Для начала вот вам правдивая история из жизни СМИ на рубеже 1990-2000-х годов. Жил-был, хорошо продавался в ларьках один, скажем так, таблоид криминальной направленности. А самым безобидным заголовком в том таблоиде было «Расчленение на элеваторе».
И вот однажды приходит в редакцию омерзительной газетёнки очаровательное юное создание, невинное дитя женского пола и говорит: «Я хочу стать лучшим криминальным журналистом! Возьмите меня на стажировку!» Взрослый и циничный редактор бросил на девочку-нимфеточку хмурый взгляд и велел ей проваливать домой. Но девочка проявила настойчивость, сродни кандидату в члены бойцовского клуба, и никуда не пошла.
Постепенно привыкли к этой девочке. И прилетело ей первое в жизни задание. «Короче, - сказал редактор, - вот тебе адрес в Тульской области. Там, вроде бы, семья продала девушку, примерно твою ровесницу, в Турцию, в бордель. Сходишь к ним в гости, узнаешь всё-всё. Побольше жести! И смотри, чтобы тебя там никуда не продали».
Девочка съездила, самоотверженно пообщалась, несколько дней прорыдала, потом пришла в редакцию, где о ней уже все забыли. Принесла материал. Семья оказалась приличная, даже интеллигентная. Папа – учитель физкультуры, мама – врач. Папа подсел на игровые автоматы, влез в долги, взял микрокредит. Дом стали осаждать коллекторы, писать краской на воротах гадости. И тут дочь семьи, мечтавшая стать учительницей, решила поехать в Турцию, на заработки. Чтобы вытащить, значит, папунделя из долговой ямы. Провожали всей семьёй. На вокзале (почему-то дорога в Турцию лежала через вокзал) бабулька (была в семье ещё и бабка) положила внучке в сумку сала: «Поешь, деточка! Там же такой вкуснятины не продают!»
«Ну, как?» - с надеждой спросила девочка редактора. «Чудовищно!» - вынес тот безжалостный приговор. Глаза девочки набрякли слезами. «Но как?! – пролепетала она. – У меня вся семья плакала, все подружки! Говорят: хорошая и добрая история получилась!» - «А нам не надо, чтобы получилась хорошая и добрая история! – взрычал редактор. – Нам не надо, чтобы читатель плакал. Нам надо, чтобы он блевал!»
Впрочем, что-то в этой девочке разжалобило даже чёрствое сердце редактора самого гнусного таблоида. А, может, просто место на полосе оставалось. И вот этот старый циник стал переделывать трогательную историю любящих сердец на свой лад.
Отца семейства он тут же подсадил на героин, мать – отправил работать на мясокомбинат. Как и было изначально задумано, они решили продать дочку в бордель. Та рыдала и сопротивлялась.
Редактор был доволен. Но чего-то не хватало. Какой-то изюминки. И тогда старый циник прочёл текст ещё раз и дополнил сцену на вокзале. Бабка теперь не подкладывала сало, а наоборот – перешерстила внучкину сумку, нашла свинопродукт и отобрала: «Ты фигуру блюди, а я жрать хочу». И тут же, на вокзале, употребила в пищу.
Текст, как вы можете понять, заиграл новыми красками. Хотя сюжетная канва, в общем-то, не изменилась.
«Какой злой редактор!» - скажете вы. И ошибётесь. Вовсе он не злой. Ему история девочки даже понравилась. Но ставить её в первозданном виде он не мог. Почему? Потому что такой порыв читатель, может, и оценил бы, но категорически не принял бы издатель, цель которого была проста: нести в народ неразумное, недоброе и невечное.
А при чём тут, спросите вы, новый буквопродукт от Редакции Елены Шубиной? Наверное, при том, что технология рассказывания историй и в бесславном таблоиде, и в увенчанном премиями, элитном, что аж crème de la creme, издательстве – ровно одна и та же. Событийная канва, вроде бы, остаётся, но вся соль – таится в деталях.
И вот перед нами – огромная, 600+, книжища. Дебютный роман филолога-германиста Натальи Илишкиной рассказывает историю калмыцкой семьи Чолункиных. Время действия – 1884-1957 годы. С эпиложным заскоком в наши дни.
«Увлекательная энциклопедия жизни народа на сломе эпох, мостик от Михаила Шолохова к Гузель Яхиной», - приводится на задней обложке цитата популярной шубинской авторессы Анны Матвеевой.
Вы уже содрогнулись? Я – да. Конечно, Матвеева хотела буквопродукт похвалить, но сказала правду. Это действительно мостик от великого к смехотворному, от слона – к Моське,
ОТ ШОЛОХОВА К ЯХИНОЙ
Действительно, пост-яхинское дежавю накрывает нас уже на старте буквопродукта. Несмотря на то, что повествование начинается в 1884 году, пролог уводит нас на 60 лет дальше – в год 1943. Композиционно эта «петля времени» оправдана примерно никак. Мы видим, в общем-то, примитивную, до-марк-твеновских времён, технологию привлечения внимания: выдрать из повествования кульминационный момент и впендюрить его в начало. Приём старый, как гуано динозавра, даже бояр-анимэшники на ресурсах, типа «Автор Тудэй», его стараются избегать. Заезжен и непрестижен. Но Редакция Шубиной выше предрассудков.
И уже с самого начала мы оказываемся в бездне ада, друзья. Мерзлый полустанок, товарные вагоны, мрачный эшелон везёт калмыцкий народ в далёкую Сибирь по приказу Сталина. Но вот остановка.
«Конвойные дверь в первом вагоне распахнули, а оттуда полуголые окоченевшие тела выпадать стали, прямо им на голову. Мат-перемат – солдаты совсем не боятся, что накличут беду на себя и своих близких. Запихнули умерших кое-как обратно, а сверху еще положили».
Да, дорогие мои. Это, я понимаю, старт с места в карьер. Обрушить на читателя сразу же гору трупов. Читаем на той же странице:
«Гора тел огромным муравейником высилась среди сугробов».
А как она, спрашивается, высилась, если мертвых кое-как обратно запихали? Новая, что ли, наросла за время стоянки? Да ещё и палач из НКВД интересуется:
«- Умершие есть? Умершие есть, спрашиваю? – повторил хорошо знакомый низкий бас конвойного, которого окрестили Старшим Могильщиком.
- Нет, - Баатр не узнал свой голос.
- Что, съели с голодухи, людоеды? – захохотал Могильщик».
Всё как надо. Палаческий юмор и его чудовищный носитель. Но когда я читаю про «горы трупов» на мёрзлом полустанке, я вспоминаю мамашу с мясокомбината и бабку-салоедку. Ведь это – явления одного порядка.
Побывав на отвратительном перроне, переносимся на 60 лет назад, в Донские степи, где кочуют казаки-калмыки. И начинается, собственно, сага, 600 страниц. Из соображений экономии места не буду пересказывать все события. Да и метод автора – не плавное течение событий, а выхватывание значимых и судьбоносных моментов. Одну главу от другой может отделять год, а то и десять лет.
Но давайте сразу перенесёмся к событиям гражданской войны. Там нас ждёт
ЕЩЁ ОДНА ГОРА ТРУПОВ
Итак, март 1920 года. Гражданская война идёт к концу. Фронт Деникина рухнул, белая армия бежит к Новороссийску. Среди красноармейцев – калмык Чагдар, попавший в красную армию в предыдущей главе больше по ошибке, переспав с вольных нравов комиссаршей, словно перепорхнувшей к Илишкиной со страниц ивановских «Бронепароходов». И вот красные врываются в Екатеринодар, а там:
«Когда их корпус вошел в Екатеринодар, Чагдар видел беженцев-калмыков, не успевших перейти через Кубань, которые собственноручно резали своих детей, боясь, что их будут мучить красные, а потом сами бросались в половодье с обломков моста и тонули в обнимку с мертвыми детскими телами…»
Илишкина, как инфернальная царевна-лебедь, простите. Одной рукой махнёт – трупы падают, другой – головы с плеч катятся. Один из красноармейцев, уже в Новороссийске, орёт:
«Секи калмыков, ребя! Они точно виноватые! И бог за них не накажет!»
И вот трупы начинают падать штабелями:
«Чагдар увидел, как пытались спастись калмыки, присаживаясь, хоронясь между ног, заползая в самую гущу, а толпа выпихивала их, и красные конники секли несчастных молча, скоро, спешно. Всего несколько минут продолжалась эта дикая охота, а уже сотня трупов валялась на набережной».
Душераздирающе, да? А Я, золотые мои, вообще глаза вытаращил, волосы мои дыбом поднялись. Потому что – родной город, Краснодар, оказывается, был ареной геноцида калмыков? И как это я там много лет прожил, с краеведами общался, и ни один из них про такие страсти мне не рассказывал? Но кровавая эта вакханалия меня, не скрою, заинтриговала. Стал рыть, спрашивать. И вот, что установил.
Никакого геноцида калмыков, конечно же, не было. Было истребление белых казаков. В позднюю перестройку «расказачивание» преподносили именно, как геноцид, на волне сепаратистских настроений, поощряемых тогдашним губернатором Николаем Кондратенко. Мол, казаки были отдельным народом. Но отдельным народом они, конечно, не были. А служивым сословием – были. Ну, а калмыки попали в этот кровавый круговорот не как этническое меньшинство, а как часть казачества. И только как казаки. Собственно, этнических русских в эти жернова попало гораздо больше. И это был чудовищный факт классовой борьбы, но ни в коей мере не этническая чистка.
А то, что мы видим со стороны Илишкиной – суть передёргивание, выдумывание несуществующего геноцида, преднамеренное искажение исторических фактов. Вспомните бабку и сало на вокзале. Только игры, которыми Илишкина занимается под крылом Елены Шубиной, куда опаснее. По недавней постсоветской истории мы помним выдуманные геноциды – тот же, например, украинский «голодомор». Хотя голодала вся европейская часть страны. Но откуда-то извлекли свидетельства каннибализма. И сейчас на земле вымышленного геноцида льётся уже настоящая кровь. Этого, что ли, хочет Илишкина, занимаясь махинациями с исторической правдой?
Но давайте пойдём дальше. Там у нас много ужасов – и коллективизация, и тридцать седьмой год. Есть и приключенческий фрагмент – когда красноармеец Чагдар едет в Монголию расправиться с главарём незаконного вооружённого формирования. Тут мы видим безусловный оммаж певцу монгольских степей и самодержцев пустынь Юзефовичу-pere, и явную надежду на благосклонный отзыв со стороны Юзефович-fille.
Там много любопытного, но статья не резиновая, поэтому
ПЕРЕЙДЁМ К ГЛАВНОМУ
К войне и выселению калмыцкого народа в Сибирь. Собственно, война. Она приходит в роман только в районе 450-й страницы. В 20-й главе безразмерного повествования мы оказываемся в донских степях, с отступающей красной армией. Ничего не напоминает? Ну, конечно. Михаил Шолохов, «Они сражались за Родину».
Коллизии недописанного Шолоховым романа повторяются и у Илишкиной. Так же отступающие части вступают в бой, так же встречаются со станичницей. Но есть и разница. Герои Шолохова берегут в себе свой боевой дух, а герои Илишкиной уже морально сломлены. Вот один из солдат говорит:
«Не умеем мы пока делать такие пулеметы, такие пистолеты, такие танки. И у нас всего не хватает. Запасной смены белья – и той у бойцов нет. Хорошо еще, что сейчас лето, до боев можно в реке постирать-помыться, а зимой на позициях месяцами без бани и в одном и том же грязном, стертом до утка́ белье. Мы фашистов духом своим сразим, шутили, пусть задохнется немчура!»
Особо показателен образ станичницы. Это не статная Нонна Мордюкова, а ехидная молодуха. Она говорит:
«- Не положено? – взвилась молодуха. – Значит, мужа отправлять на бойню положено, конягу с возом отбирать положено, пользоваться мной всему вашему кагалу – положено, а от фашистского зверья спасти не положено?!
- Кто такая? – рявкнул Раабь.
- Кто такая? Я советская женщина, которую вы взялись защищать! Только у вас, похоже, кишка тонка. Драпаете, а меня на поругание фрицам оставляете!»
Затем красноармейцы, конечно, берут молодуху с собой. Та исполняет что-то вроде френч-канкана, задирает выше колена юбку, командир кричит: «Хватит здесь цирк устраивать!»
И действительно ведь – цирк. Но и обнажение авторского метода. Рассказывать, вроде бы, ту же историю, да, на самом деле, совсем не ту. Это не постмодернизм. Это умение куда более древнее. То ли первое, то ли второе древнейшее.
Но вот фашисты, наконец, приходят. И наступает – нет, не драма, а время сусальных рождественских историй.
«А когда пришли на хутор немцы, он бурханов в дом принес, на полку поставил. Фрицы заглянули в хату, увидели статуэтки, заулыбались: «Гут, гут». Они же не знали, что дядя о победе над ними богов просил. Один фашист Наде и Розе по маленькой шоколадке дал. Красивые такие шоколадки, в блестящей обертке. Йоська забрал у сестер эти подачки, сходил на колхозную ферму и бросил свиньям. А боров те шоколадки в грязь втоптал. Даже хрюшки вражеский подарок есть не стали!»
Фашисты – всё же враги. Они зверства творили! Например, такое вот:
«Вот Цебек: когда в хуторе стояли немцы, взял и нарисовал на стене школы свастику и написал «капут». Его фашисты схватили и повели на расстрел. Но пальнули поверх головы. А Цебек не знал, что понарошку его убивают, упал как мертвый и в штаны наделал. А теперь кричит по ночам и писается, хотя уже целый год прошел».
А потом возвращается Красная армия. И начинается
ЧЕРЕДА ЗЛОДЕЙСТВ
Красноармейцы расстреливают собаку – безобидного Аюшку. Этого мало! Рычат на детей:
«- Уймите ваших щенков! – заорал конвойный. – А то я их вслед за собакой!..»
Ведут калмыков дорогой ужаса на перрон, сажают в эшелон.
«…а у стены, в паре метров от дырки, складывали умерших и держали их там до тех пор, пока конвоиры не откатят дверь и, страшно матерясь, не отдерут вмерзших в мочу покойников».
В ссылке калмыкам не легче.
«Вчера вышел Вовка за барак облегчиться, а из снега голая синяя ступня торчит».
И вишенкой на торте всплывает блокадный Ленинград, с эвакуированными детьми из которого калмыки сталкиваются в ссылке:
«Главное было остановиться до того, как Майя Тимофеевна вспомнит, во что превратились город и жители в блокаду, и начнет рыдать.
- Господи, до людоедства дошло… мои дети друг другу пальцы пытались откусить… привязывать приходилось…»
Вы знаете, когда очередной с-понтом-писатель Шубинского резерва начинает вещать про ленинградский каннибализм – с ним (с ней) уже всё ясно. Каннибализм – это маркер, показывающий, что какая-то нравственная черта уже пересечена, а дальше будет хуже, гаже, подлее.
Выселение калмыков – трагический эпизод. Несправедливый, жестокий. Оправдывать этот шаг не рискнёт, наверное, никто. Степному народу, попавшему в такие обстоятельства можно только сочувствовать.
Но! Давайте посмотрим на исторические факты, а они таковы, что калмыки храбро сражались на фронте. Я ещё со школы помню легендарного Оку Городовикова. Но из калмыков же немцы сформировали и Калмыцкий кавалерийский корпус. И вот эти кавалеристы отличились не в лучшую сторону. На их счету и расправы над партизанами, и зверства в селах на западе Украины, в Белоруссии. И парашютные десанты на территорию самой Калмыкии, притом многим диверсантам-парашютистам удалось уйти.
Так вот, если автор Илишкина претендует на историческую объективность, то надо бы показать проблему всесторонне. Что привело такого-то к немцам, какая обида? Шолохов бы, будь он калмыком, неминуемо показал бы этот разлад, столкнул бы ушедших к фашистам с теми, кто остался верен СССР. Такие конфликты – хлеб насущный для большого писателя. Но Илишкина – писатель явно не большой. Да и зачем углубляться в правду, если можно нагородить сто вагонов арестантов?
Кто-нибудь из читателей спросит:
«А КАК ТАМ С ЛИТЕРАТУРНЫМИ ДОСТОИНСТВАМИ?»
Что вам на это сказать? Текст написан поразительно ровно, без вопиющих косяков и очевидной неграмотности. Язык повествования – всё тот же шубинский форматный речекряк, с вкраплениями общеупотребительных калмыцких слов.
Рука автора – профессиональна. Её не тянет в сторону самовыражения, не заносит на сюжетных виражах. Видно, что буквопродукт скроен по синопсису и предварительному плану. Тот, кто писал эту книгу вводит по образцу Гузели Яхиной потребные для читательниц порции ТЖД (тяжёлой женской доли), останавливается в полушаге от рискованных воззваний. К нужным автору мыслям читатель подводится, но сами мысли на бумаге не воспроизведены. Это юридически грамотно.
Для того, чтобы написать так профессионально – надо быть вундеркиндом. Но писательница Илишкина не производит впечатления вундеркинда. Я просто видел её лично, на презентации вот этого самого буквопродукта на Московской книжной ярмарке. Илишкина похожа… Ну, вот есть такой типаж женщин, который часто встречается на рынках, в поликлиниках. Самая частая реплика такого типажа: «Не проходите мимо, женщина! Знаете, что я вам скажу…» Представили? Такая вот женщина-трикстер, вынужденная выживать своим умом.
Могу предположить, что «Улан Далай» написан либо вовсе не ею, либо подвергся очень сильной и скрупулёзной редактуре. Но кто был наставник? Предположительный ответ находится в разделе «Благодарности»:
«Искренняя признательность моему литературному наставнику Ольге Александровне Славниковой за поддержку замысла и деликатную помощь при написании текста».
Ну, а что? Как вариант. Во всяком случае, у Славниковой-то рука на шубинский речекряк набита.
Книга получилась не то, чтобы сильно тошнотворная, но однозначно тлетворная, ничего хорошего никому не несущая. Однобокая, тенденциозная. Но кому-то очень сильно нужная. И – да – это не беззубые графоманские шалости и корявости. Это – посерьёзнее. И позловоннее.
А закончу ещё одной цитатой из буквопродукта. Дело происходит в 1937 году, в буддистском храме Ленинграда:
«В безлюдном зале было зябко, запах масляной краски, которой он замазывал свастику на плиточном полу, раздражал надорванные легкие. (…) …замазывай не замазывай, а символ вечного круговорота жизни будет виден и через три слоя коричневой краски, которую Константин Иванович Гассар, завхоз добровольного спортивного общества «КИМ», выдал Чагдару, чтобы замаскировать «эту фашистскую мерзость»
Свастика в этом буквопродукте замазана точно так же. Вроде и бурой краски три слоя, а проглядывает.
