Об интеллигенции

Глава 1. Русская интеллигенция

Глава 2. Ветер с южной стороны

Глава 3. Русское и советское

Глава 4. Холодное лето

Индустриальное общество, полностью разорвавшее все связи с прежним сословным обществом, разрушало универсализм личности и превращало человека в «деталь», «узел» или «атом». В таком обществе утрачивается ценность ранга, но усиливается значимость властных полномочий. В прежние эпохи даже разорившийся князь оставался знатным человеком, а разбогатевший крестьянин по-прежнему следовал укладу жизни скромного сельского труженика. Сословное общество держится благодаря самоорганизации и самоограничениям. Представители каждого сословия знают, что им можно делать, а что - нельзя; соблюдают «рамки», понятия о приличиях, кодексы чести. Светская власть весьма заметна в столице благодаря Двору и целому ряду государственных институтов. Но, по мере удаления от столицы, светская власть проявляет себя опосредованно. Зато повсеместно распространена Церковь, выступая организующей и направляющей силой для всех сословий в провинции. Когда здание церкви находится в руинах, а сословия упразднены, светская власть неизбежно берет на себя дополнительные функции. Но справляется с задачами управления лишь тогда, когда человек уже не является частью самоорганизующихся местных сообществ, начиная с семьи (общины, землячества, сословия), а представляет собой «элементарную частицу» среди множества себе подобных. Песок и порошок легко поддаются расфасовке, транспортировке; такой материал не бьется, не разрушается и всегда необходим при строительстве.

Наличие властных полномочий в индустриальном обществе преображает человека; меняются выражение его лица и его походка, тембр его голоса и его аппетиты. Утрата властных полномочий опять меняет этого человека. Он становится робким или унылым, его предпочитают не замечать сослуживцы и бывшие подчиненные. Еще недавно он был так привлекателен для многих женщин, но теперь убеждается совсем в обратном...

Члены индустриального общества вместо сословий образуют огромные корпорации, которые и воздвигают «небоскребы» - совместный труд тысяч и тысяч людей, объединенных схожими занятиями. Без специализации нет индустриализации. Например, физики живут в одном «небоскребе», а химики - в другом. Эти здания отъединены друг от друга звуконепроницаемыми стенами. Так физики, проживающие в г. Горьком прекрасно осведомлены, чем занимаются и насколько успешны физики Дубны или Арзамаса-16, и не имеют представления, что делают химики в соседнем переулке, располагающиеся в отраслевом или академическом НИИ.

Благодаря технике и технологиям люди успешнее овладевают силами природы: быстрее ездят по земле и выше взлетают над землей, располагают эффективными системами вооружений и наблюдения за действиями вероятного противника. Упраздняя религии и культурные типы, технократы легче понимают друг друга в рамках одной отрасли. А все остальное их мало интересует.

Когда универсализм личности подменяется узкой специализацией профессионалов в своем деле, то и ценность духовного ядра в обществе приобретает все более опосредованный характер. Большинство людей подозрительно относятся ко всякой мистике, «высоты духа» кажутся им выдумкой романтиков и отшельников прошлых эпох. Многие уверены в том, что человеческое сообщество может объединять только материальный интерес. А власть необходима для того, чтобы следить: насколько правильно граждане соблюдают принятый в государстве устав. В либеральных обществах духовное ядро существует, но как наследие прошлого; более красочным и привлекательным для обывателей выступает заменитель «ядра» - корпус популярных и влиятельных персон.

Возрождение духовного ядра в Советской России было в определенном смысле «спором со временем». Несколько десятилетий советские граждане обходились без него; маршировали по улицам с флагами и транспарантами в дни праздников, радовались первому автомобилю, затем первому телевизору, потом первому спутнику, первому ледоколу-атомоходу... Звезд с неба не хватали, но звезду Героя Советского Союза и Социалистического труда носили тысячи людей; их список заметно пополнялся. Каждый год сотни тысяч молодых дипломированных специалистов устремлялись на новые стройки коммунизма.

Власти отказались от репрессий как метода управления. Конечно, это не означало полного упразднения карательных акций и показательных экзекуций. Но правящая верхушка действительно устала от бессонных ночей (т. Сталин слыл совой), от постоянного ожидания того, что приедет «воронок» и увезет неведомо куда. Н.С Хрущев искренне стремился освободиться от опостылевшей ему «системы». Но отрицая ее, он отрицал многовековой опыт Оттоманской Порты, привитый к дичку большевизма. Хрущев много экспериментировал с совнархозами, границами областей и республик, но по сути не предложил ничего принципиально нового. Дело в том, что «система» могла держаться века, но модернизации не подлежала; ее можно было только сломать. Или она могла саморазрушиться сама. Именно с этим очевидным саморазрушением впоследствии столкнется М.С. Горбачев.

Выступая в качестве молотобойца, Хрущев бил и бил наотмашь по «системе»; отдельные металлические конструкции гнулись и даже корежились, опорные сваи дрожали, но не поддавались ударам. Нападая на «систему» и даже отчасти сминая ее, он тем самым повышал значимость другой составляющей жизнедеятельности страны. Обаяние высокотехнологизированного американского общества в глазах советских технократов неудержимо росло и постепенно передавалось другим социальным группам. Это обаяние испытал на себе и сам Хрущев, когда побывал в США с официальным визитом. На него произвели впечатление не только урожаи зерновых культур, но и автомашины, а также шахтерские рабочие поселки, которые возводились из панелей за пару лет.

Индустриальное, урбанизированное общество (также как и сложный агрегат) - это новая, более высокая ступень организации живой и неживой материи. Как легко и радостно приводить в действие огромные и тяжеленные механизмы! - Достаточно повернуть рычаг или нажать кнопку. Вот так же легко можно управлять и обществом; главное, нужно соответствующим образом его организовать и сделать пригодным к такому управлению. Стремительный рост городов, укрупнение колхозов и совхозов - лишь отдельные вехи к управляемому обществу. Приходилось по-прежнему разгребать «завалы истории»: бороться с личными подсобными хозяйствами, ликвидировать неперспективные деревни и села, давить Церковь, выпалывать буржуазные проявления в искусстве.

Не все получалось так, как хотелось коммунисту-антисталинисту Хрущеву; решение одних проблем тут же порождало целый пучок других. Ему ли было не знать, как тяжело управлять огромной страной, вмещающей все климатические зоны. Он не мог не понимать того, как драматична судьба правителей, особенно в веке ХХ. Самодержца расстреляли, вождя мирового пролетариата тяжело ранили и сделали идиотом, Отцу народов «помогли уйти». Уничтожили все ближнее окружение государя, всю ленинскую гвардию. Всю сталинскую номенклатуру сам Хрущев разметал по совнархозам. Механизма передачи власти из одних рук в другие как не было, так и нет, а вместо него громыхали отречения, перевороты, покушения и ликвидации.

Конкретные сроки наступления коммунизма были объявлены. Но кроме перспективы для СССР - стать Америкой, только без частной собственности, все прочие перспективы оставались неясными. Политически «система» гнулась и корежилась, а альтернативы ей не было.

Движение вперед подразумевало ускорение научно-технического прогресса. Но этот прогресс - всего лишь средство достижения заветной цели. Какую государственную махину или структуру он должен близить к «светлому завтра»? Диктатуру пролетариата? Народную демократию? Парламентскую республику? Голова шла кругом у Никиты Сергеевича и его приближенных, стоило им пристальнее всмотреться в будущее.

К попыткам отдельных малочисленных групп людей вспомнить то, что они являются носителями богатой, многовековой культуры, созданной православным земледельческим народом, власти относились с большим подозрением. Все эти традиции и наследия отнюдь не проясняли будущего, а только затуманивали его. Все это было шагом назад. Вот в таком межумочном состоянии и пребывала власть, пока не произошел очередной переворот.

Ленинская премия, врученная А.С. Солженицину, явилась бы насмешкой истории над заветами Ильича. Солженицин сложился русским писателем по духу, образу мыслей и стилю своей жизни. Он мужественно, зачастую с сердечным надрывом пытался соединить порванную связь времен. Это самостоятельное задание придавало ему несгибаемого упорства и смелости. Он был страстным правдоискателем.

Солженицын по тогдашним меркам относился к «темным лошадкам»: выходец из эксплуататорских классов, отсидел срок из-за своей политической неблагонадежности, не занимал активной общественной позиции (не состоял в партии, не отметился ни на одной из строек коммунизма); считался скорее самоучкой, чем воспитанником «системы». Но самое неприятное заключалось в том, что он придерживался многих тех ценностей жизни, которые были характерны для русских людей в прежние эпохи, уже похороненные ходом истории. Он хорошо помнил о том, что именно русские создали гигантское государство на тех просторах, которые впоследствии стали называться Советским Союзом, что истоки русской культуры пребывают в православии. Он был убежден, что народ в гораздо большей степени оказался отлучен от дел государственного устроения, нежели век тому назад. Совинов, даже наиболее просвещенных из них, увенчанных академическими лаврами, называл «образованцами».

Возводимые хрущобы и корпуса промышленных цехов не могли заслонить для Солженицина картины разрушений, истреблений, глумлений и кощунств, обрушившихся на его родину. Он ощущал себя не строителем коммунистического завтра, а наследником разоренной России. Он не мог молчать. Слово стало его Делом. И действуя таким образом, он становился заступником тысяч униженных, раздавленных и поруганных своих сверстников и предшественников. Отнюдь не за воздаяние трудился, а на совесть.

В отличие от А.С. Солженицина, Ленин был русским интеллигентом, одним из зачинщиков превращения России в огромное пепелище. Вручение Ленинской премии русскому писателю означало бы извращение марксизма-ленинизма. А подобное извращение было чревато разворотом страны к традиционному культурному типу. Все это потребовало бы слома «системы», покаяния властей. Номенклатуре пришлось бы признать, что на протяжении многих десятилетий власти последовательно проводили экстремистскую, русофобскую политику, и все соучастники и проводники этой политики являются преступниками перед русским народом.

«Система», стремясь к самосохранению, пошла в наступление. Смещение Н.С. Хрущева со всех государственных постов и отказ присудить Солженицину высшую в СССР премию, конечно, взаимосвязаны. Но эти два человека отнюдь не находились в одной связке. Один был коммунистом, плохо понимавшим политическую ситуацию; другой - мудрецом.

Ленинскую премию по литературе в тот год получил советский писатель Ч.Айтматов. Лауреат, конечно же, рос без отца (Айтматов-старший, будучи партийным работником районного уровня, погиб в ходе сталинских чисток), писал на русском языке. Он закончил в Москве Высшие литературные курсы, был молод. Можно долго перечислять достоинства этого писателя.

Выдвигая Айтматова, «система» делала важный для своего самосохранения шаг. Она признавала свою несовместимость с возрождающимся духовным ядром русского народа и потому укрепляла позиции интернационал-социализма в отдельно взятой стране, но и соглашаясь с тем, что в советском искусстве достойное место могут занимать национальные мотивы народов, компактно проживающих на территории СССР. Ч.Айтматов оказался знаковой фигурой. Он был наделен литературными способностями, с младых ногтей воспитан «системой», идеологически подкован, к тому же не чурался связей с родным для него киргизским народом, т.е. не являлся оборвышем, как большинство совинов. К тому же, за русскими и так уже числилась великая литература, а киргизы пока лишь робко выходили на это поприще. Уравнять великое с малым, сохранив национальное разноцветье, - в этом идеологи советского государства видели свою историческую задачу.

Русские писатели, художники, композиторы, учителя, врачи, священники (отнюдь не все священники сотрудничали с режимом) почувствовали, что обречены остаться в стране культурным меньшинством, подлежащим постепенной изоляции.

Спустя полвека после октябрьского переворота полностью завершилось вытеснение традиционных ценностей жизни, которых веками придерживались народы Российской империи; православие, самодержавие, народность. На смену им пришли: марксизм, вождизм, советский патриотизм. Русский культурный тип методично подвергался обструкции, маргинализации, измельчению и распылению.

Если в прежние эпохи доминирующим чувством жителя Российской империи была любовь к ближнему, то советские люди к своим ближним обычно испытывали раздражение, злость и неприязнь; зачастую вообще обходились без близких и родственников, но зато пылали любовью к дальним. Без конца могли обсуждать трудное положение негров в Америке или докеров во Франции, почитали за великую честь работать в беднейших странах Африки и Азии. Советские девушки стремились выйти замуж за какого-нибудь кубинца или анголезца и жить с ним буквально в шалаше. Это было странное на первый взгляд стремление, но советские люди действительно самым непосредственным образом участвовали в судьбах многих народов, отделенных от СССР тысячами километров. Такое умонастроение позволяло воспринимать бессчетные внутренние неурядицы и досадные хронические бытовые неудобства как незначительные (на фоне грандиозных мировых событий) и преходящие. Смена ценностей жизни потребовала за полвека многомиллионных жертв, (сбылось мрачное пророчество Ф.М. Достоевского о 100 млн. погубленных жизней). Люди оторвались от земли и в основной своей части перебрались в города. Исчезли из обихода такие понятия как «инородец», «нехристь», «чернь». Дело в том, что инородцы, нехристи и чернь занимали все ключевые посты в советском государстве, истолковывали все текущие политические события, распоряжались всеми природными богатствами страны, ее культурным наследием и сотнями миллионов советских людей, превращенных в «материал».

Связь времен разрывается тогда, когда последующие поколения полностью отрекаются от опыта и традиций поколений предыдущих. Этот разрыв последовал сразу после революции и всемерно культивировался из года в год пропагандистским аппаратом. Оставшиеся в живых дворяне, духовенство, фабриканты, купцы и даже зажиточные крестьяне вкупе с лавочниками тщательно скрывали свое происхождение не только перед сослуживцами или соседями, но даже перед своими детьми. Бежали из своих домов за сотни, а порой за тысячи верст, представлялись новым властям как погорельцы, что было недалеко от правды, стремились затеряться в каком-нибудь городе, где люди не столь пристально всматриваются друг в друга, как в селах. Сжигали все свои документы, удостоверяющие принадлежность к старинным фамилиям и молчали, молчали, молчали - о том, где родились, чем занимались до октябрьского переворота, к какому сословию принадлежали деды и прадеды.

Да и чему мог научить своих детей отец-дьячок, сбежавший от воинствующих безбожников из уездного городка в областной центр? Он мог своими рассказами только настроить сыновей против Советской власти и тем самым погубить их. Подобными скорбными случаями была густо переплетена тогдашняя жизнь. Но могло произойти и другое: сын - комсомольский активист - счел бы необходимым поставить в известность карательные органы о том, что живет в семье «старорежимного элемента», который не приветствует вершащиеся перемены. А что могла рассказать своей дочери мать, вышедшая из семьи, владевшей 5-7 скобяными лавками? Только то, что жила в юности в большом двухэтажном доме с каменным низом и деревянным теремом, что у отца находилось в подчинении несколько приказчиков, что в качестве приданого получила чугунок, заполненный «империалами», да еще икону в жемчугах...

В стране происходило массовое переселение крестьян из деревни в центры индустриализации. В соответствии с доктриной неизбежности пролетарских революций, крестьяне расценивались властями как темная реакционная масса, не способная усвоить прогрессивные теории переустройства общества на принципах свободы, равенства и братства. Что могли рассказать своим детям бывшие крестьяне, ставшие рудокопами, грузчиками, клепальщиками, штамповщиками? Как пасли в детстве гусей или как косили траву спозаранку? Детей подобные рассказы не интересовали; дети мечтали побыстрее вырасти и стать шоферами грузовиков или машинистами паровозов, а если повезет, то летчиками-испытателями, инженерами-конструкторами. И нужно сказать, что у многих юных советских граждан даже самые смелые мечты сбывались. Дети росли, заканчивали школы, училища, техникумы и вузы. Они покидали своих темных родителей, переезжали в более крупные города, тянулись к очагам просвещения, снимали «углы», селились в общежитиях, терпели лишения, жили впроголодь, но, тем не менее, успешно осваивали избранные профессии. Самые престижные специальности предполагали работу на секретных объектах, в закрытых зонах. Там даже водители грузовиков и охранники не имели право говорить своим знакомым и близким о том, чем занимаются сами и что производят на тех объектах. Многие выпускники училищ и вузов оказывались сотрудниками компетентных органов и также не могли откровенничать перед родственниками. Да и специфика работы в многочисленных силовых структурах не располагала к откровениям: доносы, допросы, пытки, расстрелы - все эти подробности не для детских ушей. <...>

А что могли сказать своим детям партийные функционеры? Как единогласно осуждали «вредителей» или одобряли исторические решения партии, впоследствии объявленные ошибочными? Как стремились выжить, выжить и еще раз выжить, любой ценой в мрачной череде чисток. Каждое поколение начинало как бы с чистого листа, приобретало особый стиль поведения, совершенствовало определенные навыки, которые оказывались неинтересными или малопригодными последующему поколению. Высокий динамизм социальных перемен заставлял людей пребывать в состоянии перманентного шока или стресса.

После октябрьского переворота подавляющая часть населения осталась жить там, где ее застали революционные события; люди и не догадывались, что причислены большевиками к эксплуататорским или реакционным сословиям. Многие давно уже не придерживалась строгих канонов православия или монархических воззрений. Люди стремились жить правильно в соответствии с правилами, установленными новой властью. Но получалось так, что даже самые «правильные» граждане оказывались то врагами, то шпионами, то саботажниками, то уклонистами, то предателями. С величественных постаментов стаскивали памятники государям и заменяли памятниками революционерам. Но и многие революционеры впоследствии оказывались замешанными в гнусных злодеяниях, и на высоких постаментах появлялись фигуры новых правителей. Однако и новые правители превосходили прежних по размаху репрессий и прочих преступлений; им тоже не было места на площадях городов и учебниках по истории. Правильно жили лишь немногие, очень немногие: с очень гибким позвоночником и тонким нюхом, скользкие, как обмылки в бане, всегда готовые идти «новым курсом», всегда находящиеся «в курсе событий». Стоит ли много распространяться о том, что в таких условиях советская элита не могла сложиться в принципе. Одна правящая верхушка костоломно заменяла другую, чтобы затем также уступить место более «сознательным» или более «реалистичным» партийцам.

Н.С. Хрущев был назван с высоких трибун «волюнтаристом» и «пустозвоном». Однако пришедшие во власть новые лидеры оказались приверженцами половинчатых решений. Они сместили Хрущева за его попытки демонтажа сталинской системы. Но сменив «отступника», решили позабыть и отца - основателя «системы». Тем самым оставался открытым вопрос о механизме смены власти или о преемственности власти. Дата построения коммунизма в отдельно взятой стране (1980 год) не переносилась. Впрочем, новые правители более ясно увидели последствия формирования духовного ядра; им возродившийся русский культурный тип не сулил «светлого будущего», а обещал презрение потомков.

Расцвет советской культуры стал возможен лишь благодаря выравниванию уровня развития литературы, искусств у всех народов, населяющих СССР. Великую русскую литературу окончательно признали, но ведь она была по преимуществу дворянской. Церкви и монастыри, уцелевшие после натиска воинствующих безбожников и войн, перестали разрушать, но ведь то были всего лишь памятники мировоззрению, чуждому марксизму-ленинизму.

Теперь прошлое страны отрицалось не огульно, а выборочно. Дворянской культуры не могло быть в бесклассовом обществе развитого социализма. Святоотеческой культуре также не было места среди атеистов, пусть и переставших слыть агрессивными богохульниками. Однако и «герой нашего времени» заставлял себя ждать. На фоне шедевров отвергнутого прошлого, произведения современного искусства, идеальные с точки зрения партийности и «правильного курса», выглядели жалкими поделками.

Стали приветствоваться духовные связи творческой личности со своей «малой родиной». Вполне естественные связи были довольно непривычны для людей, привыкших жить «сором на ветру». Многие идеологи научного коммунизма мечтали совсем о других образах, но их ожидания не сбывались. Духовные же связи с «малой родиной» отнюдь не претендовали на высокие этажи культуры, а всего лишь выявляли и подчеркивали этнографические и лингвистические особенности той или иной исторической общности, включенной в конгломерат народов Советского Союза.

Сквозь призму этой политики особенно поощрялись ансамбли песни и пляски, театрализованные скоморошьи забавы, старинные легенды и былины - но полностью отрицались русская публицистическая мысль, богословская деятельность, пресекались все философские «размышлизмы», не совпадающие с законами диамата или истмата. Изящная словесность являлась уделом лишь очень узкого кружка «расслабленных эстетов». По-прежнему подавлялись все проявления православного подвижничества и пресекались все попытки действенной проповеди. Вытравлялся духовный аристократизм личности, способной стать «совестью нации». «Совестью», «оплотом», «патриархом» мог быть лишь генеральный секретарь КПСС.

Забывались навыки храмовоздвижения, индивидуального мастерства, традиции сельских сходов, казачьих кругов. По-прежнему оставались под запретом все общественные движения, не санкционированные властями. Мистификация продолжала поддерживать «систему». Совинов, которые занимали ключевые посты в партии, государственном аппарате, в профсоюзах, подавляющее большинство населения СССР воспринимало как «выходцев из гущи народной». Никто им, бывшим сиротам или выросшим в осколочных семьях, особо не помогал. Они выдвинулись в первые ряды общества благодаря своим исключительным способностям и теперь по праву принимают решения, от которых зависят судьбы миллионов людей. Истина марксизма-ленинизма исподволь стала подпитываться народной правдой, но не всякая народная правда оказывалась приемлемой для официоза, а лишь та, которая принимала доминирующую идеологию, как непреложный путь и суровый Закон.

Однако вернемся к духовному ядру и «системе». Почему взаимопроникновение не состоялось, а наметилось противостояние?

Если за приземистым Солженицыным высилась горная гряда тысячелетней культуры, то за импозантным Айтматовым - предгорья Тань-Шаня с прозрачными озерами, альпийскими лугами и экзотичными селениями. Героями произведений молодого лауреата Ленинской премии служили «простые киргизы», скромные советские труженики. Ч.Айтматов отнюдь не чурался комсомольско-партийных собраний; в определенном смысле он продолжал дело своего отца, репрессированного партийного работника. Немаловажным был факт получения прозаиком профильного образования в Москве (Высшие литературные курсы), где обстоятельно изучали принципы партийности литературы и преимущества метода социалистического реализма над всеми прочими литературными приемами и методами. Еще раз необходимо повторить: получение диплома об окончании профильного столичного образовательного учреждения, наряду с наличием комсомольского (партийного) билета, служило базовым условием при выдвижении человека в первые ряды общества. Другим немаловажным обстоятельством являлось то, что после получения соответствующего образования, Ч. Айтматов вернулся в родные края, где, при соответствующей поддержке властей, обрел статус «народного писателя». Кем был бы Ч. Айтматов без страны Советов? Скорее всего, чабаном на пастбище или рыбаком на Иссык-Куле. Солженицын же выделялся «сорняком» на фоне культурной поросли развитого социализма.

После Ч. Айтматова власти выдвинули в первые ряды общества немало народных деятелей культуры с дальних окраин огромной страны. Следует признать, что в Российской империи эти народы числись в разряде «диких тунгусов». При государях, для интеграции в русский культурный тип следовало преодолеть высокий интеллектуальный барьер; к тому же требовался недюжинный талант. Для попадания в реестр народного деятеля советской культуры планка находилась «ниже уровня моря». Эту планку легко преодолевали чукчи и нивхи, аварцы, чеченцы, чуваши и мордва; маленькие народы в лице своих лучших представителей получили возможность пережить сладостные минуты головокружительных самовосхвалений и самообольщений.

Подобная политика позволила властям отсечь от духовного ядра и приблизить к «системе» целую генерацию русских крестьянских пареньков, которые мечтали покинуть глухие заимки и поступить в престижные столичные учебные заведения. Они тянулись в Москву, преодолевая тысячи верст, приезжали буквально без копейки, но с горячей верой, что Родина в лице строгих экзаменаторов оценит их таланты. И некоторым это удавалось. Они поступали в вузы, затем получали общественное признание.

Колючий Шукшин приехал из далекого Алтайского края и поступил в институт кинематографии. А выходец из дремучих лесов Вологодчины стал студентом Литературного института (В. Белов). Застенчивый В.Распутин поступил в Московский университет. Они не являлись Иванами, не помнящими своего родства, а были Василиями, Валентинами, Викторами... Они не стыдились своего деревенского происхождения, порой даже нарочито подчеркивали его и считали себя выразителями народной правды. Они тянулись в Москву, потому что столица сосредоточила у себя все редакции, все издательства, все трибуны, с которых можно было обратиться к гражданам всего СССР и поведать им и о бедствиях русского крестьянства.

«Деревенскую тему» в литературе и искусстве пронизывает плач по утраченному укладу жизни. Вятские, вологодские, сибирские мужики жили вдали от полей сражений мировых войн и от «колыбелей революций», но стиль и ритм жизни и на дальних окраинах страны радикально изменился за десятилетия непрерывных преобразований. Лад (ключевое слово в произведениях В.Белова) патриархальной, земледельческой жизни разладился и ничем не восполнился. В образовавшуюся пустоту стали бесследно и бесславно проваливаться тысячи и тысячи некогда работящих людей. Деревенская литература по стилистике тяготеет к творческому наследию таких провинциальных писателей Российской империи, как Мельников-Печерский, Мамин-Сибиряк, Шишков. Духовным же отцом является Тургенев, создавший трогательный рассказ «Му-му». В том рассказе у бедного, несчастливого мужика Герасима злонравная крепостница отнимает последнюю радость в жизни - крохотного щенка. Причем, барыня требует, чтобы Герасим сам утопил столь дорогое ему существо.

В произведениях писателей-«деревенщиков» эта грустная история расцвечивается множеством других интонаций, где в роли деспотичной крепостницы выступает Советская власть. А персонажи многочисленных повестей и рассказов - это «герасимы» обоего пола, которые имели огромный успех у читателей потому, что 2/3 горожан родились, а затем уехали из истощенных и умирающих деревень. Даже многие высокопоставленные совины чувствовали себя в какой-то степени жертвами бурных лихолетий. Кто вспоминал свое беспризорное детство, кто - своих матерей, которых не видел годами и десятилетиями: настолько закружили дела.

Последнее и самое многочисленное сословие Российской империи стремительно вымирало и вырождалось, и власти уже не считали крестьянство реакционной темной массой. Доселе русский народ многим представлялся неисчерпаемым морем. Миллионы людей ежегодно угонялись в концентрационные лагеря и на поселения, в армию и на великие стройки коммунизма. И вот повсеместно на том «море» стали появляться нежданные отмели. Власти не жалели «крокодиловых слез» и всячески поощряли «деревенщиков:»: «Плачьте, мужики! Плачьте!»

И бытописатели не подвели, демонстрируя все новые и новые душещипательные подробности о том, как горе мыкают бедные крестьяне. Но само положение беллетристов, поэтов, очеркистов, публицистов, посвятивших свои жизни раскрытию этой темы, неизменно оставалось двойственным. Будучи выходцами из стихии крестьянской жизни, литераторы стремились приобщиться к культурным достижениям советского общества и занять в том обществе заметное место. Являясь очевидцами разрушающегося на их глазах многовекового уклада, они чутко улавливали, не называя прямо, преступные средства и методы, к которым широко прибегала советская власть на протяжении всех лет своего существования. Но и не отвергали даров и наград, идущих от той же власти. Повествуя о «герасимах», они и самих себя видели такими же крепостными, но учились и оседали в столицах или в крупных городах, а «малую родину» уже посещали в качестве именитых гостей, в окружении тружеников идеологического фронта, сановитой номенклатуры, репортеров и журналистов, освещающих крепнущие связи партии и трудового народа.

Каждый из «деревенщиков» чуть ли не ежедневно решал непростые дилеммы. В. Шукшин пытался разгуливать по Арбату в кирзовых сапогах, в кепке с мятым козырьком и «беломором» в зубах - силился подчеркнуть, что он - не столичный житель, а простой парень из глубинки. Но как он мог оставить Москву, коли записался в кинематографисты? Ведь все киностудии практически размещались в нелюбимой им столице. Когда начиналась массированная травля какого-нибудь борца против существующего режима, каждый из «деревенщиков» мучительно раздумывал: Что же делать? Поддакнуть власти, против насилия которой и были направлены душещипательные повести и рассказы? Или промолчать? Или выступить в защиту бунтаря?

Никто из поборников патриархальной деревни тяжелым крестьянским трудом уже не занимался, даже проживая в летние месяцы в сельской местности. В прошлые эпохи отнюдь не в городах, а в деревнях проходила жизнь многих литераторов, составивших славу русской словесности. Дельными помещиками зарекомендовали себя Л.Н. Толстой и А.А. Фет. Детские и юношеские годы провели «на земле» Лермонтов, Аксаков и Тургенев. Деревенская тема близка творчеству Тютчева, Некрасова или Бунина. Но все эти яркие личности относились к барам. Никто и не ждал, что они будут заниматься тяжелым земледельческим трудом, никто их и не считал литераторами-«деревенщиками». Все они со дня своего рождения до дня своей смерти принадлежали к дворянскому сословию; да и в творчестве своем стремились не к специализации, а к универсализму. Век спустя о деревне тоже заговорили хорошим литературным слогом. Но то уже повествовали потомственные крестьяне, которые, благодаря своим литературным занятиям, попадали в когорту деятелей советской культуры. И, по сути, переставали быть крестьянами. Они профессионально горевали о том укладе, от которого сами отдалились. Если же кто-то из них порой (как В.Астафьев) пытался громогласно упрекнуть власти в том, что миллионы погибли в коллективизацию, что в Отечественную войну могли обойтись без таких чудовищных потерь, то другие «заединщики» тут же упрекали смутьяна: «Опять всем недоволен! - Тебя же возвысили и прославили. А ты все ругаешься! Да народ баламутишь!»

Молчаливое согласие «деревенщиков» сотрудничать с режимом позволило властям изолировать возрождающееся в России духовное ядро и не стесняться резких оценок. «Литературным власовцам», «расслабленным эстетам» и «отщепенцам» не было места в здоровой советской культуре, а многим вообще не было места в могучем СССР. Способы изоляции от общества отличались разнообразием. Если человек, ощущающий в себе определенные творческие силы, пытался что-то сказать об образцах праведности и святости или о том, что в каждом крещеном мирянине заложен образ Божий, то его могли счесть душевнобольным и прописать ему соответствующее лечение. О христианских подвижниках разрешалось говорить только как о мошенниках, а об аристократах только как о выродках. Об основателях древних городов вообще запрещалось распространяться, потому что на центральных площадях этих городов выселись преимущественно памятники советским государственным и партийным деятелям. О светлейших умах русского народа, доживающих свой век в вынужденной эмиграции, старались нигде не упоминать, а если упоминать приходилось, то характеристика «махровые реакционеры» и «буржуазные апологеты» считалась обязательной.

Легализуя и поощряя «деревенщиков», власти одновременно выдавливали из общественной жизни духовное ядро. Холодное лето русской истории (или «оттепель») вызвало к жизни силы, способные воссоздать национальный культурный тип, доминировавший в Российской империи и придавший ей подлинного блеска и величия. Но сама «система» была несовместима с той культурой. «Система» и так уж пошла на массу компромиссов. Реабилитировала творческое наследие многих выдающихся личностей, живших при государях. Признала даже необходимость духовного ядра в качестве ключевого фактора жизнедеятельности общества. Но, как русская история или культура подавалась в обрезанном виде, так и духовное ядро могло существовать лишь в крайне стесненном состоянии. «Деревенщикам» предложили роль выразителей всей правды русского народа, и они охотно приняли это предложение.

«Система» и духовное ядро, состоящее из «деревенщиков», иерархов Русской Православной Церкви, оказались совместимы, взаимно дополняя друг в друга. Совины немного потеснились, стали более терпимыми к тому, что не совпадало с их миропониманием. Последняя ротация политических лидеров свидетельствовала о смягчении нравов в коридорах власти; Хрущева не убили, а отправили в отставку. Между тем в общественную жизнь все смелее стало входить поколение детей совинов, которое позже окрестят «непоротым». Эти дети родились в годы сталинской деспотии, но саму деспотию не прочувствовали ввиду своего нежного возраста. А затем тиран приказал долго жить. И дети ходили в октябрятах, пионерах или комсомольцах, наблюдая снятие многочисленных бюстов и памятников, замену одних портретов на другие. Они молча прислушивались к разговорам старших, дискутирующих о «перегибах», «культе личности» и прочих актуальных в те годы темах.

«Непоротое» поколение отличалось молодым задором и веселым нравом; ужасы Отечественной войны практически не помнило, о репрессиях слышало и довольно часто, но воспринимало их, как давно минувшее зло. Эти юноши и девушки отличались удивительной инфантильностью и неосведомленностью, потому что родители - совины старались поменьше распространяться перед своими детьми на темы своей активной политической позиции в классовой борьбе. К тому времени классовая борьба официально закончилась, а практику доносов осудили с высоких трибун. Совины, с одной стороны, тщились оградить своих чад от нелицеприятных реалий, с другой стороны, детьми своими почти не занимались, потому что сами не ведали родительской ласки. Народившееся от совинов поколение мало что умело делать, но уже никто в стране не мог их научить чему-то дельному и толковому.

Екатерина Васильева, одна из редких талантливых актрис, в интервью СМИ, данном ею в начале XXI века, сумела сжато обрисовать образ жизни столичной «золотой молодежи», к которой сама принадлежала. Она была дочерью типичного советского поэта, каких в СССР насчитывались тысячи, училась в институте кинематографии, дружила с детьми других совинов: режиссеров, актеров, литераторов, музыкантов. Папы и мамы этих детей были известны на всю страну благодаря отлаженной работе пропагандистского аппарата и мощным средствам ретрансляции, тиражирования и репродуцирования. Папы и мамы, выросшие в весьма жестокой действительности и ставшие известными людьми благодаря «системе», справедливо полагали, что «система», укрепившая себя престижными образовательными учреждениями, международными молодежными лагерями и прочей инфраструктурой, позаботится о сыновьях и дочках должным образом. Сами же совины отличались хронической занятостью на съемках, репетициях, на партконференциях, на встречал с трудовыми коллективами, на гастролях. Они заседали в разных комиссиях и всевозможных президиумах, ездили в далекие творческие командировки. И это был отнюдь не самый худший вариант. «Золотая молодежь» зачастую произрастала в «осколочных» семьях; родители находились в «разбеге». Но обычно рассорившиеся родители все же старались обеспечить своим детишкам сносный материальный достаток.

Пьянство среди «золотых» школьников и школьниц считалось обязательным, а поводы выпить превышали число дней в году. Курить и материться начинали сызмальства. Папы и мамы, будучи «заслуженными» и «народными», в юные лета тоже нещадно матерились, курили и бражничали... Но всего лишь до тех пор, пока беспризорничали. А когда становились воспитанниками «системы», и тем более попадали в «обойму», то блюли себя. Если папы и мамы проходили жизненные университеты из-за рокового стечения обстоятельств, то «золотая молодежь» сама тянулась к «гадкому» и «сладкому»; пьянствовала, развратничала, сквернословила, похабничала не по причине стечения неблагоприятных обстоятельств, а считала подобное поведение формой протеста против засилья «лакировщиков», «лизоблюдов» и «подхалимов», к коим причисляла и собственных родителей. Если отсутствие духовного ядра в сталинскую эпоху компенсировалось неизбывным страхом «кулов» превратиться в одночасье в лагерную пыль, то исчезновение этого дисциплинирующего фактора для молодежи, лишенной доступа к нравственным основам бытия, оказалось весьма губительным. Состояние падшести, распущенности вошло в норму. Об уважении в семье, как к старшим, так и младшим ее членам, никто и не заикался.

Впрочем, именно эти разболтанные и развинченные неумехи и бездельники постепенно становились лидерами глубинных перемен, происходящих в обществе. «Золотая молодежь» представляла собой большой радар, обращенный на Запад. Этот «радар» чутко улавливал малейшие события из театральной, киношной жизни ведущих стран «загнивающего империализма». Несмотря на многоступенчатую систему образования, идеологизированного отдыха в дни летних и зимних каникул, мини сообщество детей совинов без конца пережевывало сплетни и слухи о жизни голливудских кинодив и суперменов. Шоу-бизнес привлекал к себе внимание скандалами и сенсациями, демонстрировал обнаженную жизнь во всех ее ракурсах. Дети совинов прекрасно видели, как ведут себя старшие (даже партконференции обычно заканчивались обжорством и грандиозными попойками, но при этом ни одного скандала не всплывало в советских СМИ). Адюльтеры, «плата натурой», казнокрадство и прочие неблаговидные дела усиленно замалчивались. «Золотая молодежь» постоянно сталкивалась с этим замалчиванием, чувствовала приправу лжи во всех официальных сообщениях и новостях, преисполнялась то возмущением, то сарказмом.

Во всех газетах, телевизионных программах не стихал хор голосов, исполнявших здравицу КПСС и ее генсеку, советской науке и системе образования, советской армии и советской промышленности, советской культуре и советской молодежи. Однако все эти здравицы плохо накладывались на повсеместный дефицит. Побывавшие на Западе люди, подробно и с нескрываемым восхищением живописали о магазинах, прилавки которых заполнены самыми разнообразными товарами. Рассказывали об индустрии развлечений, о бесконечной череде фестивалей, бьеннале, карнавалов. «Золотая молодежь» чувствовала себя обобранной судьбой, потому что произросла в тускло-казарменной советской действительности. Эти юноши и девушки искренне завидовали даже неграм-дворникам, подметающим Елисейские поля: они были готовы обменять многие годы своей еще непрожитой жизни на возможность хоть разок поиграть в Монте-Карло, послушать мюзиклы на Бродвее, погулять вволю в квартале «красных фонарей» где-нибудь в Амстердаме или Гамбурге.

Не будем излишне строги к «западопоклонникам». Молодежь во всем постхристианском мире бурлила недовольством, наблюдая за старшим поколением. Внешних поводов для недовольства хватало. Но глубинная причина крылась в «холодной войне», чреватой ядерным катаклизмом. Упавшие на японские города атомные бомбы явились вдобавок мощным психологическим оружием. Политики постоянно грозили «уронить» подобные бомбы и в других местах: в Корее (1950г.), в Египте (1956г.), на Кубе (1962 г.) Ядерные заряды постоянно взрывались пока что на отдаленных островах, но угроза их применения в случае широкомасштабной войны, являлась вполне реальной. На многотысячных студенческих манифестациях гедонистические призывы: «Хоть день, да наш!», «Однова живем!» перемежались в странах Запада с требованиями: «Долой политиков!»

Если молодежных волнений, а тем более требований к властям («Убирайтесь!!!») в СССР быть не могло в принципе, то гедонистические мотивы, пусть и приглушенно, зазвучали в «оазисах наслаждений», возникших сначала в столицах, затем в курортных «местечках», и быстро распространились по другим городам необъятной страны.

А.Д. Сахаров, один из самых умных и проницательных людей своего времени, отказался от дальнейших разработок новых видов оружия «конца света» и сосредоточил свои интеллектуальные усилия на создании концепции сближения и взаимообогащения двух систем: капиталистической и социалистической. Он пытался на своем собственном примере показать всему мировому сообществу, что управлять странами и принимать ответственные решения, касающиеся судеб миллионов людей, отныне должны не лихие боевики, умеющие организовать вооруженный переворот, не идеологи «мирового пожара» и не поборники сверхбольших барышей, а творческие личности и выдающиеся ученые, доказавшие свои способности к созидательной активности и свою приверженность к нравственным основам бытия в практической деятельности.

По его мнению, пришла пора объединиться всем людям, способным к плодотворной работе против безответственных политиков. И для этого объединения существуют определенные предпосылки. Сахаров одним из первых подметил, что со смертью Сталина, установленный диктатором политический режим неудержимо слабеет, и уже перестал выступать сдерживающим противовесом для другой базовой составляющей советской действительности - технократии. Гонка вооружений объективно заставляла СССР равняться на США, ставшей супердержавой благодаря культу техники. Но американские власти, постоянно сталкивались с социальными волнениями и деструктивными общественными движениями. «Черный ислам», хиппи, антивоенные марши заставили американских президентов проводить более взвешенную социальную политику и перенимать опыт в этой сфере жизнедеятельности у Советского Союза.

Расценивая сближение двух сверхдержав, как объективный процесс, Сахаров считал, что политиков должны сменить выдающиеся технократы, которые хорошо понимают друг друга, не разобщены религиозными, идеологическими воззрениями и приобщены к мировому культурному наследию. Сам Андрей Дмитриевич слыл большим поклонником классической симфонической музыки, которая упраздняла все языковые, конфессиональные, политические и прочие барьеры, возведенные людьми за многие века своей истории.

Политический режим в СССР действительно утрачивал многие черты Порты и тем самым все более походил на главного своего политического оппонента - США. Основное отличие состояло в отсутствии частной собственности в стране победившего социализма. А оплоту капитализма предстояло обратить самое пристальное внимание на развитие доступной каждому обывателю социальной инфраструктуры. Все прочие составляющие совпадали: конгломерат наций и народностей, переплавляющийся в новую историческую общность; гипериндустриализация и урбанизация; мощный слой технократически мыслящих людей; прагматичное отношение к духовной стороне жизни; усиливающееся осознание обоими обществами того, что гонка вооружений - путь к глобальной катастрофе.

Дети совинов, в отличие от выдающегося ученого, протестовали против «холодной войны» по своему, как умели. Тех, кто сочинял всякие воззвания и пытался булавкой уязвить «медведя», власти записывали в диссиденты и прописывали им различные «горчишники». А на вульгарных девиц и лоботрясов из «приличных семей» власти старались не обращать внимания; перебесятся, повзрослеют и возьмутся за ум.

Конфликт «отцов и детей», столь характерный для любой интеллигенции, с годами не стихал, а только обострялся. Над моральным кодексом строителя коммунизма «детки» издевались как могли. Бесконечные попойки нередко завершались оргиями. Чтобы не мучиться с трудным определением отцовства, девицы делали аборты. Молодые люди частенько допивались до «белой горячки»; при всем при этом, запоем читали самиздат, а затем увлеченно листали порнографические журналы, контрабандой доставленные из-за «бугра». Ходили «стилягами» (рубашки канареечно-ярких расцветок, гротескно расклешенные брюки) или одевались кое-как, хипповали (отращивали длинные волосы, предпочитали стоптанные башмаки и драные джинсы).

Родители-совины, вознесенные официозом на пики популярности или в высокие кабинеты, выглядели иначе. Облаченные в отутюженные костюмы, аккуратно подстриженные, с ясным твердым взглядом - они все, невзирая на род деятельности, походили на государственных чиновников. Фактически таковыми и являлись. Расфасованные по «небоскребам», они очень ценили почетные звания; ведь народный артист (поэт, художник) имел доступ к гораздо большему набору бесплатных общественных благ, чем заслуженный или «простой» (почетных званий пока не приобретший). Партийный работник районного уровня был обделен многими дармовыми «пирогами и пышками», по сравнению с партфункционером областного уровня. Например, не мог претендовать на одноместную палату в закрытом лечебно-профилактическом учреждении или на номер-люкс в специализированном санатории. Псевдорангов и градаций (уровней почета и благосостояния) существовало великое множество; кто-то ездил на служебном «газике», кто-то на черной «волге», а кое-кто имел персональный «членовоз». Кто-то располагал возможностью купить автомашину без очереди, что тоже считалось поощрением или льготой. Но те, кто в «систему» не входили, были обречены на многолетние и порой пожизненные бесплодные ожидания каких-либо призов и благ.

При т. Сталине ротация совинов происходила довольно быстро. Кто-то не смог решить поставленную партией и правительством задачу, кто-то не выполнил план, кто-то сболтнул лишнее или был неправильно понят. В итоге, одного незамедлительно снимали с должности, другого ссылали в места весьма отдаленные от очагов социализма, третьего расстреливали, четвертый сам накладывал на себя руки, пятый становился инвалидом из-за постоянного перенапряжения, шестой погибал от несчастного случая или от рук «врагов народа». Причин для социального выпадения в советской действительности таилось немало, и при этом они постоянно обновлялись. Ротация кадров стимулировала их работу лучше всяких наград и почетных званий, постоянно омолаживала корпус власть предержащих, поощряла «естественный отбор», когда выживал самый расторопный, самый преданный, самый хитрый.

Впоследствии ротация совинов стала постепенно замедляться. Те, кто «перетерпел» последние сталинские «чистки», смену правителей, всевозможные реорганизации, уже ни за какие коврижки не собирались покидать насиженные места. Служение советскому народу приобретало пожизненный характер. Да и сама умственная деятельность почему-то крайне усложнилась и требовала долгих десятилетий целенаправленного труда. Многие академики, только приближаясь к преклонному возрасту, могли обобщить свои многотрудные исследования. Партийные бонзы, председатели творческих союзов, генералы и маршалы ходили на службу до тех пор, пока держали ноги. Некоторые актеры числились в составе театральных трупп буквально до столетнего возраста. Даже взойдя на эстрадную площадку, певец или скоморох не собирался ее покидать до глубоких седин или плешин на голове. - И не покидал!

Страна «подростков», спустя полвека, неудержимо превращалась в страну ветхих балерин, подагриков-ученых, маразматиков-политиков. Кровь уже давно остыла в их жилах. Но они, вызволенные из небытия т. Сталиным, по-прежнему пели и плясали, вещали с высоких трибун. Ведь они с детства «смерти смотрели в лицо» и не видели возле себя достойной смены. Те, кто бы мог их заменить, действительно отсутствовали. Прежняя система жестокого «естественного отбора» уже не функционировала, а новой системы никто не придумал. Самое главное государственное дело было пущено на самотек.

Собственные дети оказывались нескончаемым кошмаром для высокопоставленных совинов. Несмотря на возможности учиться в самых престижных вузах, материальный достаток, прекрасные перспективы карьерного роста, детки хулиганили, распутничали, пьянствовали, якшались с фарцовщиками, спекулянтами, диссидентами, гомосексуалистами, сектантами и прочими темными личностями; становились совиньонами («совиньон» - сорт вина). От них постоянно пахло перегаром, табаком, духами и похотью. Иногда ладаном, что было еще отвратительнее для твердокаменных совинов.

Так, кто они такие - совиньоны? - Всего лишь несколько тысяч развязанных девиц и откровенных балбесов, охотно причисляющих себя к «золотой молодежи эпохи развитого социализма». Им, конечно, стремились посильно подражать многие юноши и девушки из семей, занимавших нижние ярусы «системы» или даже в «систему» вообще не входившие. За ними, конечно, присматривали компетентные органы, порой предупреждая опрометчивые проступки «несмышленышей». Но на фоне монументального официоза совиньоны были практически незаметны.

Основная часть советского общества жила совсем в ином ритме - строительство коммунизма продолжалось. Несмотря на то, что верхние этажи «небоскребов» давно заняли номенклатурные работники, стремительные возвышения все же имели место благодаря возведению новых «небоскребов». При Брежневе число только союзных министерств перевалило за сотню. Многоразличные академии и творческие союзы обросли солидной инфраструктурой; ширились внешнеполитические связи СССР. «Система» по-прежнему рекрутировала совинов и по-прежнему опиралась на массовую безотцовщину.

Безотцовщина постоянно возрождалась, несмотря на смену целых эпох. Послевоенное поколение хорошо знакомо с этим явлением по следующим причинам. Многие мужчины, вернувшись с фронтов Отечественной войны, успевали обзаводиться семьями, прежде чем умирали от ран и контузий .Не заживались на белом свете те, кого освободили из концентрационных лагерей. Николай Губенко, актер и режиссер, нашел точное и емкое слово для подобной генерации круглых или частичных сирот - «подранки». Грозное эхо войны и массовых репрессий еще долго калечило и оглушало несчетное количество детей, рассеянных по стране эвакуациями, оккупациями и затем собранных в детских домах, школах - интернатах, детских военизированных училищах и спецколониях. Зачастую дети бежали из отчего дома по причине невыносимо тяжелых бытовых условий; ведь многие семьи ютились на чердаках и в подвалах, в развалюхах-бараках, а то и просто в землянках. Советская семья быстро атомизировалась. Разводы становились заурядным событием и приметой времени. Крепких, самостоятельных и независимых мужчин зачастую подвергали изощренной психологической кастрации. <...>

Ежегодно обе русские столицы штурмовали тысячи молодых людей и девушек, мечтающих распрощаться с полуголодной жизнью в разваливающихся деревнях и продымленных рабочих поселках. Правдами и неправдами они пытались закрепиться в столицах или в других крупных городах. А закрепившись, обычно отдалялись от своих родственников, пахнущих табаком-самосадом и квашеной капустой. Рекруты-совины старательно изучали историю КПСС, диалектический материализм, историю экономических учений, политическую экономию социализма, научный коммунизм и научный атеизм - лишь бы получить диплом об образовании, который открывал путь для служебного роста. Они входили в комсомольский актив, старательно посещали все профсоюзные собрания, годами терпеливо ждали возможности для поступления в партию. К ним присматривались опытные товарищи и некоторым писали соответствующие рекомендации... С дипломом об образовании и партбилетом в кармане совин входил в «систему», и мог рассчитывать на более высокие этажи определенного «небоскреба». Многие стремились получить технические специальности, становились технологами, конструкторами, организаторами производств - это были энергичные, деятельные, послушные всем командам сверху молодые люди. Они прекрасно помнили о своем детстве, проведенном на земляном полу, в плохо протопленной избенке, и не хотели возвращаться туда. Благодаря им «система» держалась, а военное могущество страны продолжало расти.

Москва неизменно оставалась самым обширным питомником совинов. На фоне нищей, полуголодной России, мегаполис обещал сытую жизнь со «всеми удобствами». Благодаря особому режиму снабжения продуктами питания и потребительскими товарами, благодаря огромному числу номенклатурных должностей и мощным ретрансляторам пропагандистского аппарата, столица обеспечивала себя неиссякаемым притоком новобранцев. Популярная в те годы песенка «Я иду, шагаю по Москве» звучала весьма многозначительно. После того, как неофит-совин, прошагав по Москве 5-6 лет в качестве студента или курсанта, приобретал соответствующую специальность и завидные качества идеологически стойкого товарища по комсомолу (или партии), он мог уже пройти суровый Ледовитый океан и тайгу, и пустыню. Для него уже не существовало неодолимых преград. Конечно, кое-кто хотел бы осесть в столице. Но в данном случае отбор еще более ужесточался.

Отношения «коренных москвичей» (старожилы в столице давно исчезли и коренными москвичами звали тех, кто перебрались в этот город в период после октябрьского переворота) с иногородними нельзя назвать идиллическими. Иногородних звали в Москву, чтобы они вкалывали и вели себя безропотно, а не затем, чтобы они претендовали на блага и привилегии, добытые предыдущим поколением чрезвычайным напряжением всех физическим и моральных сил... Конечно, иногородние не могли не замечать совиньонов, которые в тундру и тайгу ехать не собирались, а мечтали перебраться в Калифорнию или на Лазурный берег во Франции. Старательных и работящих новобранцев-совинов «золотая молодежь» презирала. Несмотря на то, что совиньоны жили надеждой уехать в свободной мир, они гордились тем, что родились не в глухой деревеньке или в сторожке станционного смотрителя, а в границах Садового кольца.. Совиньоны являлись порождением «системы», и невольно перенимали от старших спесь и чванство, столь свойственные всякой голи перекатной, заполучившей никем не контролируемую власть над огромными массами населения.

А сеть секретных городов - заводов, производивших адское оружие, ширилась и укреплялась. Россыпь «шарашек» давно превратилась в сектор отраслевой науки. Детище Лаврентия Берии приобрело солидность; именно оно помогло СССР обрести статус сверхдержавы. Но сходства с США не ограничивались одинаковым статусом сверхдержав. Несмотря на «железный занавес» советские и американские «технари» прекрасно понимали друг друга, пользовались одними и теми же терминами и категориями. Советские политики были вынуждены признать важность экономических стимулов в качестве эффективного средства неуклонного повышения производительности труда. Американские власти всерьез занялись стратегическим планированием развития территорий, чем славился Советский Союз. Холодное лето медленно истекало, но холодная война не завершалась. То было изнурительное противостояние двух обществ, которые имели меньше отличий, нежели общих черт.

Что касается поборников русского культурного типа, то их положение становилось невыносимым. Многие «деревенщики» старались держаться подальше от столиц и закреплялись в провинциальных городах, поближе к своей «малой родине». Они представляли собой молчаливую или «плачущую» оппозицию. А те, кто имел несчастье родиться в одной из столиц и считал себя приверженцем русской культуры, чувствовали себя в родном городе иностранцами. Когда Высоцкий хрипел: «Спасите наши души», он без всякого преувеличения, физически задыхался от удушья. Точно также чувствовали себя А.Г. Битов или А.А. Тарковский. Русская тема, тем более святоотеческая или аристократическая, вечная тема лучших русских людей, взыскующих истину и Града Небесного, верящих в человека с благородной душой, была просто неуместна в советской действительности. Битов свои лучшие годы вынужденно провел в творческих командировках по окраинам СССР (Армения, Грузия, Узбекистан). Тарковский переключился на кинофантастику. Еще более трудная участь ждала Солженицина. Если в первой половине 60-х годов его собирались наградить самой престижной в стране литературной премией, то десятилетие спустя пытались убить, а после неудавшегося покушения, выдворили из страны в принудительном порядке. Тщились примирить русский культурный тип с советской действительностью И.С. Глазунов и А.С. Кончаловсий. Первый даже поехал на БАМ, чтобы запечатлеть лица мужественных тружеников великой стройки, а второй отснял длиннющий фильм об освоении Сибири. Но общество, плывущее по времени без руля и ветрил, медленно погружалось в оцепенение.

Те русские патриоты, которые были малоизвестны за рубежом, подлежали изоляции в психушках или тюрьмах. Происходил очередной акт затянувшейся драмы; шла отбраковка наиболее талантливых, честных, смелых людей, которые попадали в списки «невыездных» или, наоборот, «невозвращенцев», а то и «душевнобольных». Сами же совины отличались редкостным творческим бесплодием. Они были хорошо организованы, исполнительны, усердно брались за порученное дело. Правители страны без особого труда мобилизовывали совинов в качестве передового отряда, способного вести за собой «массы». Но они были обойдены Божьей милостью; никогда их не посещали озарения, никогда они не слышали сирен или хора ангелов. Их свернутые души не впускали в себя свет невечерний. Они были трудолюбивы, но лишены вдохновения. Вместе они представляли могучую общественную силу, но, оказавшись в одиночестве, робели перед неизведанным и непонятным. Они пребывали в состоянии безопорности.

Предшествующая совинам пролетарская культура полностью отрицала русскую культуру предыдущих веков. Но прав М.Пруст, утверждая, что сильная мысль дает часть своей энергии даже противнику. Люмпены и босяки кожей впитывали энергию культуры, которую беспощадно разрушали и сумели создать несколько примечательных образов. Это - фанатичный борец за светлое будущее Павка Корчагин, пройдоха - Остап Бендер. Эпоха торжества социалистического реализма оказалась более скудна на мало-мальски запоминающиеся образы. Из-под писательского пера выходили более убедительными жертвы политической системы (Иван Денисович, Иван Африканович), нежели строители коммунизма. Дела в сфере культуры обстояли настолько плачевно, что пришлось самим лидерам КПСС взяться за перо и бумагу.

Так, пожилой Брежнев, находясь при исполнении государственных дел и партийных обязанностей, посвятил немало времени созданию трилогии, где описал пройденный жизненный путь. Мы можем без конца подтрунивать над этими мемуарами, но они примечательны тем, что типичный совин, достигнув высот власти, хотел объясниться с обществом, показать, что не напрасно жил, надеялся, боролся и побеждал. Для советской культуры, погруженной в кладбищенскую тишину, публикация трилогии генерального секретаря КПСС, явилась событием огромной важности. В этом многостраничном произведении автор тщился сформулировать ответ на мучительный вопрос: Как жить правильно? Однако жизненный путь лидера сверхдержавы отнюдь не стал примером для подражания. Престарелый правитель выглядел скорее комично, чем величественно, и служил объектом бессчетных анекдотов.

Советская культура, отвергая революционные перехлесты, так и не смогла сложиться в целостное явление. Опорный слой был безлик и бездушен. Если рассматривать политику, как набор приемов организации общества, а технику, как способ организации материи, то политика и техника взаимно дополняли друг друга на протяжении всех лет торжества Советской власти. Государственный механизм был прочен, как сваренные конструкции железнодорожного моста, переброшенного через широкую реку. По этому мосту русский народ перегнали этапами или перевезли в товарных вагонах с одного берега на другой. Преимущественно сельское население стало преимущественно городским. Великое переселение потребовало великих жертв и великих строек. После упразднения сословий и сложился новый правящий класс - совины. Советские танки и автоматы отличались исключительной надежностью в бою. Огромные людские массы легко поддавались концентрации на «прорывных направлениях». Советский человек формировался инфантильным, о многом не ведал. Все недовольные режимом изгонялись из страны или уезжали сами; бузотеров распихивали по психушкам или тюрьмам. Казалось бы, столько всего преобразовано, преображено, переделано, а счастья и покоя как не было, так и нет.

На фоне исторического наследия святоотеческой и дворянской культур советская культура выглядела кособоким дощатым сарайчиком, возведенным среди дворцовых ансамблей и прекраснейших храмов. Были построены сотни театров и выставочных галерей, работали тысячи издательств, редакций журналов и газет, а также кино-телестудий. Миллионы людей числились в коммунистах, десятки тысяч - в творческих союзах, академиях наук, но опорный слой был отмечен удручающей серостью. Доминировала инертная, твердолобая посредственность. Яркие творческие личности, если и возникали, то к официозу стремились не примыкать, а держались обособленно. Образ светлого будущего, которому пришла пора наступить (близился 1980 год), так и не прояснился. Мечты о коммунизме выцветали у людей сами собой, зато расцветало пьянство и крепло воровское движение.

Совины первого призыва неудержимо ветшали, скрючивались, все более походили на ожившие мумии, а достойные продолжатели затянувшегося социально-этического эксперимента заставляли себя ждать. Общество утратило навыки самоорганизации и способности к саморазвитию. Подобные навыки потаенно совершенствовали лишь преступные сообщества, сектанты, сплоченные этнические меньшинства. Все созидательные общественные движения и гражданские инициативы, не санкционированные властями, традиционно удушались. Таким образом, совины невольно пестовали социальные группы, отличающиеся одиозным поведением. Плоды подобной политики не заставили себя долго ждать.