересом наблюдали за лосем, которые тогда изредка тоже встречались в нашей местности, несмотря на всё безлесье. Сохатый мерно вышагивал на своих длинных ногах по колхозному полю, возвышаясь над желтеющей нивой. Поражали его огромные размеры и, конечно, внушительные ветвистые рога.
Одним из самых первых вкусовых впечатлений, мне запомнившихся, как ни странно, был вкус самогона. Самогон гнала мама, думаю, для расчета с какими-нибудь работниками за помощь в хозяйственных делах. Огненный напиток был почему-то налит в стоявший посреди стола самовар - возможно, прятали там его под видом чая. А я вот отвернул кранчик и слегка хлебнул этого «чайку». Обжигающий вкус мне запомнился навсегда, и, может быть, поэтому к пьянству меня никогда не тянуло.
Что касается политики, то мать как-то между делом сказала о главном настроении послевоенных лет кратко: «Мы всё боялись». В другой раз рассказала историю о том, как однажды получила от дальнего родственника по отцу из ссылки письмо с просьбой поручиться за него - тогда бы ему разрешили вернуться. Но мама, у которой на руках было двое маленьких детей, побоялась и не ответила. Да и по крайней бедности никакой помощи этому человеку она оказать не могла.
Собак и кошек, без которых трудно представить себе сельскую жизнь, я что-то не припоминаю. Куры, кажется, были - видимо, к концу нашей жизни в деревне. Запомнились они мне только потому, что неудачно зарубленная курица, к нашему изумлению, долго носилась по двору без головы (впрочем, вполне возможно, что эта леденящая душу сцена могла произойти не у нас, а где-нибудь в другом месте).
Больше вспоминаются мне почему-то не домашние животные или птицы, а суслики, на которых мы с братом «охотились». Находили гильзы от снарядов, носили в них с речки воду и заливали в норы. Пока один из нас лил, другой держал руки наготове и хватал выскочившего зверька за шею сзади, избегая острых зубов... Такое жестокое по нынешним понятиям истребление животных поощрялось сельским начальством - это же были вредители. Кажется, маме за это даже прибавляли трудодни.
Вспоминается, конечно, и наша быстрая, журчащая между пологих берегов речка, где мы проводили летом многие часы. Купаться можно было только возле запруды - в остальных местах было слишком мелко. Запруда время от времени разрушалась, и мы участвовали в ее воссоздании из камней, веток, песка, дерна и из чего придется. Плескались в речке часами, осыпая друг друга сверкающими на солнце брызгами. Вылезали на берег, только чтобы согреться. Еще популярной забавой была ловля изредка попадавшихся нам гольцов. Эти маленькие усатые рыбки прятались под камнями, и, вытаскивая из-под воды трепыхающиеся тельца, мы получали непередаваемое удовольствие.
Из глубин детства в памяти всплывает также контрастирующий с чистым деревенским воздухом резкий запах солярки или бензина, от тракторов и машин. Вообще техники в еще не оправившейся от войны деревне было мало. В памяти осталась единственная за всё время поездка на автомобиле: кто-то прокатил нас с ветерком на грузовике - американском «Студебеккере», вероятно, полученном по лендлизу (марка автомобиля отчетливо запомнилась навсегда именно из-за необычно звучащего слова).
Вот я сижу у окна и наблюдаю за тем, как собирается гроза, как в отдалении перекатывается грохот в небесах, как начинает шуршать по траве и усиливается ливень. Потом вдруг оглушающий удар где-то совсем рядом - мощный раскат грома. И яркая вспышка света - это молния ударила в огород между нашим и соседним домом, оставив в земле небольшое углубление, буквально в пяти метрах от моего окна.
Еще очень запомнилась блаженная, бегавшая по деревне, кажется, босиком и что-то причитавшая. Церкви поблизости я не помню, не осталось ни одной - все были разрушены при безбожной власти, но блаженную в деревне привечали, кормили, оставляли на ночлег.
Побывал я тогда и в «раю» - посетили мы с братом какого-то родственника. Где это было - не знаю. Может быть, и совсем близко, по предположениям Володи, - в Протасове или в Каменке. У него, что любопытно, поразившее меня событие совсем не запечатлелось в памяти. Мне же эта отличавшаяся достатком усадьба показалась каким-то чудесным миражом, волшебным оазисом среди всеобщей разрухи и однообразных огородов с картошкой да овощами. Мир расширился для меня, и я, может быть, впервые осознал, что не везде и не у всех жизнь такая нищая и голодная, как у нас. Настоящих садов я прежде не видел, и знаменитыми бунинскими «антоновскими яблоками», у нас, разумеется, в деревне не пахло. У нас, помню, были вишни, причем почему-то запомнились мне не то, как я их ел, - урожай, видно, был небогат, а как выковыривал весной клейкий, вкусный, полузастывший сок из трещины в вишневом стволе.
В том же, «райском» саду царило, по моим представлениям, настоящее изобилие. Возможно, неземное, волшебное впечатление создавали роскошные, благоухающие цветы. Но главным богатством были, конечно, яблони. Все они были увешаны ароматными плодами, и от их разнообразия рябило в глазах. Помню, перепало нам тогда немало несказанно вкусных, больших спелых яблок с красным бочком, каких в нашей нищей деревне мы и не видывали. Наелись мы ими тогда вдоволь, набрали, конечно, еще и с собой. Наверняка были в том саду и «белый налив», и «антоновка», и «райские яблочки» - как же на Руси без них. Свисали с веток еще и другие, неведомые мне дивные плоды - должно быть, груши и сливы. Даже и само по себе обилие плодовых деревьев и кустов казалось мне сказкой наяву.
У нас же огород был обычный, посадки велись с одной практической целью - чтобы выжить. Деревьев, кроме упомянутых мною вишен, возле дома не было, о цветах нечего и говорить. Сажали после войны в основном картошку, чтобы хватило на всю зиму. С детства помню, как мама учила нас разрезать при посадке каждую картофелину даже не пополам, а на несколько частей, - на столько, сколько было ростков. Но раз мне больше запомнились блины из прошлогодней картошки - чибрики, значит, такая экономия не очень помогала, и к весне запасы картошки иссякали. Почему-то еще остался в памяти густой, терпкий запах конопли: мы ее тоже выращивали для каких-то хозяйственных целей, тогда это не возбранялось, а о наркотических ее свойствах никто и понятия не имел.
Читать я научился в пять лет, хотя меня специально вообще никто не учил. Я все смотрел-смотрел, как делает уроки мой старший брат, начавший ходить в школу, да так незаметно и выучил все буквы. Первым запомнившимся мне чтением была тоненькая книжка под странным для русского уха названием «Пепе». Моего доброго, мягкого душой брата, которого мама всю жизнь называла детским именем Вова, я некоторое время под впечатлением этой книжки из вредности почему-то дразнил нелепым прозвищем «Пепа». С годами выяснилось, что это рассказ Максима Горького про итальянского мальчика.
Помню, было мне лет пять с небольшим, пришли какие-то гости, и меня продемонстрировали как «вундеркинда», свободно читающего газету. Очень было приятно. И придя в семь лет в школу, был уверен, что я уже великий грамотей. Не терпелось продемонстрировать учительнице и старшеклассникам, сидевшим за задними партами, что я давно знаю алфавит и умею писать. Получив задание, начал лихо выводить буквы вкривь и вкось - никто не научил прежде, что писать следует ровно, располагая буквы по линии строки, а сам я почему-то до этого не догадался. Очень удивился, когда учительница, подойдя ко мне, вместо похвалы сделала замечание, и расстроился до слез. Тетрадок в линейку тогда совсем не было. На чем писали, не припоминаю, но заполучить новенькую тетрадь для каждого из нас было мечтою. Несмотря на неудачу на первом уроке, учился я хорошо, и по окончании первого класса был, помнится, премирован как раз тоненькой школьной тетрадкой - по тем временам это был роскошный подарок: бумаги очень не хватало, и писать приходилось на чем попало, даже на газетах.
Когда я закончил первый класс, мама приняла решение уехать из деревни. Жили мы, как очень многие крестьянские семьи без отцов, очень бедно. К тому же у мамы обнаружился вдруг туберкулез горловых желез - болезнь по тем временам неизлечимая. Кажется, именно по этой причине ей и разрешили покинуть с детьми колхоз на законных основаниях (тогда крестьяне в деревнях жили без паспортов и своевольно уезжать из них никому не разрешалось). Мама решила отправиться с нами в далекую Латвию, где незадолго до этого обосновалась ее старшая сестра Прасковья Ивановна. Сейчас меня не столько удивляет то, что маме удалось уехать из деревни, спастись от колхозного крепостничества, сколько благородство нашей тети Паши: как это она решилась дать согласие на приезд деревенских «беженцев», трех лишних ртов, к тому же при опасной болезни сестры, в свои, как нам представлялось, хоромы. Скрытой дополнительной причиной, помимо явно проявившихся здесь ее положительных качеств, как поведал мне брат, явилось то, что она, по его предположению, была влюблена в нашего отца.
Завершая рассказ о моей деревенской жизни, нельзя не упомянуть еще одно важное событие. Могло случиться так, что вся моя жизнь пошла бы совершенно по иному руслу. Дело в том, что уехали мы из деревни не сразу. Пока мама договаривалась и оформляла документы на отъезд в Латвию, меня после окончания школьных занятий летом 1949 года отправили в Курск, к другой маминой сестре, тете Ане, у которой тоже не было своих детей. Сестра уговорила маму перед отъездом, чтобы младшенького, то есть меня, она отдала им с мужем, на усыновление. Мама, натерпевшись с нами в сельской нищете, да еще больная неизлечимой тогда болезнью, поддалась уговорам, что мне в этой вполне обеспеченной семье, к тому же в большом городе, будет только лучше. Так что лето после первого класса я провел в Курске.
Помнится, жили мы на Золотаревской улице. Мои впечатления этого периода тоже не слишком богаты, но было мне уже все-таки восемь лет. Помню, как там какие-то хулиганистые дворовые ребята, взяв надо мной шефство, учили меня на стройке курить. Память сохраняет прежде всего запахи и вкусовые ощущения. В Курске мне, помимо специфического вкуса табака и резкого запаха дурманящего голову папиросного дыма, особенно запомнились преобладавшие на стройке острые запахи гашеной извести или карбида и строганого дерева, - тогда в городе шла бурная восстановительная работа после нескольких лет разрушительных баталий. Попадались еще и развалины домов, но мирная жизнь уже кипела вовсю. Тягостное зрелище представляли собой безногие инвалиды - уродливые обрубки тел с культями вместо ног. Несчастные перемещались с помощью каких-то изготовленных на скорую руку досок-самокатов на подшипниках, отталкиваясь деревяшками от земли. Еще в памяти отложились колонны понурых пленных немцев, уныло бредущих на ночлег со стройки.
У тети мне почему-то не очень нравилось, да и сам Курск не слишком приглянулся, хотя там, конечно, кормили меня вдоволь и нашлось немало новых для меня развлечений, например, невиданные прежде экзотические звери - не то зоопарк, не то цирк... А тем временем мама перед дальней дорогой не выдержала и решила взглянуть последний раз на «родную кровиночку», на «сыночка», которого, как и старшего, сумела поднять на ноги в такие страшные, голодные годы. А я, увидев маму, уцепился за нее и ревел, не отпуская, до тех пор, пока она не согласилась взять и меня с собой в Латвию.
Тетя Аня потом мне рассказывала, что они с мужем не раз пытались усыновить кого-нибудь еще, но всё неудачно. «Хорошие, умные дети у нас как-то всё не приживались», - сокрушалась она. Мне запомнился ее рассказ об одном таком неудачном усыновлении. Малыш был довольно симпатичный, с роскошной шапкой кудрей на голове, и приемные родители не могли на него нарадоваться. Он рано проявил особый талант к музыке. Хорошо пел, а потом запросил и гитару. Не чаявшие в нем души родители, конечно, купили своему ненаглядному желанный инструмент. А однажды, когда мальчик уже подрос, около дома разбил лагерь цыганский табор. Тетя с мужем обратили внимание, что их кудрявый сынок как-то очень потянулся к цыганам, а затем и не заметили, как он исчез вместе с табором. Зов крови оказался сильнее забот приемных родителей...
Вернувшись с мамой из Курска в Спасское, мы вскоре отправились втроем на поезде в неизведанный край в поисках более счастливой доли. Так и закончилось мое деревенское детство. Вся моя дальнейшая жизнь проходила в городах, больших и маленьких, но я всегда помнил, что родом я из настоящей русской деревни. Я не только никогда не стеснялся, как это бывает, крестьянских корней, но, наоборот, всегда был счастлив своим сельским происхождением, и это чувство кровной связи с русской землей и простым народом составляет до сих пор мою главную опору в трудную минуту жизни.
Дулево, Псковская обл. - Петербург
