Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий
имеет власть на земле прощать грехи, -
тогда говорит расслабленному:
встань, возьми постель твою, и иди
в дом твой. И он встал, взял постель
свою и пошел в дом свой.
(Мф. 9: 6-7)
«Национальное обезличение есть великая беда и опасность в жизни народа», - писал И.Ильин. Ему, правда, казалось: идея сделать всех людей одинаковыми настолько бредова, что не заслуживает серьёзного опровержения. Наблюдая сегодняшнюю Украину, приходится констатировать: большинство моих соплеменников-малороссов уже не в состоянии отличить бред от небреда, а потому нечувствительны к той беде, которая их постигла.
Всякий народ, в котором националисты узурпировали право говорить от его имени, обречён на смуту. Национализм творит из идеи народа изуверскую псевдорелигию, разрушая народное предание и ввергая народ в беспамятство.
Псевдорелигия в христианском народе - это всегда антихристианство, ничем другим она быть не может по определению. Отказ от христианской религиозной идентичности в пользу антихристианской идеологической ведёт народ к духовной катастрофе. Иной альтернативы дехристианизации нет.
1.
Пока нет общего идеала - нет и народа. «Слово «общность» лишено смысла, до тех пор пока общность не связывается чем-то. Сумма не есть Сущность». Заглавная буква означает: писатель-христианин А. де Сент-Экзюпери имел в виду Сущность не привременную, а переходящую в вечность. В научном стиле это звучит приблизительно так: народ является «индивидуализацией религиозно понятой идеи культуры» (Л.Карсавин). Ключевое слово здесь «религиозно».
Всякая религия богооткровенна: религиозные истины людям сообщаются свыше. Если в той части сознания, которое отвечает за веру, истины, открытые человеку Богом, подменяются истинами, придуманными человеком, сконструированными его рассудком, возомнившим, будто он способен подправить Творца, то мы имеем дело с псевдорелигией - идеологией.
Стержень положительной идентичности любого народа всегда религиозный. У древних народов в этом качестве выступает одна из мировых религий: христианство, ислам, буддизм, сюда же добавим иудаизм. В средневековье объединение европейских племён в народы происходило под влиянием христианства. До крещения племенные союзы образовывались главным образом на основе отрицательной идентичности - противопоставления себя чужакам. Славяне объединялись для отражения степных кочевников или для набегов на них, но когда надобность в войне с внешним врагом отпадала, они снова начинали враждовать между собой.
Отрицательная идентичность - ситуативная, а потому слабая. Князь Владимир попытался было приспособить язычество к интересам объединения государства, но целей он не достиг. Реальное объединение началось лишь после того, как неспособная рассеять мрак племенной разобщённости «светлость» языческой Руси стала преображаться в христианскую «святость». Когда «в народном сознании «православный» стало синонимом «русского», а «поганый» означало иноверца и иноземца, чужестранца» (В.Я.Пропп).
Действенность христианства как фактора консолидации положительной русской идентичности была обусловлена тем, что оно привносило в сознание русских людей цельное ведение замысла Божия о мире и о человеке, освобождало их из плена безличного хаоса. Благодаря христианской вере русские ощутили себя общниками древних великих народов и цивилизаций и тем обрели сравнимое с ними достоинство. Этот перелом в сознании не мог не повлечь за собой глубинного изменения качества народного идеала. Он не был механически пересажен с греческой на славянскую почву: христианизация не сопровождалась у нас глубокой эллинизацией; его формирование, скорее, можно сравнить с прививкой идеи христианской святости к языческому идеалу «светлости».
И у других племён средневековой Европы происходил аналогичный перелом, когда они объединялись под влиянием общего устремления к христианской святости. При этом, заметим, теоцентрическое средневековье нигде не являет нам христианский идеал в виде рациональной концепции. Везде идеал символичен, его скорее можно уподобить иконе. Рассудок, для того чтобы познать, пускает в ход скальпель: редуцируя, сводя всю сложность бытия к каким-нибудь удобным формулам, он тем самым умертвляет образ истины. Икона - это цельный, живой образ.
В русском героическом эпосе эта икона стала называться Святой Русью. В средневековой книжности такое словосочетание почти не встречается. Но это не значит, что народный идеал не отразился в книжности. В иконически совершенном виде самое важное о призвании новокрещёного русского народа было выражено в проповеди митрополита Киевского Илариона:
«...Вера благодатная по всей земле распространилась и до нашего народа русского дошла. И законническое озеро высохло, евангельский же источник наполнился вод и всю землю покрыл, и до нас разлился. Ведь вот уже и мы со всеми христианами славим Святую Троицу... Все страны Благой Бог наш помиловал и нас не презрел, восхотел - и спас нас, и в разумение Истины привел. Ибо когда опустела и высохла земля наша, когда идольский зной иссушил ее, внезапно потек источник евангельский, напояя всю землю нашу... Когда мы были слепы и истинного света не видели, но во лжи идольской блуждали, к тому же были глухи к спасительному учению, помиловал нас Бог, и воссиял в нас свет разума, чтобы познать Его, по пророчеству: "Тогда отверзутся очи слепых и уши глухих услышат". И когда мы претыкались на путях погибели, последуя бесам, и пути, ведущего к жизни, не ведали, к тому же бормотали языками нашими, молясь идолам, а не Богу своему и Творцу, - посетило нас человеколюбие Божие. И уже не последуем бесам, но ясно славим Христа, Бога нашего, по пророчеству: "Тогда вскочит, как олень, хромой, и ясен будет язык гугнивых". И когда мы были подобны зверям и скотам, не разумели, (где) десница, (где) шуйца, и земному прилежали, и нимало о небесном не заботились, послал Господь и нам заповеди, ведущие в Жизнь Вечную, по пророчеству Осии: "И будет в день оный, говорит Господь, завещаю им Завет с птицами небесными и зверьми земными, и скажу не Моему народу: "вы Мой народ", а он скажет Мне: "Ты Господь Бог наш!". И так, будучи чуждыми, мы людьми Божиими нарекались и, бывшие врагами, мы сынами Его прозывались. И не хулим по-иудейски, но по-христиански благословляем, и не собираем совет, чтобы распять (Его), но чтобы Распятому поклониться. Не распинаем Спасителя, но руки к Нему воздеваем. Не прободаем ребр, но от них пьем источник нетления. Не тридцать сребреников наживаем на Нем, но друг друга и весь живот наш Ему предаем. Не таим Воскресения, но во всех домах своих возглашаем: Христос воскресе из мертвых! Не говорим, что (Он) был украден, но (что) вознесся туда, где и был. Не неверуем, но, как Петр, говорим Ему: Ты - Христос, Сын Бога Живаго, и с Фомою: "Ты есть Господь наш и Бог", и с разбойником: "Помяни нас. Господи, во Царствии Твоем!". И так веруя в Него и храня предания святых отцов семи Соборов, молим Бога еще и еще потрудиться и направить нас на путь заповедей Его... Похвалим же и мы, по силе нашей, малыми похвалами, великое и дивное сотворившего, нашего учителя и наставника, великого князя земли нашей Владимира, внука старого Игоря, сына же славного Святослава, которые во времена своего владычества мужеством и храбростью прослыли в странах многих и ныне победами и силою поминаются и прославляются. Ибо не в худой и неведомой земле владычество ваше, но в Русской, о которой знают и слышат во всех четырех концах земли».
«Богоизбранный народ», о котором говорит киевский митрополит, это и есть Святая Русь - народ, одновременно живущий и в привременном мире, и в вечности, народ как Церковь. Это на русский лад Небесный Град, приготовленный Господом для верных, «как невеста, украшенная для мужа своего», - образ, который в «Откровении» Иоанна Богослова символизирует доступную человеческим общностям святость:
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.
И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего.
И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их.
И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.
И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны» [Откр., 21].
Небесный Иерусалим, как и всё, что имеет отношение к области таинственного, строго научному анализу не подлежит. Непознаваемое - сфера религии. Но то, что христианский идеал не может не быть окрашен в тона конкретной народной культуры, - истина, вполне доказуемая научно. Христианство никогда не разговаривало и в принципе не может разговаривать на искусственном языке, а это значит, что оно не может иметь какого-то особого, наднационального, воплощения. Христианизация нигде и никогда не начинается с чистого листа; так не бывает: вчера никаких признаков общности не было, а сегодня появился христианский народ. Это всегда постепенное преображение конкретной языческой культуры. Яркое и благое в этой культуре не отвергается христианской книжностью, но впитывается ею, а затем, в преображённом виде, возвращается народной стихии. Самобытная христианская культура включается в диалог с другими христианскими культурами, и таким образом достигается вселенская соборность христианства. Соборность - это не культурная унификация; глобальная массовая культура как раз разрушает её.
Если национальность противоречит вселенскости, то это происходит только «вследствие человеческой слабости и греховного нарушения «иерархии ценностей»« (о. Александр Шмеман). Национализм и все прочие рационалистические идеологии как раз и отличаются тем, что христианскую иерархию они опрокидывают: ценности христианства утрачивают в них статус абсолютной истины.
Между тем, без опоры на незыблемые истины человек не способен мыслить. Если их не даёт религия, то он должен придумать их сам. Само собой, престиж истин, имеющих в сознании людей статус богооткровенных, сообщённых Сверхсущностью, несравнимо выше и прочнее, нежели престиж истин «рукотворных». Даже атеист может принимать религиозные истины в качестве безусловных мировоззренческих и нравственных императивов, исходя из того соображения, что они, будучи непартийными, не мотивированными интересами ограниченной части общества, обладают за счёт этого огромным объединительным потенциалом. Кроме того, ответственный атеист-патриот отдаёт себе отчёт в том, что народные предания, сформировавшиеся под влиянием религиозной книжности в эпоху теоцентризма, гораздо более плодоносны, нежели интеллектуальные квазипредания космополитического рационализма. В обществе, в котором санкционировано не только конструирование умозрительных «незыблемых истин прогресса», но и их волевое воплощение в жизнь, становится неизбежной перманентная борьба между «старыми» и «новыми» идеологемами - источник постоянных революционных смут. При этом революция, как духовный феномен, не предполагающий иной, кроме перевёрнутой, иерархии ценностей, всегда противится возвращению иерархии в естественное положение - с головы на ноги.
Народ, который нигилистически отрекается от своей естественной религиозной идентичности в пользу искусственной идеологической, неизбежно попадает в зону жестокой политической турбулентности. Внутри русской цивилизации такой искусственной общностью становится в ХХ веке «советский народ». Ради разрушения русской традиционной идентичности конструкторы этой «политической нации» инвестировали огромные ресурсы в антагонистические христианской Руси националистические проекты. Одним из таких таранов для дерусификации стал Украинский проект. Истощение в Малороссии русского сознания - одно из самых трагических последствий коммунистического переворота. Перманентные майданы в независимой Украине похожи на предсмертные конвульсии Малороссии. Даже если не впадать в катастрофизм, нельзя не констатировать: украинский национализм фатально обезличил древний народ и, если тенденция не переменится, обрекает его на мучительную агонию.
2.
Не имея достаточного объединительного потенциала, рационалистическая псевдорелигия-идеология утверждается путём эксплуатации дремавших до этого языческих суеверий и стереотипов. Носители традиционной идентичности становятся для неё непримиримыми врагами. Чтобы разрушить эту идентичность, идеология должна воздействовать на ту часть сознания человека, которая отвечает за связь с непознаваемым, то есть на сферу религиозности. Что б там ни писали сами о себе классики марксизма-ленинизма, практика воплощения их идей свидетельствует: главной претензией коммунистов было дать человечеству новую веру. И заповеди христианства были коммунизмом не то что вовсе отринуты - они были именно перевёрнуты: крест оголовьем вниз. Собственно, сами коммунисты христоборческую сущность своей идеологии никогда не скрывали.
Иначе позиционирует себя по отношению к христианству национализм. На знамёнах украинских националистов написано: «Бог и Украина». Националисты носят кресты на груди и клянутся Господом и Пресвятой Богородицей. Но на самом деле христианские символы цинично используются в целях, которые с христианством совершенно несовместимы. В христианской религии националиста привлекает то же, что и большевика-атеиста: «Толпа «убеждается» только идеями, пользу которых для себя или престиж которых она не совсем себе ясно осознаёт (их «не понимает»)... Боги, герои и догмы получают признание, не будучи предметом дискуссии. Как только они становятся этим предметом, они утрачивают свою силу». Процитированный Дмитрий Донцов - основоположник идеологии украинского интегрального национализма, лидер петлюровского и бандеровского движений, духовный вождь и наставник современного майданного «сознательного украинства». Он много рассуждает о христианстве в своих сочинениях, но при этом он нигде не призывает к соблюдению установленных Богом заповедей и нравственных устоев; его привлекает в христианской религии то, что её догматы принимаются людьми без рассуждений, не допуская сомнения. «...В политике, так же как и в религии, успех всегда на стороне того, кто верит, а не того, кто сомневается...». Для Донцова Христос - романтик-революционер (он так буквально и определяет), способный вызывать у людей слепую аффективную веру. «Эти аффекты Гегель назвал «пафосом»... Без этого пафоса не может жить никакая идея, в том числе и национальная... Этот пафос у носителей великих идей приобретает форму того, что в обыденном языке называется «фанатизмом»...». Между заповедями христианства и дарвинистским кодексом националистами ставится знак тождества. «...Все великие события в истории были следствием фанатичных идей». Христианство, утверждает Донцов, попирает общепринятые нормы морали, и в этом смысле оно так же «аморально», как и «интегральный национализм». «Жизнь... это борьба, и потому моральными являются все признаки, которые увеличивают способность к борьбе... Это мораль, которая ненавидит «добрых людей», которые потому «добрые», что не настолько ещё сильны, чтобы стать злыми; которая протестует против «человечности», забивающую веру в себя и желание собственноручно добывать себе место под солнцем... Это мораль, что на все вопросы этических «евнухов» - «счастливы ли вы?» - отвечает гордыми словами байроновского Люцифера: «мы могущественны!» (Are you happy? - We are mighty!)». И отсюда: «Те моральные идеи хороши, которые идут на пользу в конкурентной борьбе за существование... Лишь филистеры могут... морально осуждать войну, убийство, насилие, - филистеры и люди с отмершим инстинктом жизни».
Главным врагом украинства Донцов называет Православие. Зато католичество и протестантизм вызывают у него пиетет. В Православии Донцова категорически не устраивает то, что оно выступает «против всякой прецизации (то есть уточнения, рациональной конкретизации, редукции) способа, которым должна достигаться религиозная истина, и против логики в её познании», что оно «отбрасывает принцип рационализма». У католиков же, по Донцову, есть и «логика», и «мощная организация», «которые утверждают способ поиска и интерпретации религиозной истины». Католическую церковную организацию Донцов удостаивает наивысших похвал, называя её «гениальной». «Безупречна» она как раз благодаря своему рационализму, и этому, утверждает Донцов, «очень завидуют» православные. «Создав себе институт папства, внедрив принцип логической интерпретации догм, католическая церковь усвоила себе (через Аристотеля и схоластику) основы рационализма и логической дедукции, то есть те, на которых строится всё здание модерна...»
Противостояние европейского рационализма и Православия - это для Донцова и для всех украинских националистов, как умеренных, так и радикальных, не просто мировоззренческий, а цивилизационный конфликт. Поэтому украинский национализм всегда стремился к религиозной, культурной и политической унии с Европой. «Конфликт между Европой и Россией - это глубокое противостояние двух взаимно враждебных цивилизаций... Эту абсолютную несовместимость обеих культур и конечность борьбы между ними, борьбы, под знаком которой идёт и будет идти весь европейский кризис, и должны мы иметь в виду при определении роли Украины в этом конфликте, при обосновании линий нашей национальной политики или сути нашего коллективного идеала... В этой вечной нашей борьбе против хаоса на Востоке, в защите - в своей собственной государственнической культуре - всей культуры Запада как раз лежит украинская национальная идея... Более или менее свободная Украина - это жолнеры Жулкевского и козаки Сагайдачного в Кремле, это Карл ХІІ на левом берегу Днепра, это армии Габсбурга и Гогенцолерна в Киеве, Екатеринославе и Одессе...»
В советский период, по крайней мере с тех пор, как государственная идеология озаботилась консолидацией «новой исторической общности - советского народа», проевропейская и дерусификаторская суть Украинского проекта была приглушена. Но как только Советский Союз распался, украинизация снова стала осуществляться как европейский цивилизационный проект, предполагающий смену восточнославянской идентичности украинцев на западнославянскую. «Мягкие» украинизаторы сменялись радикалами, но политика оставалась неизменной. Именно при «умеренном» Кучме было издано за государственный счёт полное собрание сочинений законченного русофоба Донцова; при Януковиче улицы украинских городов так же переименовывались в честь бандеровцев, петлюровцев и прочих, в том числе неукраинских, врагов России, как и при Кравчуке и Ющенко; каратели УНА-УНСО представали героями в переписываемых при всех президентах школьных и вузовских учебниках истории; что бы ни обещали они перед выборами, заняв высший пост в государстве, все они рьяно брались закрывать остающиеся русские школы: на весь русскоязычный Киеве их осталось меньше, чем школ с английским языком обучения.
«Украина - не Россия» - назвал свою книгу президент Кучма. Его индивидуальное речевое поведение также красноречиво свидетельствует: Украина - это дерусификация. Выросший в украинском селе и с детства говоривший на украинском, он оказался совершенно беспомощным украинофоном, когда попытался заговорить «по-киевски». Запинаясь на каждом слове, боясь употребить лишний раз форму, имеющую аналог в русском языке, он вёл себя как иностранец, не преодолевший языковой барьер. Но это был совсем другой психологический комплекс - это был страх выдать себя и быть заподозренным в малороссийстве. И это не какой-то исключительный пример речевого поведения украинца: так входят в украинский нормативный язык почти все малороссы - те, кто воспитывался в среде, где сохранялась русская идентичность. У всех этих людей при переходе в «сознательное украинство» проявляется один и тот же стереотип: чем меньше украинский язык напоминает русский и чем меньше в нём церковнославянских элементов, тем он качественнее. Поясню на конкретных примерах. Ни в сёлах, ни в городах Восточной Украины природный, ненарочитый, украинофон не скажет «Я чекаю автобус», но в речи дикторов телевидения и журналистов газет употребляется почему-то почти исключительно этот относительно недавно заимствованный польский глагол. Если глагол «ждати» ещё фиксируется в современных академических словарях, то слова «да» там уже нет, хотя трудно найти украинца, который не употреблял бы его в своей речи. Выросший в украинофонной среде, я никогда не употреблял и не слышал, чтобы употребляли другие, немецкие заимствования «дах», «цвях», польские «потяг», «наразі», и сотни, если не тысячи, других столь же искусственных слов. «Не люблю німецьке слово «дах», Таж усі слов'яни кажуть «криша»...» (Д.Каратеев).
В силу этой тенденции довольно экстравагантно выглядит церковный стиль современного украинского языка. Замену церковнославянизмам, которые у «сознательного украинства» справедливо ассоциируются с русским церковным стилем, стали искусственно (на манер пресловутых «мокроступов») создавать из редких, архаических и диалектных, элементов украинской разговорной речи. Тенденция распространилась и на другие книжные стили, в результате чего украинский литературный язык «оформляется как язык монолингвальный в противоположность билингвальному русскому» (Ю.Шевелёв). Народ этого бунта против церковного языка не принял и до сих пор продолжает, особенно православная его часть, активно употреблять в своей речи церковнославянизмы. В итоге даже те, кто по образовательному и культурному статусу вполне доросли до использования в повседневной речи литературного языка, говорят на «суржике» - русско-украинском «наречии», в сущности, катакомбной версии малороссийского литературного языка. Само существование такого феномена уличает украинских националистов в неуважении к культурному преданию собственного народа. Глубоко символично, что «суржик» ненавидим в этой среде едва ли не больше, чем русский язык. Сочувствовавший националистам Шевелёв процесс вытеснения церковнославянизмов и русизмов считал «здоровым», но и его смущала неистовость реформаторов: «Украинский литературный язык, подвергся беспримерной нормализации. Здоровый сам по себе процесс, не раз на практике имел не очень здоровые уклоны, когда языковеды, вместо того чтобы выбрать одну из наличных в языке форм, начинали навязывать языку свои законы, то и дело создавая искусственные, нехарактерные формы или конструкции».
Уклоны никуда не делись: и сегодня украинцам навязываются в качестве эталонных музейные формы, сохранившиеся в искусственной среде украинских диаспор в Америке; народу внушается идея, будто тот язык, на котором он говорит, искажён «злокозненными москалями», а настоящий, чистый, язык якобы сохранился там, где говорят по-английски. Но дело даже не в уклонах. То, что Шевелёв называет «здоровым процессом», на самом деле является психологической и лингвистической аномалией. Норма - это когда нормализацией литературного языка занимаются преимущественно консерваторы, хранители традиции, не склонные к опрометчивости в вопросах, качающихся языковой кодификации. Особенно это важно в крестьянских народах, для которых консерватизм мышления является одной из определяющих черт сознания. Но нормализаторы украинского языка мобилизуются из среды нигилистически настроенных революционеров, блюстителей «идеологической чистоты»: свою миссию они видят в том, чтобы подтянуть украинский язык под критерии «национальной сознательности». Поэтому совсем не приходится удивляться тому, что малороссы испытывают дискомфорт, когда им приходится использовать украинский литературный язык, и предпочитают ему русский язык.
То, как нарочито украинская идеологическая идентичность утверждается на отрицании традиционной русской (малороссийской), хорошо видно и на примере украинской литературы. Её персонажи отличаются крайне неестественным речевым поведением: как будто общаются между собой представители некой герметичной секты, непроницаемо отгородившейся от реальной действительности. Подлинная Украина, как минимум, двуязычна, и то, какой ты используешь язык, всегда так или иначе значимо. Русский язык обычно маркирует принадлежность к городской интеллигентской среде; им, в том числе, пользуются и вполне национально сознательные городские интеллигентны. Так в жизни, но не в украинской литературе: там русская речь маркирует отнюдь не интеллигентность или образованность - качества в сознании большинства положительные, а характеризует либо карикатурно-комический персонаж, либо злодея-»украинофоба». Реальная русскоговорящая Украина украинской литературой полностью отрицаются. Таковой нет ни на Слобожанщине, ни на Донбассе.
«Кочa... Я тобі двa дні телефонувaв. Ти що слухaвку не береш?» - при переводе на другие языки фантастичность такого речевого поведения, естественно, затушёвывается. И хотя другие симптомы «малороссийской» закомплексованности перевод скрыть не в состоянии, на английском или немецком языке это всё же читабельно и даже иногда заслуживает премий. Но если читать такое на украинском и при этом не быть зашоренным «сознательным украинцем», то никак нельзя избавиться от впечатления, будто украинский писатель (в данном случае Сергей Жадан) не столько стремится сказать что-то важное людям, сколько для него важно, чтобы люди узнали об украинстве. Эта нарочитость в той или иной мере свойственна едва ли не всей украинской литературе, начиная с Тараса Шевченко.
Арсений Родына, преподаватель Киевского национального университета им. Т.Шевченко
(Продолжение следует)
