Лежу в начале мая после нелегкого трудового дня на диване и почему-то вспоминаю строки Пушкина:
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Приходит в голову такая мысль, а что делали бы Пушкин и другие наши классики, окажись они в СССР в период Великой Отечественной войны. С этой мыслью я заснул, и приснился мне сон.
Москва. Октябрь 1941 года. Столица готовится к обороне, никакой суеты, все при деле. Кругом противотанковые ежи, в небе дирижабли, производится эвакуация населения, вывозятся архивы. Во дворах учреждений сжигают документы. В Кремле Сталин разговаривает с Берией.
- Лаврентий Павлович, а с кем сейчас мастера нашей культуры?
- Кого вы имеете в виду, Иосиф Виссарионович?
- Прежде всего, Александра Сергеевича.
- Товарищ Сталин, солнце нашей поэзии ведет себя безупречно. Вчера мы наблюдали, как он смотрит фильм «Александр Невский». Пушкин плакал. Он стремительно перемещается по городу, все его узнают и спрашивают о том, что будет. Отвечает он, товарищ Сталин, вашими словами: «Враг будет разбит, победа будет за нами, Москву не отдадим».
- Хорошо, товарищ Берия, я думаю, что когда мы отбросим Гитлера от Москвы, следует попросить Александра Сергеевича поездить по госпиталям вместе с Клавдией Шульженко, Марком Бернесом и Лидией Руслановой. Представляете, как будут реагировать на появление Пушкина наши раненые бойцы.
- Но Пушкин просит дать ему винтовку и отправить на передовую.
- Нет, не надо, там Василий Теркин справится. Александра Сергеевича побережем. А как там наш второй поэт, поручик Михаил Юрьевич Лермонтов?
- Уже не поручик, товарищ Сталин. Старший лейтенант Лермонтов пал смертью храбрых под Можайском, где-то в районе Бородино. Товарищ Сталин, хотелось бы узнать ваше мнение по поводу возможности привлечения к службе внешней разведки поэта Тютчева. Сам он с большим энтузиазмом отнесся к этой идее.
- Предлагаю наградить старшего лейтенанта Лермонтова золотой звездой Героя Советского Союза посмертно. А что касается Федора Ивановича Тютчева, то считаю его привлечение к оперативной работе во внешней разведке целесообразным. У него огромный опыт дипломатической работы, которая может нам пригодиться. Меня, товарищ Берия, весьма беспокоит, как относится к сложившемуся в стране положению Федор Михайлович Достоевский. Ведь у него в романе «Бесы» содержится полное отрицание социализма.
- Товарищ Сталин, мы вчера подслушали разговор Достоевского с Пушкиным в столовой фабрики «Красная роза». Федор Михайлович сказал, что его роман «Бесы», безусловно, теоретически отражает сущность коммунизма-атеизма, но в реальной жизни все оказалось гораздо сложнее и что он, вопреки всему, будет поддерживать советскую власть и бороться с фашистской Германией. Он хочет идти в ополчение.
- Нет, в ополчение Федора Михайловича пускать не следует. Предоставьте ему возможность выезжать с группой военных журналистов в части советской армии, но на передовую его не пускайте. Хотя я не могу сказать, что он мой любимый писатель, но все-таки он наш Шекспир, как ни крути. По остальным мастерам культуры составьте мне подробную докладную записку.
- Слушаюсь, товарищ Сталин.
Вокзал. На скамейке сидит Лесков, обложенный чемоданами и тюками. В его глазах застыл немой вопрос «Что делать?», уезжать или не уезжать из Москвы? Чернышевский уже смылся. Вдруг в помещение вокзала вбегает Антон Павлович Чехов, яростно сверкая пенсне, с винтовкой на правом плече и с медицинской сумкой на левом. Отыскав глазами Лескова, бросается к нему: «Николай Семенович! Вы куда? Останьтесь!».
- Как остаться? Почему остаться? Для чего остаться? Они ведь припомнят мне «Железную волю», если Москву возьмут. Заставят меня блины есть, как я заставил немца в своем произведении, и я помру.
- Николай Семенович! Но ведь ваш учитель Толстой остается. Его уже видели с охотничьим ружьем на сборном пункте. Старик кричит: «Не могу молчать! Смерть фашистским оккупантам». Он, говорят, встретил капитана Тушина с солдатами, которые тащили на себе пушку. Тушин ему сказал: «Хватит, Лев Николаевич, дурить! Давай с нами».
- А вы, Антон Павлович, как оказались в ополчении? Ваши «Дядя Ваня», «Вишневый сад» к этому вроде совсем не располагают.
- Николай Семенович, дорогой, да я ведь только и ждал, когда для нашей гнилой интеллигенции найдется дело, когда наконец-то правильно выстрелит мое ружье, висящее на стене. Я всегда мечтал о войне, которая пробудит нашу расслабленную интеллигенцию. Я очень рад, видите, у меня настоящая винтовка.
В этот момент за окнами вокзала появляется шеренга ополченцев. Вдруг Николай Семенович вскакивает с места, бросается на улицу.
Среди солдат богатырской фигурой выделяется Иван Северьяныч Флягин, у которого поверх подрясника надета шинель. Увидев подбегающего Лескова, он сказал:
- Вот видишь, Николай Семенович, как ты меня благословил подрясник на военную амуничку сменить, я так и сделал. Смотри, вон еще и несмертельный Голован идет.
- Антон Павлович, где здесь винтовки выдают?
Бросив свои чемоданы и кульки, Николай Семенович уходит вслед за Чеховым и Иваном Северьянычем.
Кремль. Сталин читает докладную записку Берии: «Гоголь Николай Васильевич в начале войны был задержан германскими спецслужбами в Италии. С ним лично работал Отто Скорцени. Прилагаю стенограмму их беседы. Отто Скорцени: «Николай Васильевич, предлагаю вам перейти на нашу сторону. Вы ведь никогда не любили Россию. Никто столько, сколько вы, не сделал, чтобы опорочить ее. Вашу гениальную повесть, где русского офицера порют розгами немецкие лавочники, очень любит наш Фюрер. Гоголь: «Ах ты сволочь, гнида фашистская, ты сейчас узнаешь, что такое русское товарищество!» С этими словами Гоголь попытался схватить Отто Скорцени за горло. В настоящее время он находится в одном из немецких концлагерей в Польше. Для спасения писателя направлена специальная диверсионная группа майора Воропаева».
Сталин размышляет: «Интересно получается, все настоящие классики, которые нас не любят, выступили на нашей стороне. А писатели-демократы, которые вроде наши, почти все предали и перешли на сторону врага. Писарев, Добролюбов, Чернышевский сбежали с Власовым. Белинский сошел с ума, так и не сделав выбора. Герцен, правда, не подкачал, бросил свой «Колокол» и подался к де Голлю во Францию. Тургенев пришипился где-то под Парижем, но, поговаривают, втихаря слушает радио и радуется нашим победам».
Москва. Октябрь 1941 года. Прешипетывая, и как-то неловко нервно подпрыгивая, передвигается по улице Розанов. Он явно в растерянности. За одним из поворотов Розанов натыкается на человека, который что-то наклеивает на стену. Всмотревшись, он узнает Дмитрия Мережковского, хотя тот и надел рыжий парик. Глазки у Мережковского шкодливо забегали.
- Что это вы, голубчик, наклеили на стену? - спрашивает Розанов.
- Москве конец, Вася! Гитлер это тот, о ком мы все мечтали, он воплощение нового религиозного сознания, он мессия. Надо ему помочь. На стене была наклеена картонка с иконографическим изображением Гитлера с нимбом и надписью «Святой Атаульф Берлинский».
- А что думает по этому поводу Достоевский?
- Достоевский с Толстым за нас!
- Не верьте этому предателю, Василий Васильевич,- раздался голос из темной проходной.
- Кто это? - испуганно спросил Розанов.
- Мы, Чехов с Лесковым. Достоевский с Толстым полностью поддержали Сталина, и между великими писателями произошло окончательное примирение. Они даже обнимались и плакали.
Послышались быстрые шаги убегающего Мережковского.
- Так куда же вы теперь, Василий Васильевич? спросил Чехов.
- Чего спрашиваете?! Конечно, с вами.
Недалеко от сборного пункта увидели Александра Блока, который торжественно шел в сторону Запада, неся винтовку без патронов. Глаза поэта были не сфокусированы и смотрели в направлении неба.
Кремль. Сталин читает докладную записку Берии: «Рано утром был задержан поэт серебряного века Велимир Хлебников, складывающий в наволочку взрывчатку, которую каким-то образом сумел найти. На вопрос, что он собирается с ней делать, Хлебников ответил: «Дело в том, что председателем земного шара являюсь я. А Гитлер незаконно претендует на это место. Председателем может быть только лучший поэт или лучший художник, а Гитлер плохой художник, бездарь и он не имеет никакого права. Я взорву его, если он захватит Москву. Я отстою русскую породу ценой жизни, ценой смерти, ценой всего».
Взрывчатка была изъята, а поэт отпущен. Поступила также информация из блокадного Ленинграда. Писатель Гончаров наотрез отказался эвакуироваться. Он лежит в своей квартире на Гороховой улице, отказывается от дополнительного пайка и говорит: «Если надо, я умру вместе с моими ленинградцами». Под подушкой у Гончарова обнаружен дуэльный пистолет».
- Товарищ Берия, я слышал, что Родион Романович Раскольников тоже в Ленинграде. Говорят, он стал священником, ходит по городу и произносит патриотические проповеди и зачитывает воззвания Патриарха Сергия. Также вместе с ним ходит князь Мышкин. Это правда?
- Да, товарищ Сталин. Хочу добавить, что чудеса героизма проявляет медсестра Софья Мармеладова. Сколько раненых бойцов она вынесла с поля боя на своих хрупких руках! Мы думаем представить ее к высокой награде.
- Это правильно.
Лето 1944 года. Под раскидистой березой сидят Пушкин и Твардовский. Они пьют спирт из медных кружек.
- Твардовский! Прочитайте еще раз вашу поэму «Василий Теркин».
Твардовский начинает читать. Постепенно Пушкин приходит в особое волнение.
- Ну надо же так написать! Я не смог бы лучше. Как просто:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда.
Кому память, кому слава,
Кому темная вода,-
Ни приметы, ни следа.
- Александр Сергеевич, скажите, а какая у вас самая любимая военная песня?
- «Враги сожгли родную хату», особенно, когда ее исполняет Марк Бернес. Вот даже сейчас, только вспомнил и едва сдерживаюсь. Надо же так спеть: «... слеза катилась, слеза несбывшихся надежд...» Удивительная песня, вроде бы в ней и безысходность, крушение всех упований, но ведь есть в ней и какая-то несокрушимая смиренная сила.
Кремль. 1944 год.
- Товарищ Берия, как нам все-таки повлиять на этого бегемота Черчилля, чтобы он согласился на открытие второго фронта?
- Может быть, взять в заложники кого-нибудь из его родственников, какую-нибудь любимую племянницу?
- Да вы что, в своем уме? Какая заложница?! Я думаю, надо сделать следующее - попросить Достоевского поговорить по телефону с Шекспиром. Только Федор Михайлович сможет убедить этого гения помочь нам. Если Шекспир поговорит с Черчиллем, то дело сдвинется с мертвой точки. Вызывайте машину, мы сейчас поедем к Достоевскому, и я его лично попрошу.
- Иосиф Виссарионович! Да мы его сейчас к вам мигом доставим. Зачем же вам ехать?!
- Лаврентий! Ну ты совсем спятил, совсем чутье потерял. На таких людей давить нельзя, их можно только просить. Не мы им нужны, а они нам. Они ведь помогают нам не потому, что нас любят, ты на себя посмотри, разве можно тебя любить, а потому, что любят Родину!
Я проснулся от песни «Вставай, страна огромная». Это звонил мой телефон. В мобильнике раздался голос с легким грузинским акцентом: «Пора просыпаться, отец Александр. С наступающим праздником Победы». Окончательно проснувшись, я пытался вспомнить, что же там еще было. Кажется Есенин, Маяковский и Денис Давыдов ушли в партизаны, а Фонвизину было предложено заниматься поставками по ленд-лизу.
