13 июля 1790 года в Петропавловскую крепость был заключен Александр Радищев. Поводом послужило распространение книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Книгу свою, «сатирическое воззвание к возмущению», как называет её Пушкин, Радищев напечатал в собственной типографии и разослал большому количеству людей, включая важных персон и вельмож. Например, свой экземпляр получил к большому своему смущению Гавриил Державин. Одним словом, написав совершенно крамольную книгу, призывавшую к свержению государственной власти, сумасброд ещё и подставил под удар кучу ничего не подозревающих людей.
Власть была возмущена выходкой обласканного ей человека так, что поначалу даже приговорила его к смертной казни, впрочем, скоро остыло. Смутьян отправился в ссылку в Сибирь. Из ссылки Радищева вытащил взошедший на престол Павел, который вызвал его к себе и взял честное слово ничего против власти не писать.
Радищев слово сдержал. Следующий император Александр решил использовать таланты Радищева в интересах государства и предложил тому «изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений».
Уже поседевший к тому времени Радищев проявил завидное упрямство: новые его писания столь напоминали прежние, что некий приближенный Александра, которого поминает Пушкин, не называя имени, позволил себе дружески его упрекнуть: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! или мало тебе было Сибири?». Радищев так огорчился сказанному, что, придя домой, отравился.
Такова странная судьба странного и неугомонного человека, которому прочили большую карьеру в возможности «достигнуть одной из первых степеней государственных». Но судьба судила иное.
Екатерина II знала Радищева лично, пожаловав его в пажи, а скоро в числе двенадцати молодых дворян, отправила в Германию, в Лейпцигский университет для обучения праву. Здесь юная братия проявляя больше «беспокойного любопытства, нежели жажды познаний», заразилась модной болезнью французского просветительства. Вероятно, здесь же Радищев был принят и в масонскую ложу.
Так или иначе, русское революционное движение любило указывать на Радищева как своего предтечу. Декабристы на вопросы следствия об источниках «вольнодумных мыслей», ссылались как правило именно на него.
Герцен в 1858 году называет Радищева в числе «наших святых, наших пророков, наших первых сеятелей, первых борцов». Да и сам Пушкин в собственной своей оде «Вольность» очевидно вдохновлялся Радищевым
И даже в черновиках завершающего своего «Памятника» написал: «И вслед Радищеву восславил я свободу». Впрочем, тут же и вычеркнув бунтарское имя. Едва ли из-за самоцензуры, просто звучало оно здесь явным диссонансом: вдохновение, и свобода зрелого Пушкина слишком уж далеко превосходили радищевские.
И всё же Пушкин Радищевым «болел». И понятно почему. Он видел в нём живой символ революционной эпохи – ту самую чуму, которая тяжко поразила его друзей-декабристов, и которая не обошла в юности и его самого. В 1823-м году, то еще до декабристского выступления, Пушкин писал А. А. Бестужеву: «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить? Это умолчание не простительно».
Впрочем, и к писательским талантам Радищева и к его революционному пылу Пушкин относился вполне трезво. Радищев привлекал его именно как человек, в котором отразилась эпоха во всей её болезненной противоречивости: «Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нём не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию», писал он.
Пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург», весьма едкое, написанное в пику Радищеву, которое поэт набрасывал в начале 30-х, вообще не слишком известно. В 1836-м Пушкин написал статью «Александр Радищев» для своего «Современника», которая в прочем так и не прошла цензуру. Статьи эти (и вторая и первая) крайне любопытны, полны глубоких замечаний, блестящих афоризмов, и во всяком случае, никогда не теряли актуальности.
В отличии от Радищева, который кажется до самых седин так и не вышел из детского возраста, Пушкин уже с ранних дет был мудрецом. Понятно его отношение как к скандальной книге («Радищев начертал карикатуру»), так и к самому автору («истинный представитель полупросвещения»): «невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему» – эти пушкинские оценки можно адресовать ко всем нашим революционерам от Герцена и Белинского включительно. Как и следующий вывод: «Какую цель имел Радищев? Чего именно желал он? На сии вопросы вряд ли бы мог он сам отвечать удовлетворительно».
Пушкин берёт книгу Радищева в поездку, открывает её в Чёрной Грязи, и таким образом, начав с последней главы заставляет автора совершить обратное путешествие «из Москвы в Петербург». Пушкинский сарказм вполне очевиден. Не скупится он и на эпитеты: «желчью напитанное перо», «мрачные картины воображения», исполненных «мыслей, большею частию ложных, хотя и пошлых».
В самом деле, Радищева отличает не только беспомощность писателя, не способного справится с сюжетом своей невероятно нудной и тягомотной книги, но и вопиюще пренебрежение какой бы то ни было логикой.
Так, например, «заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай» Радищев «оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь». Другой его герой, крестьянин из Любани, который под стенания Радищева гнёт спину на барщине всю неделю, оказывается… владельцем двух лошадей. Ещё одну несчастную крестьянку, над судьбой которой льет слезы мы обнаруживаем богатой невестой: «Батюшка нам оставил пять лошадей и три коровы. Есть и мелкого скота и птиц довольно; но нет в дому работника».
Понятно, что такого проницательного человека как Пушкин, все это не могло не выбесить: это «очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны… В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но все в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале…».
Одним словом, перед нами сущий детский сад: ум только-только проклюнувшийся, внезапно оказавшийся на Западе, пораженный новизной открывшихся ему истин и так и не справившийся с этим ударом до конца жизни.
«Радищев думал подражать Вольтеру, потому что он вечно кому-нибудь да подражал», пожимает плечами Пушкин. Однако ж «горькие полуистины» и «надутые мечтания» автора «сатирического воззвания» дают ему возможность не только вдоволь поиздеваться над революционными идеями в целом, но противопоставить им собственные трезвые оценки:
«Со времен возведения на престол Романовых… правительство у нас всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно»…
«Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего… В России нет человека, который не имел бы своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши: у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности»…
«Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества»…
Так, на каждой странице Пушкин заклинает бесов революции, ещё, кажется, достаточно мелких и доступных увещеваниям рассудка. Совсем скоро Достоевскому придётся иметь дело с совсем уже иными персонажами.
Однако ж, блестящая кода пушкинской статьи «Александр Радищев» и сегодня остаётся камертоном не только государственной, но и вообще вневременной мудрости: «Все прочли его книгу и забыли её, несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви».
