Очень скоро в российской издательской среде грянет сенсация – выйдет работа Владимира Можегова «Бомба под христианство» (рабочее название). Книга посвящена непростым вопросам роли и места иудаизма и сионизма в мировой истории и культуре. Многие выводы и оценки покажутся в ней неожиданными и не бесспорными. Впрочем, дождемся тиража… А пока представляем читателям «Русского Вестника» главу грядущей книги, посвященную Джордано Бруно, человеку, которого нам долгие годы пытались представить как просветителя и гуманиста. Насколько соответствует эта характеристика знаковой фигуры эпохи Возрождения истине, судите сами.
Фигура Джордано Бруно (1548–1600) замыкает, по общему мнению, эпоху Возрождения. И, действительно, красноречиво являет ее итог: совершенная трансмутация духа и сознания средневекового человека. В начале эпохи это еще вполне христианское, хотя уже и «разбуженное» апокалиптическими видениями, пророчествами о «третьей эпохе Духа» Иоахима Флорского и экуменическими мечтами о «единой религии» сознание. В ее конце – это сознание во многом уже нехристианское, а в ее экспонентах уже и яростно антихристианское, или, лучше сказать, прямо демоническое, на грани (или за гранью) тяжелого помешательства. Именно эти экспоненты и являют нам в идеале фигуру Джордано Бруно – прообраз духовного разрушения и падения англосаксонского мира.
Mania Grandiosa
Мятежник и хаот, человек, целиком принадлежащий уже не ренессансной, а следующей революционной эпохе, – таким предстает перед нами Джордано Бруно в своей внешней биографии. Практически все друзья и недруги описывают его, как человека взвинченного, почти невменяемого, страдающего Mania Grandiosa, принципиально не способного уживаться с людьми. «Напыщенный и высокомерный, высоко ценящий свое мнение и проявляющий мало терпения ко всем, кто хотя бы слегка не соглашался с ним» – это портрет типичного психопата, своего рода городского сумасшедшего.
Родившийся в местечке Нола близ Неаполя (отсюда его прозвище – Ноланец) в небогатой семье, в отрочестве отданный в монастырь Святого Доминика, Бруно сразу и сполна проявил свой буйный нрав. Спустя несколько лет молодого монаха уже обвиняют в арианских взглядах, чтении запрещенных книг, а также в том, что он освободил свою келью от всех изображений святых (сохранив лишь распятие). Скоро, обвиненный уже в арианстве, и узнав, что по его делу в Неаполе готовится обвинительный акт, он бежит из монастыря.
Этот побег связывают порой с обвинениями в убийстве брата-монаха, который будто бы донес на него. Неизвестно, насколько это подозрение обосновано. В XIX веке об этом говорили с гордостью: новый человек смело сметает все препятствия обскурантов со своего пути; в XX стали отрицать; сейчас об этом принято просто умалчивать. Так или иначе, именно отсюда начинается путь Бруно к известности – его побег длиною в жизнь. Или жизнь – как бесконечная истерика человека, к жизни абсолютно не приспособленного. «Неуспешен в человеческих отношениях, лишен социального такта или житейской мудрости, не практичен почти до степени безумия» – в подобных характеристиках нет ни капли преувеличения – скорее, наоборот, желание как-то сгладить вопиющую маниакальность нашего философа.
Сначала беглый монах оказывается в Риме, потом в Женеве, где сближается с кальвинистами. Снова бежит, два года живет в Тулузе, кишащей всеми возможными ересями: иудейскими, исламскими, христианскими. Затем оказывается в Париже, откуда отправляется в Лондон и Оксфорд. Затем снова Париж, Берлин, и, наконец, оборот колеса жизни завершается на костре в Риме. При этом нигде Бруно не удается удержаться более полутора-двух лет: вздорный характер и яростные стычки с приютившими его людьми гонят его дальше и дальше.
Что не так с нашим философом? Вот как свойственно ему с порога характеризовать себя, оказавшись в незнакомом месте: «…в медицине – эксперт, в созерцаниях – рассудительный, в предсказаниях – несравненный, в чудесной магии – предусмотрительный, в законах – соблюдающий, в морали – безупречный, в богословии – божественный, во всех смыслах героический».
Свое обращение «к самому выдающемуся вице-канцлеру Оксфордского университета и его прославленным ученым и наставникам», Бруно начинает такими словами: «Филотео Джордано Бруно Ноланец, доктор самой изощренной теологии, профессор самой чистой и безвредной магии, известный в лучших академиях Европы, признанный и с почетом принимаемый философ, всюду у себя дома, кроме как у варваров и черни, пробудитель спящих душ, усмиритель наглого и упрямого невежества, провозвестник всеобщего человеколюбия, предпочитающий итальянское не более, нежели британское, скорее мужчина, чем женщина, в клобуке скорее, чем в короне, одетый скорее в тогу, чем облеченный в доспехи, в монашеском капюшоне скорее, чем без оного, нет человека с более мирными помыслами, более обходительного, более верного, более полезного; он не смотрит на помазание главы, на начертание креста на лбу, на омытые руки, на обрезание, но (коли человека можно познать по его лицу) на образованность ума и души. Он ненавистен распространителям глупости и лицемерам, но взыскан честными и усердными, и его гению самые знатные рукоплескали…»
Соблазнительно думать, что перед нами утонченная самоирония. Увы, нет: Бруно серьезен, как гробовщик, и, на самом деле, мнит себя чем-то гораздо большим, чем снисходя к человеческой глупости, его окружающей, считает возможным сказать. Да, самого себя он почитает за Мессию. Для всевозможных же ученых людишек, не способных его понять, у него имеется специальное слово – «педант». Педант – самое страшное проклятие в устах Бруно, которое он растачает направо и налево.
При этом самого Бруно во всех его скитаниях неизменно сопровождает репутация чудаковатого провинциала и маниакального недоучки, которую он также неизменно оправдывает. Вот типичный случай, произошедший в Сорбонне в 1586 году. Бруно публично нападает на Аристотеля, вызывая на диспут любого, кто осмелится ему возразить. Смельчак находится. Некий молодой адвокат отвечает Бруно, погружая последнего в тягостное молчание. Бруно пытается убраться восвояси, но студенты не позволяют ему это сделать раньше, чем он пообещал им ответить завтра. Однако на следующий день Бруно просто сбегает. Джон Босси замечает, что, вероятно, подобные выходки заставили покровителя нашего ученого Генриха III послать его в Лондон от греха подальше, «найдя присутствие его в Париже слишком смущающим».
Однако в Оксфорде Бруно ждет новый скандал. Прочтя три лекции подряд почти слово в слово из книги Марсилио Фичино «О стяжании жизни с небес», выдавая их за свои, Бруно был обвинен в плагиате и с позором изгнан. При этом сам Бруно интерпретирует скандал в Оксфорде как свою полную победу, неустанно клеймя при этом «невежественных педантов» и этих «свиней докторов»: «Поезжайте в Оксфорд и попросите рассказать, что случилось с Ноланцем, когда он публично спорил с докторами теологии на диспуте… Пусть вам расскажут, как умело отвечал он на их доводы, как 15 силлогизмами посадил он 15 раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае. Пусть вам расскажут, как некультурно и невежливо выступала эта свинья доктор и с каким терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом. Справьтесь, как его заставили прекратить публичные лекции и лекции о бессмертии души и о пятерной сфере…»
Ту же самую историю пуританин Джордж Эббот в своей книге 1604 года рассказывает несколько иначе: «Когда этот итальянский Непоседа, величающий себя “доктор самой изощренной теологии и т. д.” с именем длиннее, чем его тело… посетил наш Университет в году 1583… Когда он скорее отважно, чем разумно, встал на высочайшем месте нашей лучшей и самой известной школы, засучив рукава, будто какой-то жонглер, и говоря нам много о центре и чиркулусе и чиркумференчии [центре, круге и окружности], он решил среди очень многих других вопросов изложить мнение Коперника, что земля ходит по кругу, а небеса покоятся; хотя на самом деле это его собственная голова шла кругом и его мозги не могли успокоиться…»
Итак, психопат, самозванец, да, пожалуй, еще и маньяк с невероятно развитой манией величия – вот типичная характеристика Бруно от современников, которым приходилось с ним сталкиваться.
Увы, отношение современных исследователей к научным достижениям нашего философа столь же скептическое: его математические рассуждения «шокирующие» (Westman, 1977. 34), его научные выводы «жалкие» (Jaki, 1975. 166), его попытки пояснить физические законы – несостоятельны. Из сотен абсурдных высказываний Бруно становится совершенно ясно: Бруно не понимает системы Коперника, математика и астрономия для него остаются совершенной загадкой. Саму же систему Коперника Бруно превращает в подобие религиозного учения. За словом «Коперник» в устах Бруно стоят его собственные представления, весьма отличные, мягко говоря, от строгого «математического синтеза» последнего. Планеты Бруно – никакие не планеты, а скорее, полубожественные сущности неоплатоников: «одушевленные существа, свободно перемещающиеся в пространстве по собственной воле». И не только планеты, но и сами «бесчисленные миры его бесконечной вселенной» плавают в безбрежном пространстве космоса, «подобно огромным животным, одушевленные божественной жизнью».
Сама же бруновская «бесконечная вселенная» – это магическая машина, подобная той, какую мы видим в каббале. Это все тот же герметичный космос Раймунда Луллия, Фичино и Пико. При этом задача Бруно не понять его устройство, а овладеть «теми невидимыми силами, которые пронизывают вселенную. Причем ключом к этим силам является Гермес Трисмегист».
Что совершенно естественно: Бруно никакой не ученый, он типичный ренессансный маг. Более того, средневековый чернокнижник. «Бруно не имеет никакого отношения к развитию математики и механики. Он, скорее, реакционер, который хотел бы вернуть чертежи Коперника или новый циркуль вспять», – справедливо отмечает замечательная исследовательница творчества Бруно и его эпохи Ф. Йейтс. – Цель его – не двигать науку вперед, но, наоборот, “вернуться к более темной, более средневековой некромантии”».
На самом деле, и некромантия для Бруно – только средство. Настоящая же его цель – возвращение изначальной «египетской религии» Гермеса Триждывеличайшего. Восторженным почитателем гелиоцентризма Коперника Бруно стал лишь потому, что увидел в этом «солнечном культе» начало возвращения египетской религии.
Были, разумеется, у Бруно и настоящие таланты. Прежде всего – его феноменальная память. Как диковину, его показывали папам и королям: вероятно, так он и обзавелся высокими покровителями. Впрочем, покровительство короля Франции Генриха III злые языки связывают скорее с гомосексуализмом последнего. Когда же Генрих отправил Бруно в Англию, передав его с рук на руки послу Франции в Англии Мишелю де Кастельно, тот, как утверждают, шпионил в посольстве и доме посла (у которого жил), передавая ценную информацию о французах сэру Фрэнсису Уолсингему, госсекретарю королевы Елизаветы.
Антихристианин
Однако и в плане психическом (предельно гипертрофированное эго), и в плане личной философии Бруно есть, прежде всего, истинное порождение и зрелое дитя ренессанса: он не просто революционер и хаот, он – герметик и пантеист.
При этом в сравнении с Пико и Фичино, которые, желая примирить магию и христианство, пытались «воцерковить» Гермеса, Бруно делает решительный шаг вперед: для него не Гермес есть предшественник христианства, но христианство есть разрушитель истинной “египетской религии” Гермеса. Вслед за Плифоном Бруно окончательно рвет с христианством, отрицает Троицу, миссию Христа и, как справедливо замечает Френсис Йейтс, «возвращает возрожденческую магию к ее языческим истокам».
Жизненный проект Бруно подобен проекту Плифона – восстановление культа античных богов и магической египетской религии (так, как она изложена в герметическом трактате «Асклепий»). А еще точнее – создание новой универсальной религии в неоплатоническом духе.
Что касается Христа, то он, по мнению Бруно, такой же маг, как и иные прочие: Христос руководствовался собственной магией, он же, Бруно, руководствуется собственной. Так что в его магии демонические силы вполне законный объект (в последнем мы также узнаем позицию Плифона). Потому с таким удовольствием погружается Бруно и в средневековое чернокнижие.
Бруно весьма почитает Чекко д’Асколи, современника Данте, сожженного инквизицией за чернокнижие во Флоренции в 1327 году. Чекко был великий маг, астролог и фаталист, утверждавший, что человек не имеет свободы воли и полностью починен влиянию звезд. В своих работах (комментарий к астрономическому трактату «Tractatus de sphaera» Иоганна де Сакробоско и философской поэме «L’Acerba») Чекко писал о том, как использовать силу демонов в магических целях, и, как ходила молва, сам повелевал демонами. Согласно одной из легенд, однажды Чекко заставил дьявола вызвать бурю, которая расчистила дорогу, заблокированную огромным оползнем. Такой человек не мог, разумеется, не стать для Бруно героем. Но личной «Библией» Бруно была «Тайная философия» Агриппы Неттесгеймского, известного возрожденческого мага, алхимика и оккультиста (о котором, впрочем, продвинутые маги отзываются пренебрежительно, как о популярном компиляторе).
Во вступлении к кембриджскому изданию обзора философии Бруно говорится, что его философия не просто «ставит под сомнение истинностную ценность всего христианства», но утверждает, что «Христос обманул человечество». Христа следует отбросить, а на его место поставить «универсальный закон, который управляет вечным становлением всех вещей в бесконечной вселенной» – такова позиция Бруно, и это, как видим, уже совершенно ясно изложенная позиция Нового времени.
Иными словами, Бруно, действительно, предстает перед нами неким мостом, переброшенным от Ренессанса к Новому времени. Отсюда же становится совершенно понятным как осуждение нашего ученого средневековым правосудием в качестве еретика, безбожника, чернокнижника, колдуна и антихриста, так и его прославление (за те же ровно добродетели) Новым временем.
Именно за то, что ментальные конструкции нашего философа бескомпромиссно взрывали христианство, он и удостоился чести быть вознесенным на самую вершину мифа Нового времени. Очевидно и то, что именно ярко выраженная психопатия и мания величия сделали его «мучеником» и привели на костер.
Тот же Галилей, будучи человеком гораздо более благоразумным, и в первую очередь все же ученым, а не магом, серьезных преследований без труда избежал. Бруно же продолжал лезть на рожон до конца. «Когда перед смертью ему показали образ нашего Спасителя, он гневно отверг его, отвернув лицо. Таким образом, мой дорогой Риттерсгаузен, у нас принято выступать против таких людей или, скорее, даже против таких монстров» – пишет свидетель суда и казни Бруно Гаспар Шопп в письме к Конраду Риттерсгаузену.
Замечательно, что духовный двойник Бруно – арианин Сервет, говоривший, что христиане почитают вместо Бога «трехголового адского Цербера», несколькими годами ранее удостоился чести быть сожженным даже не католической инквизицией, а лучшим другом прогресса, реформатором Жаном Кальвином.
Приговор Бруно утерян, что порождает много гаданий о пунктах обвинения. Они, впрочем, вполне очевидны: хула на Святую Троицу, Иисуса Христа, Божию Матерь, Причастие и другие таинства Церкви. А также вера в переселение душ, занятия колдовством и чернокнижие. Все эти пункты обвинения очевидны, но, вполне возможно, не полны. Как и, может быть, не случайна утрата документов процесса в эпоху наполеоновских войн. Все архивы по этому делу Наполеон вывез в Париж, где они благополучно и сгинули: согласно официальной версии, будучи проданы на картонажную фабрику, как не представляющие интереса.
Черный маг
Теперь, чтобы по-настоящему определить место Бруно в истории Возрождения (да и Нового времени, предтечей которого он, несомненно, является), обратимся внимательнее к его настоящим убеждениям, жизни его души. Кем был Бруно в своих собственных глазах? Чего он добивался? Увидеть центр личности Бруно, кажется, не так трудно, учитывая, что сам он в своих главных магических сочинениях De magia («О магии») и De vinculis in genere («О сцеплениях вообще») говорит об этом достаточно откровенно.
Прежде всего, магия Бруно прямо нацелена на контакт с демонами. В отличие от Фичино, Пико или Джона Ди, «магия Бруно демонична со всей откровенностью, – замечает Ф. Йейтс, – он напрочь отказывается от нерешительности Фичино. Бруно именно что хочет контакта с демонами; для его магии это принципиально; и никаких ангелов, чтобы демонов контролировать, в его магии нет».
Суть этой практической магии – низведение духов и демонов с помощью так называемых «сцеплений». А ее главный метод – создание «сцеплений» посредством воображения. С помощью образов или иных магических знаков, запечатленных в памяти (отсюда и все многочисленные работы Бруно, посвященные памяти), необходимо подготовить воображение или память к восприятию демонических влияний. Таким образом, воображение (точнее – «магически оживленное или возбужденное воображение») в сочетании с силой мысли становится мощным источником психической энергии.
Для Бруно «магически оживленное воображение» и есть «единственные врата ко всем внутренним аффектам» и само «сцепление сцеплений»: «язык Бруно становится лихорадочным и темным, когда он излагает эту центральную для него тайну, – замечает Ф. Йейтс. – Однако в целом намерения мага понятны: воздействием на воображение низвести в сознание высшие силы, которые раскроют все внутренние возможности личности. Цель Бруно как становится ясно из заключительных страниц его “Магии” – обрести личность и силу великого мага или религиозного вождя».
Ф. Йейтс предполагает, что «тридцать сцеплений» и «тридцать статуй» из магических книг Бруно (он верит, что египтяне, как свидетельствует «Асклепий», умели оживлять статуи, призывая в них демонов) – это и есть те «тридцать воображаемых сцеплений с демонами», при помощи которых «маг формирует в себе магическую личность». А сия «магическая личность» есть не что иное, как «человек – великое чудо» Асклепия, т. е. человек, способный расширяться до размеров бесконечной вселенной. Таким образом, нам становятся ясны цели Бруно: с помощью «сцеплений» с демонами обрести сперва силу великого мага, а затем, посредством этой великой силы, повелевать энергиями вселенной и человеческими массами в ней.
Да, разделяя все высокие идеи Возрождения о человеке, как о повелителе космоса, Бруно осознает себя кем-то не менее чем Мессией и, будучи практикующим магом-оператором, видит себя великим манипулятором вселенной.
Чем же обусловлены (помимо очевидных личностных психических проблем Бруно) столь беспрецедентные амбиции? Общее и специфическое безумие эпохи – таким, наверное, будет первый и главный ответ. Все в эту эпоху меняется, все плывет, все, что казалось недвижным веками, вдруг переворачивается с ног на голову: для психопатов это идеальное время, именно в такие времена они оказываются на самом верху. И в этом Бруно далеко не одинок. Собственная же вера Бруно в свою исключительность, уверенность в своей избранности есть, вероятно, прежде всего, следствие таланта. Бруно искренне убежден, что его феноменальная память является божественной печатью мессии.
Что касается второго пункта, то Бруно невероятно горд тем, что отбрасывает всю «христианскую магию» Пико и Фичино, со всеми их благочестивыми попытками сковать демонические энергии силами ангелов. Бруно прямо признается, что «презирает философию Пико» и отдается вызываемым им демонам со всей страстью. Этот маг-чернокнижник буквально одержим своими демонами. Так что и на маниакальное поведение Бруно в свете этой одержимости начинаешь смотреть уже немного иначе. «Кажется, что даже Агриппа пришел бы от магии Бруно в ужас», – замечает Ф. Йейтс.
Стать подобием Бога
А теперь подробней остановимся на первом пункте. Прежде всего, Бруно – неоплатоник, его религия – неоплатонизм в духе Плифона и герметизма: «что наверху, то и внизу», есть путь нисхождения и есть путь восхождения. Последний представляет собой движение «от чувств к элементам, демонам, светилам, богам, оттуда – к мировой душе или к духу вселенной, а оттуда – к созерцанию единого простого Наилучшего Величайшего, бестелесного, абсолютного, самодостаточного» (Ф. Йейтс).
Но как это «Единое» и «восхождение к Единому» уживаются с гомогенной вселенной Бруно, дробящейся в самой себе на бесконечные множества? Как это коррелирует с утверждениями его о том, что вселенная бесконечна, однородна, не имеет центра, включает в себя бесчисленное множество миров и солнечных систем?
Чтобы понять это, снова придется обратиться магическому дару Бруно, его феноменальной памяти – великому знаку избранности: мнемонике, искусству запоминания, которым посвящена львиная доля его работ.
«Сколь бы странным это ни показалось, – пишет Ф. Йейтс в своем исследовании, – но я полагаю, что “тени идей” Бруно – это, действительно, магические образы, архетипические образы на небесах… Магические образы размещались на колесе памяти, которому соответствовали другие колеса, с помощью которых можно было запомнить и все материальные вещи земного мира: стихии, минералы, металлы, травы и растения, животных, птиц и так далее, и с помощью образов ста пятидесяти великих людей и первооткрывателей – всю сумму знаний, накопленных человечеством в течение веков. Таким образом, тот, кто овладел этой системой, подымался над временем, и в его уме отражалась вся природная и человеческая вселенная. Подобная система памяти считалась герметической тайной по той причине, что в Герметическом своде есть указания на гностическое отражение вселенной в уме, как, например, в конце “Поймандра”, когда посвящаемый запечатлевает в себе дар Поймандра…» Охватить мыслью все сразу – времена, места, вещи, качества, количества, и стать подобием Бога – и есть цель магии Бруно.
«Запечатлевая в памяти небесные образы – архетипические образы на небесах, то есть тени, близкие идеям в божественном Уме, от которого зависят все дольние вещи, – продолжает Ф. Йейтс, – Бруно, я полагаю, надеется достичь “египетского” состояния, стать в подлинно гностическом стиле Эоном (Aion), обладателем божественной силы. Оттиснув на воображении фигуры зодиака, человек “может овладеть фигуративным искусством, которое чудесным образом поможет не только памяти, но и всем силам души”. Уподобившись небесным формам, человек “перейдет от беспорядочной множественности вещей к лежащему в основе единству”.
Ибо, постигнув составные части всех образующих вселенную родов не по отдельности, а в связи с их внутренним порядком, чего мы не сумеем понять, запомнить и сделать? Таким образом, магическая система памяти Бруно является памятью Мага – того, кто и постиг реальность за разнообразием явлений, уподобив свое воображение архетипическим образам, и с помощью этого постижения приобрел силу». Не просто, конечно, силу, но силу великого мага, силу мессии, цель которого – изменить весь наличный строй бытия, снести прочь старую и утвердить новую веру.
Таким образом, «бесконечные миры» оказались нужны Бруно для того, чтобы привести в порядок его собственную космогонию, его Mania Grandiosa, его представления о человеке и Божестве. «Вселенная бесконечна» потому что Божество бесконечно и потому что человек (т. е. он, Бруно) является отражением Божества.
В своей работе «О бесконечной вселенной и мирах» Бруно бесконечными околичностями бродит вокруг этой единственной мысли. Ему нужно, чтобы «существовало бесконечное подобие недоступного божественного лика, в каковом подобии находились бы, как бесконечные члены, бесчисленные миры…» Так что ему и не оставалось ничего иного как заявить, что «вне мира действительно есть бесконечное пространство, и оно действительно наполнено божественными существами». В результате Бруно и получил то, что хотел: «…расширенный герметический гнозис с бесконечной вселенной и бесчисленными мирами» (Ф. Йейтс).
В трактате «О сцеплениях вообще» Бруно снова вспоминает «человека – великого чуда» Асклепия: душа человека должна утолить свою бесконечную потребность в бесконечном. Человек должен, расширившись до бесконечности, вобрать ее в себя и так стать подобным Богу. Он, Бруно, со своей феноменальной памятью способный запомнить бесконечное количество вещей, и есть такой человек. Он, Бруно, и есть эта богоподобная бесконечность – человек, расширившийся до бесконечности, вобравший в себя ее и ставший Богом. Вот, собственно, и вся его мысль. Вот, собственно, и вся его философия – с ним, Бруно, самим, стоящим в ее центре. Мысль Бруно, конечно, безумна, но в этом безумии есть метод, как сказал бы Шекспир (кстати, они действительно встречались).
Что касается сказок XIX века о том, что Бруно, этого мученика науки, осудили за веру в «множественность обитаемых миров», то среди прочих пунктов был, возможно, и этот. Хотя похожие мысли уже высказывались и раньше. Считается, что Томас Диггес выдвинул эту идею в работе в 1576 году, примерно за восемь лет до Бруно. Более того, о бесконечной вселенной и возможности инопланетной жизни рассуждал кардинал Николай Кузанский в трактате «Об ученом невежестве» (1440). Так что вопрос дискутировался. И дело было, конечно, не в «научных знаниях, опередивших свое время», а в естественно возникающих из подобной космогонии теологических вопросах, на которые дать внятного ответа Бруно, понятно, не мог: если инопланетные существа существуют, то они либо остаются в совершенном состоянии, либо к ним тоже должен был прийти Христос? Оба ответа погружают теологию в ментальный хаос. Как раз в тот самый, в котором современное человечество и пребывает сегодня.
Вождь магической реформации
Однако видеть в Бруно только чернокнижника и черного мага, пусть и «повелевающего вселенной», явно недостаточно. Да и сам Бруно прекрасно знает: он не просто «великий маг» и «сверхчеловек», он пророк новой религии (точнее – изначальной религии), мессия новой веры, призванный вернуть и утвердить ее на земле. «Вождем магической реформации» называет его Ф. Йейтс, справедливо указывая на явно сектантский склад сознания Бруно: «Некоторые схемы в его произведениях связаны с символикой какой-то секты». Странные рисунки, которыми Бруно любил сопровождать свои сочинения – пяти- и шестиконечные звезды, цветы и проч. – действительно, напоминают будущие знаки розенкрейцеров и масонов.
Французский король Генрих III, отправив своего протеже в Англию, тем самым «изменил ход его жизни и превратил его из бродячего мага в очень необычного миссионера». Известно, однако, что король отправляет этого «агрессивного ревнителя терпимости» на берега Темзы не просто так, а с каким-то негласным поручением. Каков характер этого поручения? Какова миссия Бруно? Этого мы не знаем. Но мы знаем, что в Англии ему покровительствовал придворный поэт и герметик сэр Филипп Сидни (ему Бруно посвятил две свои книги), член герметического кружка Джона Ди, и что Бруно общался с другими членами этого кружка (правда, свидетельств того, что Бруно встречался с самим Ди, нет).
Также мы знаем, что маг-чернокнижник Чеко, которого боготворил Бруно, вероятно, состоял (вместе с Данте Алигьери и Гвидо Кавальканти) в инициатическом братстве Fedeli d’Amore, возникшем в Провансе и связанном с суфийскими орденами: тайные знаки, тайные образы, тайные доктрины, скрытая антицерковная фронда и т. д.
Также в доносе Мочениго, ставшем причиной ареста Бруно, сказано, что тот говорил о своем намерении стать основателем новой секты под название «Новая философия». Другие свидетели добавляют, что Бруно основал секту «джорданистов» в среде немецких лютеран.
Ничего удивительно в том, что Бруно желает основать секту, нет. Удивительней было бы обратное. Мы знаем, что настоящей его целью было возвращение «египетской религии». Бруно много говорит о «погребенном свете» [«sepulta est lux»], яростно клеймя виновников – очевидно, христиан (Трактат «Безмерное»), а также вычитывает в «Поймандре» предсказания о том, что истинная религия будет разрушена христианами, но что «погребенный свет» спустя время снова воскреснет.
Начало этого воскресения Бруно и увидел в гелиоцентризме Коперника, уверившись в том, что солнце «египетской религии» снова восходит. А в себе самом увидел мессию и глашатая этого нового воскрешения. Но у мессии, разумеется, должны быть апостолы.
Таким образом, настоящим делом Бруно вполне могло быть основание новых тайных «египетских орденов», призвание братьев-борцов с «христианским суеверием», восстановителей «погребенного света»: истинной «египетской религии», которая должна, воскреснув, вновь просветить (иллюминировать) мир.
«Не имеют ли эти баснословные “джорданисты” какого-то отношения к нерешенной загадке происхождения розенкрейцеров, первые известия о которых появляются в начале XVII века в Германии, в лютеранских кругах»? – задается вопросом Ф. Йейтс. И, действительно, исследовательница приводит немало фактов, говорящих о том, что Бруно вполне мог быть предтечей как розенкрейцерства, так и масонства.
И не потому ли так долго длится расследование дела Бруно? И не потому ли вдруг скоропостижно исчезают протоколы его допросов? Увы, фактов, чтобы прояснить это, у нас недостаточно. Очевидно, однако, что фигура Бруно для эпохи Возрождения совсем не случайна: в нем эта эпоха достигает своего апогея. В нем «золотая жила» Ренессанса, наконец, обнажает себя, и мы видим ее такой, какая она есть в своих абсолютных устремлениях.
