Памяти Ивана Сергеевича Аксакова

К 200-летию со дня рождения выдающегося русского мыслителя, общественного деятеля, поэта, публициста, критика, издателя, видного представителя «классического» и «позднего» славянофильства, Ивана Сергеевича Аксакова (26 сентября /9 октября 1823 - 27 января /9 февраля 1886). См. о нем: «Надо еще много очиститься душою...»: И.С.Аксаков и его воззрения в 1840-1850-е годы.

Мы переиздаем речь одного из его учеников, единственного постоянного штатного сотрудника аксаковской газеты «Русь», известного публициста, общественного деятеля Сергея Федоровича Шарапова (1855-1911).

Пуюликация подготовлена специально для Русской Народной Линии по изданию: Сергей Шарапов. Сочинения. Кн. третья. - СПб.: Тип. А.А. Пороховщикова, 1899.- С. 3-19. Общее название дано редакцией.

+ + +

Преосвященнейшие Владыки,

Милостивые государыни и милостивые государи.

27-го января 1886 года, в самый разгар своей кипу­чей и неутомимой политической деятельности, скончался от паралича сердца Иван Сергеевич Аксаков. Его похороны, единодушный порыв горя, охвативший сердца, множество телеграмм со всех концов России, с телеграммой Государя во главе,- все это так памятно нам, как будто совершилось вчера, и вместе с тем уже слагается в величавую исто­рическую картину, полную глубокого смысла. Над могилой этого человека обедневшая духовно Русь, как бы захотела посчитаться силами, закрепить и выразить свою тесную нрав­ственную связь с носителем ее заветных чувств, выразителем ее подлинных и дорогих мыслей.

Если мы оглянем тот путь, по которому шел покой­ный, мы найдем, что этот путь тесно совпадает с движением у нас национального самосознания. В первую пору своей публицистической деятельности Аксаков являлся младшим членом кружка, стоявшего совершенно особняком среди тогдашнего образованного общества и литературы. Первые славянофилы работали при условиях весьма тяжких. Прави­тельство смотрело на них, как на опасных проповедников какого-то нового учения, едва ли не враждебного госу­дарственному строю. Общество, мало читая их сочинения и зная о славянофилах больше по наслышке, предавало их посмеянию, как врагов прогресса и европейской культуры. Цензура взвешивала подозрительно каждую строку славянофильских писаний; но даже и это не спасало иногда уже разрешенных изданий от ареста и прекращения. Так подцензурный аксаковский «Парус» был запрещен по выходе второго номера!

В начале царствования императора Александра II обстоя­тельства переменились; но среди наступившей для печатного слова относительно широкой свободы, славянофильство продол­жало оставаться в подозрении. Трудно даже представить себе, какую борьбу приходилось вести Аксакову, отстаивая каждую свою строку, каждое слово. Да это и понятно. Для свободолюбивых течений той эпохи была понятна и, пожалуй, лю­безна борьба западного консерватизма с западным либерализмом. Отрицательное отношение славянофилов к тому и другому пугало самых либеральных государственных людей.

В самый разгар освободительного движения столпы сла­вянофильства, Хомяков и Константин Аксаков, сошли в могилу. Во главе кружка остались: И. С. Аксаков - лирический поэт по темпераменту, но уже стоявший на дороге публициста и редактировавший Русскую Беседу, и Ю.Ф. Самарин - философ и ученый богослов в кабинете, замечательный боец, практик и организатор в жизни. Насту­пала эпоха, требовавшая полного напряжения русского чувства и русского ума. Поэт окончательно повесил лиру и взошел на трибуну журналиста, философ закрыл свои фолианты и бросился на дело, которое ждало и призывало его и которое он, во главе небольшого кружка русских талантливых людей, сумел посильно свернуть с ложного пути и двинуть по национальной дороге.

Основанный Аксаковым «День» представлял уже явление в тогдашней литературе и веское и серьезное. Позади Аксакова стояла самобытная русская культурная и философская школа, идеи которой он популяризовал с замечательной силой и страстностью. Его голос не терялся в вопиющей разноголосице чужих, или навеянных с запада мнений. Русская мысль, пользуясь необычным дотоле простором, росла из-под буйно расцветших сорных трав, крепла и проникала в общество, действуя пока только отрицательно, но беспощадно. Не успеет русская интеллигенция ухватиться за какой-нибудь новый европейский идеал, - глядь! уже проеден он, словно кислотой, живой критической мыслью, безпощадным сарказмом, уже отцветает, не успевши расцвести, дает сплошь пустоцвет за пустоцветом!

И сколько таких идеалов покоится в архивах истории русской литературы!..

«День» был первым торжественным выходом русского направления из кружка в общество. Самобытность русских и славянских начал была окончательно провозгла­шена и стала с этих пор не кабинетной, но живой, реаль­ной силой. Таков был первый шаг Аксакова, характеризующий целый период в истории русского самосознания.

К следующему периоду относится «Москва». Она начи­нала борьбу другого рода; она выступала с ясной государ­ственной программой, несла решение многих назревавших экономических задач и становилась на почву прямого практического творчества. За ней стояла уже не кучка сторонников-читателей, молчаливо разделявших воззрения ре­дактора, а великая, живая сила московского практического мира, заключавшего в себе все задатки серьезного государ­ственного творчества в русском духе, чувствовавшего в себе достаточно сильный источник этого творчества. Да и сама редакция располагала крупными силами: достаточно на­звать имена Ю. Ф. Самарина, Чижова, Бабста, проф. Чупрова и др.

Петербургскому консерватизму, одолевавшему в это время мало-по-малу петербургский либерализм, объявлялась война во имя русских национальных начал, не имевших ничего общего с господствовавшими течениями. Эти начала, живым ключом кипевшие тогда в Москве и имевшие за собой крупную общественную силу, казались уже редактору «Москвы» несокрушимыми...

Борьба Аксакова имела характер слишком победный и самоуверенный. Он не допускал мысли, чтобы властные представители несочувственного ему образа мыслей, связан­ные притом новым законом о печати, решились идти так далеко, и он давал сражение за сражением, продолжал вести борьбу и тогда, когда резко был поставлен вопрос об изменении самого закона...

Это была ошибка. Тогдашние вершители судеб печати оказались решительнее, чем думал Аксаков, и в то время, когда самая крайняя проповедь разрушительных начал еще пользовалась широкой терпимостью во имя только, что провоз­глашенной свободы печати, «Москва» и «Москвич», по настоянию министра Тимашева, были запрещены...

От этого момента отделяет нас уже три десятилетия и мы можем смотреть на эту борьбу с полным спокойствием. Что несли та и другая из спорящих сторон? Почему смотрели на воинствующую «Москву», как на газету, вредную для государственного порядка и спокойствия? Акса­ков стоял за Церковь, за порядок, за законность, за самодержавие, и притом не как за одну внешнюю форму, но как за идеал, и защищал его со всею страстностью. Он отрицал всякие политические и властолюбивые притязания, навязываемый русскому народу. Он был патриотом в высшем смысле слова. Правда, он требовал свободы для жизни, слова и совести... но могли ли эти требования идти в разрез с идеями, господствовавшими в правительстве, если оно само непринужденно давало тогда не только эти сво­боды, но даже возможность злоупотреблять ими?.. В чем же заключалась самая суть борьбы, доводившая стороны до непримиримого озлобления?

Да в том, что это была борьба не личности, не партии даже, а нового, точнее, возрожденного нашего старого культурного начала, только что воплощавшегося в жизнь, с дру­гим культурным началом, которое оно стремилось изгнать из русской жизни, началом европеизма, два почти века властно гнувшего русскую жизнь и не желавшего терпеть ее протеста.

В том, что западный либерализм, социализм, и даже самый нигилизм, как законные дети этого европейского начала, родственнее и понятнее нашему консерватизму, чем мировоззрение славянофильской школы, столь странное, столь непонятное просвещенному европейцу: подите, втолкуйте ему, почему, с точки зрении славянофилов, царь Алексей Михайлович и даже Иоанн Грозный могут считаться деятелями гораздо более либеральными, чем, например, император Александр Благословенный, независимо от их личных характеров.

Но если по внешности, западное культурное начало победило и Аксаков умолк, то в жизни русского общества идеи, выношенные славянофилами и посеянные Аксаковым, росли и ширились. После этой последней победы не суждено было нашему европеизму сказать ни одного нового слова! А в это время назревало другое, еще более широкое дело, чем газетная борьба, подготовлялось славянское движение. Столпы русской школы еще задолго заботливо расчистили и подготовили ему почву. Незаметно сосредоточивалась в Москве вся живая и творческая сила страны. Начавшееся славянское движение застало Петербург врасплох и нашло свой есте­ственный центр в Москве с И. С. Аксаковым во главе. Все мы помним эту удивительную эпоху. Что сделалось с нашим грозным и властным всего пять-шесть лет назад европеизмом? Он замолк и стушевался с той минуты, когда государь Александр II, почуявший вещий голос народа и разгадавший его мысль, приехал в Москву и произнес в Кремле свои памятные слова. Началась удивительнейшая из войн, война вполне безкорыстная, за веру, за Христа, за страдающих братьев...

Но, вот, народная страда кончилась, и народ ушел в себя. У дела явились снова русские европейцы... Берлинский трактат... Ссылка Аксакова в Варварино... Новое направление русской политики... Тяжелая, реакция внутри...

Во второй раз пришлось Аксакову увидать воочию, что для серьезного успеха и торжества мало одних великих жертв и порывов, мало даже богатыря-народа, выступаю­щего временами так стройно-торжественно на историческую сцену. Нужна интеллигенция единомышленная и единочувственная с народом, умеющая не в порыве одушевления, но спокойно, ежедневно творить то самое дело, которое творить народ в час подвига. Но нет у нас этой интеллигенции при всем изобилии не знающих, что с собой делать «образованных» людей, или, если и есть, то не составляет еще она той силы, того слоя, откуда могла бы питаться и самая власть.

А исторический процесс переработки в нашем обще­ственном организме воспринятой нами дозы «европейской культуры» идет неуклонно. Победа видна уже и в том, что тип чистого цельного европейца в роде симпатичного, конечно, но совсем не русского «человека сороковых годов», вылинял и становится редкостью. Русское начало, окрепшее новыми силами из почвы, имевшее столько великих минут в своей новейшей истории, разливается широким потоком, просачивается и в жизнь, и в литературу, незримо примешивается ко всем умственным отправлениям страны и производит путаницу невообразимую в смеси с чуждым ему началом западноевропейским.

Первый результат этого смешения - жестокий сумбур в идеях и воззрениях. Усиление административного гнета, заподазривание и застращивание, и неразлучное с ними измельчание типа, апатия, разочарование, усталость мысли, как бы разложение общественного организма. Никому ничего страстно не хочется, никто никуда не рвется, господствует в атмосфере так себе, что-то кисленькое, тепленькое, чему нет и названия, какая-то слякоть...

В такие эпохи воздух душен; распложается и ликует гад; умственного творчества нет; очередные поколения мол­чат и вянут без пользы; страдают сердцем и способны на борьбу, на страстные порывы лишь люди старших поколений, цельные мыслью и сердцем, видавшие лучшие дни.

Воззвание Аксакова перед открытием «Руси», разрешенной только с призванием к власти Лорис-Меликова, пронеслось, как раскат грома. «В этом слове «Русь», говорил Иван Сергеевич, сосредоточен для нас весь смысл той правды, которой так недостает нашему изолгавшемуся общественному бытию, по которой так тоскует, так истомился русский человек. Страшно устала наша земля от сочинительства, мудрования, фальши, которая так долго, так властно гнула, муштровала, переиначивала ее на разные чужие лады и по­рядки. Вся нужда, вся задача наша теперь именно в том, чтобы внести, наконец, правду в русскую жизнь, чтоб возвратить ей свободу органического самороста, чтоб в самом деле Русь стала Русью».

Успех объявленной на газету подписки превзошел всякие ожидания. От Аксакова имели полное право требовать той правды, которую он призывал для Руси, и за этой правдой как за целебным бальзамом, протянулись тысячи рук. Он и дал ее. Но эта правда явилась не в виде готовой громкой формулы или талисмана, обладающего магическим свойством немедленного врачевания -она была скорей холодным душем. В самый разгар газетных разглагольствований об «увенчании здания» «Русь» с первого же номера заявила, что венчать ровно нечего, что здания никакого нет, а есть лишь фундамент с уродливыми лесами и временными, кое-как нагроможденными, постройками на нем. Фундамент этот, правда, хорош, и прочен, но он завален разным сором и зарос бурьяном. Дело русской интеллигенции - спуститься вниз, очистить и строить прочно и обдуманно, начиная снизу. Другими словами, организовать сначала настоящее пра­вильное самоуправление в уезде, водворить там жизнь и правду, и только тогда идти выше.

Наступило некоторое недоумение... правда вышла слишком прозаична. Но большего Аксаков не мог сказать вследствие непоколебимой честности своей натуры. Всю жизнь вел он упорную и славную борьбу, видал минуты упоительно торжественный для русского дела. И каждый раз победа ускользала из рук, каждый раз выплывало и захватывало власть над жизнью чуждое начало, возносились чуждые идеи. Правда, в великом народном порыве это чужое смолкает, Русь цельна и велика. Но наступает отлив, и старый недуг, сидящий в отравленной крови сверхнародного слоя, выходит снова злостной сыпью наружу. Где же польза порывов? В них ли целение?

И вот, вся деятельность Аксакова, как редактора «Руси», принимает характер проповеди, настойчивой, но спокойной борьбы за перевоспитание русской интеллигенции, за сближение ее с народом. Умудренный опытом, Аксаков выступает скорее мыслителем и критиком, чем трибуном, но мыслителем неподкупно строгим, не делающим ни одного шага во имя успеха у публики, более того, явно презирающим этот успех.

Со второго же года издания «Руси» оказалось, что людей, смотрящих строго и трезво на русскую действительность вместе с Аксаковым, слишком немного. Общество, непри­выкшее к простой и серьезной русской мысли и ждавшее от «Руси» эффектной борьбы с существующим порядком вещей, той страстной и смелой борьбы, которая велась в «Москве» и «Москвиче», разочаровалось. Аксаков, при всем невысоком мнении о ставшем у дел консерватизме, не объявлял ему открытой войны... Правильно это было или нет, рассудит история, по несомненно, что это обстоятель­ство было одною из причин, обусловливавших неуспех «Руси» даже у людей, способных выслушать и прочувство­вать сердцем русское независимое и искреннее слово.

Нечего и говорить, что печать враждебного лагеря поста­ралась извлечь из этого нежелания борьбы все, что могла, и не замедлила прокричать о союзе «Руси» с органами крайней реакции...

До самого последнего времени оставался Аксаков на из­бранной им позиции. Его увлекло в борьбу лишь вновь обещавшее возгореться славянское движение. Больнее всего ему было видеть резкую перемену фронта в катковском лагере, его покорное отношение к Берлину, и вот, когда решил он порвать с ним, не скажем союз, такого ни­когда не было, но те вежливо-дипломатические отношения со стороны «Руси», на которые другая сторона отвечала злым и угрюмым молчанием...

И - такова публика! С того момента, как в Аксакове вновь пробудился оскорбленный трибун, его влияние и успех газеты удесятерились... К этому же времени относится и последнее предостережение, данное Аксакову правительством, упрекнувшим его в недостатке истинного патриотизма.

Словно рычание раненого льва, в последний раз раздался через две недели голос Аксакова, заставивший вздрогнуть все русское общество.

- Толстой меня учит патриотизму! - воскликнул Акса­ков, когда пробежал телеграмму о первом предостережении «Руси».

«Мы признаем долгом объяснить с полной откровен­ностью, отвечал в своей газете Аксаков, что меняться нам уже поздно, да и не подстать; что мы ни мало не расположены, да и не сумели бы, особенно теперь, в виду уроков внутренней русской истории и под конец нашего публицистического по­прища подлаживать свой патриотизм к официальным, часто меняющимся воззрениям. Правительство может закрыть нашу газету, отнять у нас право печатного слова; это вполне в его власти. Но пока мы держим перо в руках, оно будет все тем же независимым и искренним и уж несомненно истинно-патриотическим, каким было и есть, - теперь и всегда».

Это было напечатано 6-го декабря 1885 года, а 27-го января следующего года над гробом Аксакова в тоске мо­лилась вся Россия...

Мы сказали выше, что его похороны были как бы счетом русских сил; счет этот показал, что силы велики. Аксакова не понимали, или не желали понимать многие - это правда, но важно то, что его умели чувствовать, и чувство­вать не только, как крупную и светлую личность, но как носителя могучего начала, родного каждому русскому сердцу, каким бы хламом ни была набита подчас голова. Хомяков, как носитель начала, был, безспорно, глубже, чем Акса­ков; его смерть произвела, однако, сильное впечатление только в тесном и замкнутом кружке его учеников. Тогдашняя Россия Хомякова не чувствовала. Смерть Аксакова явилась в полном смысле слова великим национальным горем - в этом нельзя не видеть крупного успеха в русском самосознании. Значит же вошли в общее достояние чувства и мысли покойного, если на одну весть о его смерти дружным хором откликнулись, с Царем во главе, все концы русской земли! В этом горе, в этом единодушии русского чувства лежат залоги победы...

Но только залоги...

Сильно подвинулось русское самосознание, но его успехи еще не выражаются в русском творчестве, а тем временем, со страшной быстротой идет наше нравственное и экономическое падение, растрачиваются лучшие силы стомиллионного народа. Что из того, если по образу мыслей, по нрав­ственному складу наша интеллигенция становится более рус­скою, чем были ее старшие поколения, что из того, что она дорастает до понимания таких явлений, как смерть Скобе­лева, смерть Аксакова?

Понимаем ли мы как следует дело и учение великого мыслителя? Освоилась ли наша молодежь с его взглядами и идеями, воспитывается ли на них, с ними ли выходить в жизнь?

Увы! Если мы умели почувствовать его смерть, если нам при воспоминании об Аксакове и сейчас довольно ярко представляется, как из стали отлитая, могучая его фигура, если мы помним его, как удивительный характер, как носителя высокой гражданской доблести и нравственной силы, мы совсем не помним, вернее, не знаем его, как мыслителя. Пожалуй, биографы и составители словарей дали кличку: это был славянофил, представитель мировоззрения, с его смертью из русского политического обихода как бы вычеркнутого; носитель идей, историею уже упраздненных, странность коих прощалась за личную честность, за личную доблесть и чистоту...

Вот что, к несчастию, стало ходячим мнением, которое с легким сердцем повторяет современный интеллигент. Недавно, например, выпущена Павленковым книжка, томик из его коллекции биографий, озаглавленная «Аксаковы». Коллекция эта весьма популярна среди молодежи, печатается и расходится в огромном числе экземпляров. Вот, что го­ворит автор, для изучения Аксаковых, взявший (как сам сообщает) словарь Венгерова и книгу Вл. Соловьева «Национальный вопрос в России». «Славянофильская доктрина, говорит он, была не более, как утопией. Как утопия, она подверглась обвинению со стороны жизни и выслушала свой обвинительный приговор. На выхваление прошлого историческая наука отвечала: «это неправда», на призыв «домой»,- «это невоз­можно»... Бросить славянофильские фразы давно пора. Надо же понять, наконец, что наш путь развития и путь запад­ной Европы - тот же самый»...

Вот почему, прося в вашем торжественном собрании дать мне слово, как ученику покойного И. С. Аксакова и его единственному постоянному сотруднику за все шесть лет издания «Руси», я хотел бы остановиться именно над мировоззрением покойного, сгруппировать в нескольких чертах сущность того, чему он действительно учил, и что так гадко, так недоброжелательно искажено его противни­ками. Немногие имели случай быть столь близки к покой­ному, как я, и так много услыхать из его самых глубоких, самых задушевных мыслей. Как сейчас помнятся мне наши прогулки в безконечных липовых аллеях Спасского, или в сквере вокруг храма Спасителя, куда мы ходили довольно долго каждый день, он по предписанию врача, я по просьбе Анны Феодоровны. А эти вечера с глазу на глаз, когда придешь, бывало, с работой в восемь часов и уходишь, охрипший от спора, далеко за полночь, по грозному приказу его ангела-хранителя: «да поберегите же Ивана Сергеевича! Завтра договорите». А тот, сам увле­ченный спором, как юноша, кивает на дверь, откуда слы­шится голос жены, смеется и жмет руку так, что кости трещат...

Вот, что говорил покойный Иван Сергеевич о православии:

«Поймите же наконец, что в православии две стороны: внешняя - обряды, символы, посты. Это все имеет в деле веры хотя далеко не первенствующее значение, но дорого мне потому, что связывает меня со стомиллионным русским народом, делает меня его членом и общником, а не отщепенцем который плюет на то, что целому народу, целой части вселенской Церкви, свято и дорого. Главное же, это дух православия, это вот мое твердое знание, не вера только, но и знание, что в Церкви хранится Истина. «Православная Русь», «Святая Русь», - да, потому что во всем мире она теперь чуть не одна принадлежит истинной Церкви и хра­нит истину. Тут нет ни тени какой-нибудь гордости или превозношения, тут незыблемый исторический факт. Христос положил начало вселенской Церкви, призвал всех. Но на Западе христианскую Истину исказила языческая госу­дарственность, лежавшая в плоти и крови западного человечества. Один русский народ воспринял учение Христа чистым сердцем, не уродуя его и не внося никакой лжи. Помните вещие слова Тютчева: «всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»? Это чистосердечие, это смирение, эта готовность на страдания, это явное предпочтение внутреннего внешнему, - все это психические особенности славян. Они язычниками уже были, так сказать, готовы к христианству, склад их душ ему соответствовал. Где же тут превозношение, когда никто, как мы, не умеет так смиряться, так чувствовать себя грешнее и недостойнее других?

Поймите же теперь, что при этом взгляде никто так горячо не ненавидит всякую полицейскую защиту православия, всякое насилие над совестью, как славянофилы. Чем выше и святее идеал, тем ужаснее его профанация. Цер­ковь есть свобода. Стремление к Богу есть величайший акт человеческой свободы, величайшее ее торжество. И вдруг меня загоняют силой в Церковь, требуют свидетельства о бытии на исповеди. Кто это сделал? Кому это приходило в голову до Никона и Петра?».

О самодержавии говорил Иван Сергеевич:

«Нам, славянофилам, дорог принцип самодержавия не потому лишь, что это наш исторический русский принцип, выработанный духом русского народа так же, как английская конституция выработана британским гением. Нам до­рого самодержавие потому, что, когда речь заходит о госу­дарстве, это лучшая, самая нравственная и самая свободная форма государственности. Наши так называемые либералы (говорю «так называемые» потому, что либерализм не есть вовсе бранное слово; я бы с удовольствием сказал, что я либерал, и надеюсь, смел бы это сказать, если б самое слово не было так затаскано и загажено) даже представить себе не могут, какой азиатский деспотизм представляет лю­бая из самых красных их республик (и чем краснее, тем деспотичнее) сравнительно с истинным самодержавием. Я не спорю, совершенства на земле нет и быть не может, но если есть идеал, то возможно и обязательно приближение к нему, конечно, более или менее несовершенное. А идеал вполне ясен. Записка моего брата Константина не оставляет никаких сомнений. К сожалению, ее не хотят понять и клевещут умышленно. Поверьте мне, что нашу теорию самодержавия когда-нибудь откроют немцы, изумятся ее правде и глубине, оправдают философски и преподнесут ее нам. Тогда мы ее примем.

Я возражал, бывало:

- Идеала не видно из-за действительности. А наша действительность так неприглядна, что к ней ни у кого нет и не может быть симпатий. Очевидно, что и добираться до идеала сквозь эту действительность, которая прямо им прикрывается, нет ни у кого охоты.

- «Это верно для толпы, отвечал Иван Сергеевич, но не для людей науки. Для тех это стыд и срам, если они не могут понять, или умышленно искажают; здесь опять действует тот же закон; чем выше идеал, тем отвратительнее его профанация. Самодержание само но себе, как условие sine qua non предполагает такую жизненность и простоту государственной организации, при которой самодержец действительно по своему разуму и совести принимает свободное решение. Государь по самому своему положению не может не желать и не искать правды, не может не искать и не приближать к себе лучших людей Земли. Оты­скать и определить истинные основания самодержавия совсем не трудно. Их выразил мой брат в формуле: «Государю свобода действия, Земле свобода мнения». Другими словами, наш идеал: могущественная и свободная самодержавная власть, опирающаяся на широкое местное самоуправление и имеющая своими главными орудиями свободное слово и сво­бодную совесть свободного народа. Следовательно, самодержавие немыслимо без свободы мнения и слова, что теперь зна­чит свобода печати. Самодержавие немыслимо при бюрократическом строе, обо оно недробимо и неделимо, самодержавие немыслимо без широкого самоуправления Земли, ибо если плохо построенный мост прикрывается Высочайшим повелением -самодержавия нет, а есть десять тысяч самодержавий, похитивших и разделивших между собою самодержавие царское. Неужели же мысль славянофилов не ясна? Госу­дарь - человек. Мы не имеем права требовать от него не­посильной для человека работы, и, следовательно, можем, рассчитывать только на среднюю силу. Попробуйте определить число рабочих его часов. Исключите известное время на болезнь, на путешествия, и вы увидите, какое ограниченное число часов в году может Государь, без вреда для своего организма и без переутомления, посвящать делам. И вот эти-то часы должны определять то количество дел, которое может самодержавно решить Государь. Если этих дел бу­дет больше, во всем их излишке самодержавие будет отсутствовать; оно будет передано докладывающему министру, ибо в этих делах решение свободным быть не может. Но этот излишек вредит и тем делам, которые будет решать Государь нормально. Теперь надеюсь, вам все ясно. Бюрократия есть первый и самый злейший враг настоящего, идеального самодержавия. Ее задача - гнуть и ломать все по своему, каждый шаг прикрывая именем Царя и уходя от всякой ответственности. Государю необходима полная правда, а следовательно, настоящее, свободное мнение страны; для бю­рократы и эта правда, и это мнение - яд. Министр, директор департамента, столоначальник имеют свои идеи, свои планы. По нисходящей лестнице они заручились доверием, прикрылись именем Государя, и всякое им противоречие, всякая критика, а тем более обличение приравниваются к посягательству на самодержавие, характеризуются «вредным направлением». Отсюда ложь и обман, насквозь нас проевшие. Если правда случайно, контрабандою, дойдет до Государя, и он разгневается на министра, тот в ту же минуту спрячется за десятки Высочайших повелений и резолюций, объяснит, что во всем свято исполнялась только воля Госу­даря и его «предначертания», и ответственным за зло ока­жется только Государь.

«Когда я говорил «домой», я не в терема и не к семибоярщине звал, а указывал, что эту задачу: определить соотношения Царя и Земли, древняя Русь лучше понимала и осуществляла, чем современная. Но мы даже самое понимание утратили, что такое сила нравственная, что такое шиллеровское «Männerstolz vor Könìgsthronen», нам нужна бу­мажка, нужен договор, нужна конституция, счет голосов. Это мы поймем, а то, что Царь, узнавший правду, не мо­жет не поступить по этой правде, не может сознательно избрать ложь,-этого мы не можем понять. А между тем, когда-нибудь явится русская наука государственного права, которой теперь нет еще и в помине, и выяснит, что по­добное построение есть настоящая теорема».

- Как вам рисуется государственный строй России в соответствии истинному самодержавию? - спрашивал я.

«Кодифицировать... сейчас же изложить в параграфах... и вы туда же! Когда у нас что-нибудь говоришь и ищешь общих широких оснований, вас выслушивают снисходи­тельно и, очевидно, не понимают. Надо не только мысль подать, но готовый черновой циркуляр написать... Ну, да­вайте мечтать! Отделите все имеющее общегосударственное значение и скажите: «это дело Государево». Общее законода­тельство, войско, флот, финансы, государственная полиция, пути сообщения, внешняя политика. Все остальное - местное «земское дело». Губернии группируются по своим естественным признакам в области или генерал-губернаторства. Это должны быть весьма самостоятельные единицы с широким самоуправлением. Поскольку данная область имеет свои интересы и задачи, она может иметь даже свое зако­нодательство, в развитие и пополнение общего. Все внутрен­нее хозяйство области, полиция, суд, просвещение, все это может быть сполна предоставлено земству и поставлено под контроль Государева наместника. Между ним и земством воз­можны разногласия и споры, которые свободно обсуждаются печатью и в последней инстанции разбираются Сенатом и решаются Государем. За земством и всякими общественными группами древнее право челобитных. По всем земским делам доклад Государю подготовляет Государственный Совет, гласно обсуждающий дела и пополняемый представителями областей. Это будет наш старый Земский Собор, но в но­вой, приличествующей времени, форме. Разумеется, нет ни­какой речи о чем-нибудь обязательном для Государя. Ему только добросовестно подготовляют материал, освещая ту и другую сторону вопроса и ожидая свободного решения. А так как самодержавие не «считает», а «взвешивает» голоса, то Государю вольно не только согласиться с меньшинством, но утвердить и любое особое мнение, или решить дело по своей собственной инициативе. Бюрократии здесь места нет. А внизу у земства основа - приход, не крепостническая все­сословная волость, а приход в том виде, как писал Самарин. Это тоже возврат «домой». Я начал «Русь» с нашей уездной ячейки. Дайте нам приходский строй, как первую ступень самоуправления, и сила жизни тотчас ска­жется.

По третьему основному вопросу о народности Аксаков говорил:

«Нигде славянофильство не было так оклеветано, как в вопросе национальном. «Шовинизм», «квасной патриотизм», «национальное самохваление», чего только не бросают в наше направление! И эти клеветы несомненно сознательные. Тут даже недоразумений нет, а просто ненависть, и притом достаточно холопская. Русский народ прежде всего брат о Христе всем народам, любит всех, любя, конечно, прежде всего братьев по вере и племени, затем арийское человечество, затем все остальное. Но дайте же, чтобы у него была такая же своя духовная физиономия, своя культура, свои идеалы, как и у других народов. Не делайте из него какого-то пария в человечестве. В ответ на это непременно ударятся в другую сторону и раздадутся речи о каком-то мессианизме. Зачем все это? - Если каж­дому народу позволительно думать о своей собственной мировой роли в истории, то почему же не попытаться на основании изучения особых психических свойств нашего народа поискать мировой роли и для него? Мы видим, во что вы­рождается западная цивилизация, видим у нас некоторые новые элементы, Западу чуждые, и вот, мы догадываемся, что быть может, нам, т. е. славянству, удастся разрешить многие антиномии, для Запада непосильные. Мы вовсе не противополагаем Русь Западу, как двух врагов. Достоевский в речи о Пушкине великолепно выразил нашу коренную сла­вянофильскую мысль о том, как и чем мы служили Европе, настолько полно и верно выразил, что я отказался было говорить после него. Вспомните, как Хомяков отно­сился к Англии. Но совсем другое дело текущая политика. Мы не враждебны никому, любим всех, всем желаем добра, но если ненавидит нас Запад; если соседи образуют против нас лиги и коалиции, если при каждом удобном случае наши враги готовы ринуться на нас, мы обязаны быть предусмотрительными, обязаны защищаться. Я очень люблю немцев, высоко ставлю их философию, поэзию, чту их науку, но когда князь Бисмарк тащит Россию на скамью подсудимых, когда Германская империя, нами вскормленная и взращенная, вся, как один человек, дышит к нам не­навистью и кричит, что Россию надо отбросить за Днепр, я поднимаю голос и говорю, что немец опасен, что его надо обезвредить. Я люблю и уважаю Англию, но громко говорю, что англичан необходимо проучить, необходимо отбить у них охоту наступать всем на ноги во имя «британских интересов».

Я нарочно остановился над тремя центральными положениями славянофильской школы: «православие, самодержавие, на­родность», и привел здесь в сжатом виде подлинные мысли покойного И. С. Аксакова. Именно эти три дорогих слова захвачены давно уже разными литературными проходимцами, прикрывающими ими совершенно противоположные славянофильским и крайне несимпатичные понятия. Грустно и боль­но, что наше молодое поколение не умеет разобраться в этом гнусном маскараде и нет никого, кто бы помог этому. Между «чистым» славянофильством покойного Аксаков и разными «причислившимися» к этому направлению людьми нет ничего общего, кроме одних и тех же слов, под которыми скрываются часто вовсе противоположные понятия...

Мы собрались здесь почтить память великого борца и мыслителя. Лучшим способом и, пожалуй, единственным для этого есть широкое распространение и верное понимание его идей. Дай же Бог, чтобы творения почившего Аксакова, стали настольною книгою в каждой русской образованной семье, чтобы русская молодежь научилась мыслить и чувство­вать по-русски, а научиться этому можно только, черпая умственную пищу из русских и чистых источников. Источников этих не мало, но не знают к ним пути. Пусть же возьмет русская молодежь в путеводители Аксакова, и он ее выведет на дорогу.