К.Н. Леонтьев и позднее славянофильство: уроки спустя столетие

Историкам достаточно хорошо известен конфликт между поздними славянофилами и К.Н. Леонтьевым, имевший место в последний период его жизни. Тем не менее, на наш взгляд, значение этого спора не вполне ещё осознано, и не все ещё уроки из него извлекли мы, русские начала XXI века. Попытаемся взглянуть на дискуссию конца 1880-х - 1890-х годов под этим углом зрения, но прежде обозначим её основные вехи.

В начале 80-х годов постоянным оппонентом Леонтьева был И.С. Аксаков, как известно, упрекавший его в «сладострастном культе палки». После кончины редактора «Руси» в 1886 г. оптинскому мыслителю пришлось скрестить перо с представителями позднего славянофильства. Оно было неоднородно: на правом фланге стоял генерал-богослов А.А. Киреев, а также потомки основателей славянофильства Д.А. Хомяков и Ф.Д. Самарин. От охранительного лагеря их отделяло требование усиления личных свобод граждан, освобождения Церкви от синодальной опеки и, в определённой мере, созыва земского собора как законосовещательного органа при самодержавном царе. Вместе с тем, отношение правых поздних славянофилов к наследию М.Н. Каткова и К.П. Победоносцева было достаточно положительным.

К левому крылу позднего славянофильства после смерти И.С. Аксакова можно отнести С.Ф. Шарапова, О.Ф. Миллера, П.Е. Астафьева, А.В. Васильева, Н.П. Аксакова и в какой-то мере В.И. Ламанского. Представители этого крыла избегали сотрудничества с охранителями-«катковистами», а националистический принцип ставили выше верности династии и чисто религиозных интересов (отсюда их повышенное внимание к панславизму). Те из них, кто дожил до революции 1905 года, пошли на определённое блокирование с умеренными либералами вроде князя С.Н. Трубецкого, который, как будет показано ниже, сам проявлял интерес к позднему славянофильству.

Однако независимо от указанных внутренних различий, взгляды К.Н. Леонтьева воспринимались славянофилами в 80-х годов исключительно как «реакционные» и неизменно встречали жёсткую отповедь. После публикации «Национальной политики как орудия всемирной революции» (1888) репутация Леонтьева в славянофильских кругах была окончательно подорвана. Это даёт повод некоторым современным исследователям подчёркивать только те моменты, которые противопоставляют славянофильство учению Леонтьева, или даже заявлять о различном способе их мышления[1]. Вместе с тем, сам автор «Византизма и славянства» подходил к оценке данного противостояния гораздо более взвешенно и отстранённо. В 1887 г. Леонтьев писал о славянофилах «аксаковского стиля»: «Я их ценю; они меня чуждаются; я признаю их образ мыслей неизбежной ступенью настоящего... мышления; они печатно отвергают мои выводы из общих с ними основ. А.А. Киреев недавно... прямо сказал, что «я не славянофил», хотя и имею с славянофилами много общего. Я, пожалуй, готов с этим согласиться, если принимать название славянофил в его этимологическом значении... Я не самих славян люблю во всяком виде и во что бы то ни стало... я люблю в славянах то, что их отличает, отделяет, обособляет от Запада»[2].

Действительно, так сложилось, что поводом к наиболее острым дискуссиям между Леонтьевым и славянофилами был, в общем-то, частный политический вопрос - судьба зарубежных славян, хотя подлинное значение этих дискуссий выходило далеко за его рамки, касаясь и проблемы земского собора, и различного восприятия христианства, хотя не весь спектр этих вопросов нашёл полное отражение при жизни Леонтьева[3].

Первым в спор с Леонтьевым вступил оставшийся самым старшим и уважаемым в славянофильском лагере А.А. Киреев. Уже в 1886 г. он писал: «Г-н Леонтьев человек умный, строго православных мнений, и много на своём веку видевший... он во многом с нами сходен... но он не славянофил и мы никакой ответственности за высказываемые им мнения нести не можем»[4]. В своём дневнике Киреев не раз выражал удивление слишком экстремистскими, на его взгляд, убеждениями Леонтьева. В прямую полемику, однако, два мыслителя вступили лишь один раз - когда на леонтьевскую статью «Национальная политика как орудие всемирной революции» генерал ответил статьёй «Народная политика как основа порядка» (1890). Воздавая должное гибкости ума своего оппонента, Киреев во многом соглашался с ним относительно деградации Запада в XIX столетии, однако полагал, что и «старый порядок» не заслуживал сохранения.

Касаясь балканских дел, Киреев, занимавший осторожную позицию по вопросу о болгарской схизме, отводил обвинения славянофилов в том, что они будто бы ставят политическое начало выше церковного. Причина дипломатических поражений России после 1878 г., по его мнению, «заключается не в том, что мы слишком много, как думает г. Леонтьев, следуем национальной политике, а совершенно наоборот, в том, что мы следуем ей слишком мало!». Киреев разъяснял: «Многое из того, что совершалось под нашей славянофильской фирмой, происходило под влиянием западного либерализма, принципиально нам враждебного!». Речь шла о том, что петербургские дипломаты капитулировали перед Австрией и Англией и дали болгарам ультралиберальную конституцию. В итоге русские «как будто исчезли после своих побед». Киреев выступал за то, чтобы дать Болгарии славянофильские законы, в которые входили бы «органическая связь с Церковью, крепкая центральная власть, совещательное собрание и местное самоуправление»[5]. В этом смысле его идеалы почти не расходились с леонтьевскими.

Ещё до опубликования киреевской брошюры её содержание стало известно Леонтьеву от сестры генерала О.А. Новиковой - женщины, игравшей огромную роль в представлении интересов России в западной прессе и всегда стремившейся к координации позиций ведущих русских консерваторов (Леонтьева, Победоносцева, Каткова, Аксакова, Тихомирова и, конечно, своего брата) по основным вопросам. Сама Новикова была убеждённой сторонницей позднего славянофильства и панславистских проектов, что не мешало ей находиться в очень дружелюбных отношениях с Леонтьевым. В письме к ней мыслитель дал Кирееву очень высокую оценку: «Возражать мне умному и добросовестному умом славянофилу - очень трудно. - За меня очевидные факты, и всякий видит, что я жажду настоящего, культурного славяноособия и только указываю на те условия, которые для этого опасны и невыгодны... Мне почему-то кажется - брат-то Ваш именно чувствует больше других, что я прав... Он не из тех, должно быть, людей, которым ничего не стоит думать одно, а писать другое. - Согласиться со мной, оправдать, расхвалить меня ему решительно неловко из-за панславистического «оппортюнизма»... (похвали мои отрицания - дураки, имя же им легион, закричат: «Киреев от славянской партии отступился», а он не так, как я: он партии держится). - А возражать-то (серьёзному и искреннему человеку, признающему учение Хомякова и Данилевского) - возражать-то нечего»[6]. Более того, Леонтьев признавался и в глубокой личной симпатии к своему оппоненту: «Мне Александр Алексеевич, без лести сказать, ужасно нравится: в нём мне представляется удивительное соединение доброты с твёрдостью, сдержанности с чувством, осторожности с истинной прямотою... Поэтому именно ему-то писать обо мне неудобно»[7].

Летом 1890 г. Леонтьев вновь затронул взгляды Киреева в письмах к К.А. Губастову и Вл.С. Соловьёву. Мыслитель дал понять, что, упрекая славянофилов в «либерализме», он имел в виду отнюдь не классический либерализм, но лишь такие тенденции, как защита бессословности (в которой, впрочем, было повинно только левое крыло славянофилов), национализм и модернистские черты славянофильского богословия. «Но я никогда и нигде не говорил, что славянофилы "хотят отступиться от Церкви", - указывал Леонтьев. - Избави меня, Боже, от такой клеветы! Я могу только опасаться, что, сочувствуя слишком безусловно племени, можно повредить Церкви и нечаянно». Вместе с тем, Леонтьев выражал благодарность Кирееву за корректировку ряда формулировок и был готов продолжать с ним конструктивный диалог[8].

Правда, некоторые существенные разногласия между Киреевым и Леонтьевым остались за рамками их прямой полемики. Леонтьев тогда недостаточно развил звучащую в его письмах С.Ф. Шарапову критику «розового» христианства Хомякова и Аксакова, от которого, по его словам, «Европой буржуазной обыкновенной пахнет»[9]. Киреев, в свою очередь, не высказал тогда прямо, что он оставался противником евразийской ориентации России и приверженцем панславизма (хотя и умеренного, но всё же основанного на племенном принципе, а не строго на вероисповедном)[10].

Кратковременный спор Леонтьева с О.А. Новиковой в основных чертах повторял полемику с её братом и касался в основном вопросов балканской политики, а также сравнительной оценки старого и нового порядка на Западе. Вместе с тем в письмах к Новиковой прозвучала очень важная мысль Леонтьева: будучи солидарным с панславистами в определении ближайших политических целей (взятие Константинополя и др.), он иначе оценивает более далёкую перспективу. «Он дальше всех нас смотрит», - говорила О.А. Новикова, признавая ограниченность прогностической составляющей славянофильства[11].

В отличие от случая с Киреевым и Новиковой, левое крыло поздних славянофилов оказалось гораздо более непримиримо настроено по отношению к Леонтьеву, не случайно определявшему свою позицию следующими словами: «Правее А.А. Киреева и тем более пламенных славянолюбцев «Благовеста», недавно с таким неуважением ожесточённо нападавших на этого самого г. Киреева за его благоразумие и умеренность»[12]. Редакцию «Благовеста» возглавлял Афанасий Васильев, действительно прославившийся начиная с 1890 г. резкими выпадами против Леонтьева, Соловьёва, а также публицистов-охранителей. Сам «Благовест» Леонтьев называл «бешеным панславистическим воем»[13]. Помимо А.В. Васильева и О.Ф. Миллера, не нашёл он взаимопонимания и с С.Ф. Шараповым, в письмах к которому он безуспешно разъяснял: «Старо-славянофильская дорожка протоптана крепко, товарищей на ней много... Большая часть доводов готова и публике уже достаточно привычна; поэтому - гораздо легче и выгоднее составить себе имя нападками на людей, стоящих особняком (Вл. Соловьёв, Леонтьев), чем трудиться над оправданием хоть некоторой части их учения... Новейшие (т.е. влачащиеся по старой хомяковско-аксаковской дороге) славянофилы совершенно упускают из виду возможное своеобразие и гонятся... за миражем, который есть отражение вовсе не старины, а самоновейшей либеральной Европы. <...> Ваше славянофильство либерально; оно приближает нас к самоновейшему Западу. <...> И либеральный панславизм - такой же революционный путь. Я ненавижу этот путь и считаю и грехом, и глупостью на нём служить»[14].

            Однако неожиданнее и болезненнее всего для Леонтьева в 1890 г. оказалась резкая и даже грубая критика со стороны близкого к славянофилам, хотя и самобытного философа П.Е. Астафьева[15]. Как известно, на его нападки Леонтьев ответил крупной работой «Культурный идеал и племенная политика» и внушительной серией писем к Вл.С. Соловьёву под заглавием «Кто правее?». В этих произведениях слышится, главным образом, недоумение от столь неожиданных и резких выпадов Астафьева: «Я говорю одно, а он говорит совсем о другом. Он меня понял до того уже превратно, что читаешь и глазам не веришь... Для меня, г. Астафьев говорит не о моей брошюре, а о какой-то другой, не моей... Я бы не позволил себе сказать, что г. Астафьев не понимает меня, если бы он возражал мне так, как возражали г. Киреев и критик "Русского вестника"»[16]. Причины сложившейся ситуации попытался объяснить М.А. Прасолов. Он свёл их к различию мировоззрений двух консерваторов: в то время как Астафьев видел в национальном принципе не менее, чем в церкви, семье, монархии оплот против прогрессирующего либерализма и атеизма, Леонтьев уже разочаровался и изверился в надёжности этого оплота[17]. Поэтому для него позиция славянофилов в целом, а Аксакова, Астафьева, Васильева и Шарапова в особенности, выглядела либеральной.

Позиция генерала Киреева, яркого представителя знати «николаевской» эпохи, выступавшего за сохранение обособленности дворянского сословия и офицерского корпуса, импонировала Леонтьеву гораздо больше. Тем не менее, уже после кончины мыслителя вскрылись его более значительные расхождения даже с Киреевым. Последний продолжал полемику с близкими к Леонтьеву А.С. Иониным и В.А. Грингмутом, а в 1893 г. в собрании Славянского благотворительного общества произнёс речь, направленную против исследований западников П.Н. Милюкова и С.Н. Трубецкого, считавших Леонтьева «разочарованным славянофилом». «Только по недоразумению, - заявил он, - можно причислить к славянофилам г-на Леонтьева, не признававшего прав народности и славянства и намеревавшегося нас лечить по рецепту графа Аракчеева и г-на Соловьева, забывшего силу православия и предлагавшего нам лечиться по рецепту Пия IX».

Речь Киреева стала поводом для князя С.Н. Трубецкого указать на справедливость леонтьевской критики славянофильства как учения, содержавшего в себе и консервативные, и либеральные элементы: «Леонтьев правильно указал на большую неопределённость славянофильского учения и на внутренние противоречия, между национализмом и универсализмом славянофилов, между их византийским идеалом допетровской культуры и их либеральным панславизмом. Эти противоречия, эта неопределённость понятий продолжают сказываться и в речи генерала Киреева». Идеи последнего Трубецкой определил как «новый типический образчик неопределённого и мечтательного эклектизма в сфере политических принципов». Едко критикуя основные положения речи Киреева, он призывал поздних славянофилов сделать, наконец, выбор между европеизмом и либерализмом, с одной стороны, и реакционным «византизмом», с другой[18]. Ответ Киреева на критику Трубецкого следует признать поверхностным: он назвал Леонтьева и Соловьёва маргинальными публицистами и не смог предвидеть их подлинное влияние на судьбы русской мысли[19].

Таким образом, С.Н. Трубецкой, наряду с Соловьёвым и П.Н. Милюковым, положил начало тенденции в западнической историографии, для которой характерно подчёркивание тех моментов, которые противопоставляют Леонтьева славянофилам. Однако практически сразу возникла и развивалась вплоть до революции 1917 г. тенденция делать акцент на том, что у них было общего. На полемику Киреева с Трубецким вскоре откликнулся Л.А. Тихомиров. Само его положение обязывало к этому. С одной стороны, Тихомиров был обязан царским прощением и возвращением в Россию именно Новиковой и Кирееву, которые всегда оставались его близкими друзьями. С другой стороны, в последние годы жизни Леонтьева он усвоил многое из его взглядов. Уже поэтому Тихомиров не мог не пойти по пути подчёркивания того, что объединяло Леонтьева и славянофилов, как ранних, так и поздних. В своей статье в «Русском обозрении» (1894) Тихомиров рассматривал славянофильство 40-х годов как первый этап проявления русского самосознания. Второй этап, по его мнению, представляли уже не столько поздние славянофилы, сколько Леонтьев, Катков, Достоевский, Данилевский, которых Тихомиров отнюдь не считал реакционерами. Фактически он призывал Киреева признать в Леонтьеве наследника славянофилов и примириться с его идеями[20].

Приведём рассмотренные нами столкновения Леонтьева с поздними славянофилами к общему знаменателю. Сразу бросается в глаза, что даже правое крыло славянофилов никогда не считало мыслителя «своим». В.В. Розанов вспоминал: «Западники отталкивают его с отвращением, славянофилы страшатся принять его в свои ряды». Конфликт П.Е. Астафьева и А.В. Васильева с Леонтьевым опустился до уровня грубой брани; супруги И.С. и А.Ф. Аксаковы постоянно демонстрировали мыслителю откровенную неприязнь; отношения его с А.А. Киреевым и О.А. Новиковой были более конструктивны, однако о единомыслии и в этом случае говорить не приходится. Тем не менее, ситуация оказывается всё же неоднозначной: в то время как славянофилы так и не признали Леонтьева, он несмотря ни на что продолжал считать себя их союзником и, в весьма значительной степени, последователем. Мыслитель был убеждён, что его отличия от А.С. Хомякова и даже И.С. Аксакова можно всё-таки считать различиями внутри славянофильского лагеря. Именно в этом смысле следует понимать его известный призыв: «Нет! Не просто продолжать надо дело старых славянофилов, а надо развивать их учение, оставаясь верными главной мысли их - о том, что нам по мере возможности необходимо остерегаться сходства с Западом; надо видоизменять учение там, где оно было ни с чем несообразно. Надо уметь жертвовать частностями этого учения - для достижения главных целей - умственной и бытовой самобытности и государственной крепости»[21].

Однако славянофилов нельзя упрекнуть в том, что они не хотели русской самобытности. Напротив, по этому вопросу были едины все русские консерваторы, и именно расширительная трактовка славянофильства как «самобытничества» позволила Тихомирову рассматривать Леонтьева и его современников как новое поколение преемников Хомякова и Киреевского. Развитие этой трактовки можно видеть у А.С. Глинки-Волжского, уже в 1914 г. поэтически писавшего о том, что «белое» славянофильство 40-х годов разложилось на «агатово-чёрное» учение Леонтьева, «бледно-розовую» утопию Соловьёва и «лазурное» почвенничество Достоевского[22]. При рассмотрении вопроса в крупном масштабе это действительно так, и в начале XXI века тем более целесообразно делать акцент в первую очередь на том, что объединяло консерваторов, то есть повторять тактику О.А. Новиковой, в своё время принесшую ощутимые результаты.

Это, однако, не значит, что нужно закрывать на глаза на причины уникальной ситуации, когда Леонтьев признавал поздних славянофилов «своими», а они его - нет. Важной, хотя и не единственной, причиной этого была ориентация как правых, так и левых славянофилов 80-х - 90-х годов на буквальное сохранение наследия 40-х - 50-х годов. Так, об И.С. Аксакове Леонтьев писал: «В прежнее (несколько либеральное всё-таки) учение славянофильства он не позволил себе внести ни малейшей ереси. Он - даровитый, верный и непреклонный хранитель завещанного ему сокровища; но само сокровище это, но самый этот клад отыскан не им, и он пускает его в оборот почти без процентов». Себя же Леонтьев считал «настоящим истолкователем и независимым учеником Киреевского и Хомякова»[23].

Другая причина заключалась в том, что в позднем славянофильстве, даже его правом крыле, действительно усилились некоторые черты либерализма (у разных мыслителей в разной степени): требования гражданских свобод, созыва земского собора, реформы Церкви с применением «демократических» принципов, экуменических контактов со старокатоликами и англиканами, и, конечно же, национализм, точнее «принцип национальностей»[24]. В этом смысле Леонтьев и указывал, что «под боярским русским кафтаном московских мыслителей кроется обыкновенная блуза западной демагогии. «Кроется» - не в том смысле, что они, эти славянофилы, преднамеренно и лукаво сами скрывают её. Вовсе нет! Но в том смысле, что они не сознают на себе присутствия этой западной блузы»[25].

Само по себе позднее славянофильство было достаточно цельным и законченным, хотя и не лишённым внутренних противоречий, учением. Однако в исторической перспективе оно неизбежно - со сменой поколений в начале XX века - должно было обернуться неким национал-либерализмом на европейский манер. Дожившие до 1910-х годов поздние славянофилы, конечно, остались на прежних позициях, но их идеи были развиты именно в сторону либерализма новыми националистами во главе с М.О. Меншиковым, «неославистами» во главе П.П. Перцевым, даже октябристами, одним из лидеров которых был Н.А. Хомяков. Это усиление буржуазно-капиталистической ориентации, хотя и с национальным оттенком, означало, согласно леонтьевской методологии, лишь переход на следующий уровень «вторичного упростительного смешения». Ибо К.Н. Леонтьев разъяснял: «Быть против конституции, против всеобщей подачи голосов, против демократического индивидуализма, стремящегося к власти, и быть в то же время за бессословность, за политическое смешение высших классов с низшими - значит отличаться от новейшей Европы не главными и существенными чертами социального идеала, а только степенью их выразительности. При мало-мальски благоприятных условиях для демократических сил равноправность гражданская переходит в равенство политическое, и свобода личная присваивает себе скоро власть конституционную»[26]. К сожалению, именно эта метаморфоза случилась с некоторыми (конкретнее - постславянофильскими) сегментами русского консерватизма.

Эта опасность сильна и сейчас, когда в России усиливаются тенденции если и не прямо к так называемым «национал-демократии» и «национал-либерализму», то, по крайней мере, к «племенизму» (термин М.А. Емельянова-Лукьянчикова) в смысле предпочтения национализма, понимаемого сугубо материалистически, экономически и кровно-этнически, и умаления ценности монархической государственности и святоотеческого «византистского» православия. История споров между К.Н. Леонтьевым и поздними славянофилами может научить, как избегать подобных ошибок, распознавая их уже на раннем этапе. Ведь из наследия ранних славянофилов можно было сделать разные, подчас противоположные выводы, и уже разногласия относительно природы монархии между Ф.И. Тютчевым и А.С. Хомяковым, Н.В. Гоголем и К.С. Аксаковым показали такую возможность. Заслуга К.Н. Леонтьева состоит в чёткой рефлексии этой проблемы, в обозначении «подводных камней» славянофильства. Ибо только знание истории данного вопроса может заставить избегнуть повторения некоторых ошибок и зигзагов русского консерватизма рубежа XIX - XX веков, в особенности связанных с уклоном в «племенизм».

Максим Викторович Медоваров, историк, аспирант Нижегородского государственного университета имени Н.И. Лобачевского (Н.Новгород, Россия)