Семья для русской литературы не просто тема. Это краеугольный камень, точка опоры, на которой держится всё самое спасительное. Порой даже кажется, что наша словесность созидалась ради того, чтобы сберечь хрупкий цветок семьи среди человеческих искушений, среди ветров истории, во всех испытаниях, что выпадали и выпадают нам на долю.

Уже в древнерусской литературе «мысль семейная» была одной из главных. «Повесть временных лет», начинающаяся с разделения земель между сыновьями Ноя, убеждает, что история нашего Отечества связана с историей библейской и кровное родство для неё так же священно, а его попрание — великий грех. Отмщение княгини Ольги за мужа, отцовские заветы князей сыновьям, братские междоусобицы и братская сплочённость — всё наделено священным смыслом.

Первые святые, просиявшие в русской земле, первые из русских, о ком написано житие, князья Борис и Глеб, тоже были братьями. Они приняли мученическую смерть от сводного брата Святополка, прозванного Окаянным за вероломство и братоубийство. Борис и Глеб в пору междоусобиц явили пример подлинной братской любви. Их мученичество свидетельствует о том, что если брат пошёл на брата, то это всегда каинов грех, умножение той страшной крови, которая первой пролилась в мироздании.

«Слово о полку Игореве» говорит, что единство русской земли без братского единения невозможно, что русская земля держится на родстве, на верности и любви, что русская земля непредставима без самоотверженного порыва Ярославны, которая готова зегзицею (кукушкой — Ред.) лететь на любые расстояния, ради того, чтобы омыть раны князя Игоря, утолить его страдания.

Через несколько веков в нашей культуре появляется «Домострой» —
книга о повседневном укладе семейной жизни, о неустанном труде семейного строительства, где важно всё: быт и бытие, молитва и ведение хозяйства, любовь и разумная строгость в воспитании детей. «Жить по «Домострою» — часто говорят теперь с пренебрежением о нормах, которые кажутся косными, отмершими, бессмысленными. «В «Домострое» муж подавляет жену» — скажут те, кто не читал «Домостроя». В действительности же там написано: «Если подарит кому-то Бог жену хорошую — дороже это камня многоценного…»; «Каждый день и каждый вечер, исправив духовные обязанности, и утром, по колокольному звону встав и после молитвы, мужу с женою советоваться о домашнем хозяйстве…».

Русская классическая литература, та, что стала нашим культурным кодом, та, чьи образы единят разные поколения, являет особую философию семьи. Мерилом каждого героя становится его отношение к ближним, через семью раскрывается подвижничество одних и порочность других. Оттого складывается даже особая типология персонажей.

Первый тип: те, кто в семье возрос и в семье укоренился. Таков аксаковский Серёжа Багров. Он всё воспринимает через семью: дом и природу, явь и сны, печаль и радость, жизнь и смерть. Отмоленный матерью в самом раннем младенчестве, спасённый материнской молитвой тогда, когда все уже отчаялись, он в какой-то неотмирной памяти хранит это спасение и так же горячо молится сам, когда заболевает мать. Для подобных литературных героев жизнь вне семьи немыслима, без семьи для них — мрак и погибель.

Второй тип: те, кто возрос в семье, но потом выпал из неё, как птенец из гнезда. Таков Обломов. Его, праздно лежащего на диване, прилагающего сверхусилие для всякого обыденного действия, преображает в читательских глазах дивный сон об Обломовке. Обломов подобен Адаму, изгнанному из Рая. Обломовка для него — идеал бытия, идеал домашней жизни, и он безутешно тоскует по этому потерянному Раю. Обломовка была тем благословенным местом, где никто не знал суеты, где счастье людям доставалось даром, только оттого, что оно с первого дня творения заложено в мир. Даже смерть в Обломовку приходила не от болезней и трагедий, а оттого, что люди просто избыли до конца свой земной век. И каждый, кто суетится перед глазами Обломова, постоянно куда-то спешит, подобного рая не знает. Человеческая душа гадательно ищет его, но если ищет она не потерянного, а неведомого, то обрести покой и умиротворение едва ли возможно.

Выпал из семьи и Раскольников. Герой страшный, создавший жуткую теорию «крови по совести», порывавшийся осчастливить весь мир, принеся в жертву всего лишь одного, ничтожнейшего, человека. Но в начале романа мы читаем, что на преступление его толкает не философия: она вторична, она, может быть, лишь попытка оправдания и себя, и той несправедливости, которую в мире никак не одолеть. Раскольников узнаёт, что из-за бедности его сестра собирается выйти замуж за недостойного человека, и да, через преступление, но брат идёт на братскую жертву. Для подобной жертвенности нужно зерно, нужен росток в душе. И такой росток у Раскольникова был: «Вспомни, милый, как ещё в детстве своём, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!» — пишет ему мать. Раскольников умрёт. Раскольников воскреснет. А чтобы воскреснуть, надо когда-то, прежде смерти, быть живым. Соня Мармеладова, без которой не произошло бы этого воскресения, идёт за Раскольниковым на каторгу, как в ту пору вслед за мужьями-каторжанами уходили жёны. Там, на каторге, Раскольникову привидится сон о моровой язве, которую в одиночку человеку не одолеть.

Третий тип: те, кто изначально были бессемейны, безродны и в итоге так и не обрели семьи. Как мало известно о родственных узах Онегина! В романе он даже не наделён отчеством. И лишь в начале упоминается дядя, смерть которого у главного героя не вызывает великой печали. И, кажется, всё складно: есть наследство, можно и дальше проводить дни в праздном удовольствии. Но жизнь посылает Онегину непреодолимое испытание: она требует от него опыта здоровых семейных отношений. Когда он оказывается в семействе Лариных, то не знает, как себя вести, выглядит в патриархальном доме посторонним, чужеродным. Его запоздалое осознание собственной любви, «Письмо Онегина к Татьяне», это попытка обрести подлинную жизнь. Но он так и остаётся одиночкой, остаётся без корней и без ветвей.

Ещё более одиноким, ещё более отчуждённым от всех выглядит Печорин. С каким трудом вспоминаются его имя и отчество! Он будто сам себя породил. Он будто стоит на вершине горы и с призрением смотрит на ничтожный мир, с которым не чувствует никакой связи. Он кажется себе абсолютной величиной, венцом творения, и такому семья не нужна. Но какая изнуряющая внутренняя тяжесть живёт в нём от этого возведённого в культ одиночества.

Четвёртый тип: те, кто в начале пути представляется чуждым всему семейному, но потом либо обретает семью, либо совершенно по-иному раскрывается в семье. Базаров — нигилист, циник, готовый отрицать и порицать всё. Любовь для него — «белиберда, непростительная дурь». В семье Кирсановых он ведёт себя с нарочитым вызовом, вызовом целому поколению, целому укладу. И кажется, что когда он приедет домой, то к собственным родителям будет относиться с таким же пренебрежением, будет смотреть на них так же свысока. Но прежде холодная, чёрствая натура в родительском доме оттаивает, умягчается. Былое отрицание и напористость кажутся наносными. Знаково и то, что врачебным делом Базаров занялся, пойдя по отцовским стопам. Как пронзителен эпизод, когда отец обрабатывает рану сына, осознавая, чем грозит она, полученная после вскрытия тифозного больного. Отец будто пытается предотвратить нечто большее, чем тиф, он будто старается залечить рану, нанесённую сыну нигилизмом и влекущую смерть души.

Каждый новый век рождает новых героев, и всякая типология оказывается тесна для живого творчества. Но русская литература неизменно мыслит категориями семьи: отцовство материнство, сыновство, дочерничество, братство разрастаются на всё бытие. Русский человек хочет быть в родстве со всем, что дорого и свято.

ХХ век, особенно после Великой Отечественной войны, с каким-то библейским плачем и одновременно с фольклорным первородством заговорил о матери-земле, о Родине-матери. И древняя Русь, и одический XVIII век встретились в этом слове, как в стихах поэта-фронтовика Сергея Наровчатова:

 

Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожжённых сел, казнённых городов,

По горестной, по русской,

по родимой,

Завещанной от дедов и отцов.

 

Запоминал над деревнями пламя,

И ветер, разносивший жаркий прах,

И девушек, библейскими гвоздями

Распятых на райкомовских дверях.

 

И воронье кружилось без боязни,

И коршун рвал добычу на глазах,

И метил все бесчинства и все казни

Паучий извивающийся знак.

 

В своей печали

древним песням равный,

Я сёла, словно летопись, листал

И в каждой бабе видел Ярославну,

Во всех ручьях Непрядву узнавал.

 

Крови своей,

своим святыням верный,

Слова старинные я повторял, скорбя:

— Россия, мати!

Свете мой безмерный,

Которой местью

мстить мне за тебя?

 

В конце ХХ века, когда Родина-мать была оболгана и растерзана, у верных её сыновей родилось поэтическое слово, по своей духовной высоте сопоставимое с Евангельским словом, и чувство родства с Отечеством стало чувством религиозным. Николай Тряпкин в ту пору явил страшную надмирную зеркальность: если во время оно Мать взирала на распятого Сына, то теперь, через века, сын взирает на распятую Родину-мать.

Когда Он был,

распятый и оплёванный,

Уже воздет,

И над крестом горел исполосованный

Закатный свет, —

Народ притих

и шёл к своим привалищам —

За клином клин,

А Он кричал с высоко распялища —

Почти один.

Никто не знал,

что у того Подножия,

В грязи, в пыли,

Склонилась Мать,

родительница Божия —

Свеча земли.

Кому повем тот полустон

таинственный,

Кому повем?

«Прощаю всем,

о Сыне мой единственный,

Прощаю всем».

А Он кричал,

взывая к небу звездному —

К судьбе Своей.

И только Мать

глотала кровь железную

С Его гвоздей…

Промчались дни,

прошли тысячелетия,

В грязи, в пыли…

О Русь моя! Нетленное соцветие!

Свеча земли!

И тот же крест —

поруганный, оплёванный.

И столько лет!

А над крестом горит исполосованный

Закатный свет.

Всё тот же крест…

А ветерок порхающий —

Сюда, ко мне:

«Прости же всем,

о сыне мой страдающий:

Они во тьме!»

Гляжу на крест…

Да сгинь ты, тьма проклятая!

Умри, змея!..

О Русь моя!

Не ты ли там — распятая?

О Русь моя!..

Она молчит,

воззревши к небу звёздному

В страде своей.

И только сын

глотает кровь железную

С её гвоздей.

 

Что же делать нам нынешним? Как сохранять свой род? Как крепить родство с ближним, с историей, с Родиной, с земным и небесным? Как часто можно увидеть теперь человека, воспитанного в семье, заставшего своих дедов и прадедов, и отчего-то вдруг оказавшего одиночкой, утратившего и память, и волю к будущему. Как избежать подобного удела? Как не оказаться брошенным посреди житейского моря? Как уберечься от безродности?

Спасительный ответ даёт Арсений Тарковский: «Живите в доме — и не рухнет дом». Вот завет созидания семейного пространства и семейного времени. Новый век ждёт от нас домостроительства. Ждёт, чтобы в каждом нашем доме было место сроднику и другу, предку и потомку, Родине и слову, душе и духу.