Известно о «непростых» отношениях Льва Николаевича с Церковью. Тем не менее он не раз отправлялся в знаменитую Свято-Введенскую Оптину пустынь под древний Козельск…
Значение Оптиной пустыни в духовной жизни России — особое, в ней монахами-старцами окормлялись многие тысячи богомольцев, стекавшихся со всей империи. Велика на Руси слава Оптиной, о которой просияли слова: «Трудно с уверенностью сказать, было ли в России когда-либо за всю ее историю место, где в такой степени общество людей приблизилось к идеалу христианских отношений».
Поселок, называемый Оптино, по имени древнего разбойника Опты, изрядно нагрешившего и под занавес жизни, видимо, умученного нравственными терзаньями — прямо по слову песни про Кудеяра-атамана, в коем «совесть Господь пробудил» — и устроившего монашескую обитель, приняв постриг с именем Макарий, невелик: как бы не два-три десятка домов по обе стороны монастыря, вдоль реки Жиздры.
Посему в самую первую поездку из Харькова в 2003 г. выбирать ночлег нам, группе паломников, было просто: нас приютили «бараки». Интересно, что таковое наименование этих жилищ идет от середины ХІХ в., когда в одном из них как раз и останавливался граф Л. Толстой, совершивший однажды пешее паломничество из Ясной Поляны.
Идя от монастыря ко скиту по древней тропинке, коей уже двести лет, я не мог не помыслить, что вот так, по сей тропе почти весь девятнадцатый век ходили старцы на службу в монастырь, за исключением тех, кто был немощен, как, скажем, преп. Амвросий, коему три десятка лет привелось вылежать в хвори. По тропе ходили и Гоголь, и Достоевский, и Толстые, и много замечательных людей России.
«Я заезжал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там присутствует... Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует всё небесное... За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышишь ее благоухание: всё становится приветливее, поклоны ниже и участья к человеку больше. Вы постарайтесь побывать в этой обители...» — писал Н. В. Гоголь другому графу, А. П. Толстому.
Впервые Лев Толстой приехал в Оптину тринадцатилетним отроком — на похороны опекунши, сестры своего покойного отца, которого он потерял в восемь лет; а мать — в двухлетнем возрасте. Тетушка Толстого А. И. Остен-Сакен, по словам племянника, «не только была внешне религиозна», но жила «истинно христианской жизнью», состояла в переписке с Оптинскими монахами. Рассказывают, ее муж был очень жестоким человеком, издевался над супругой, даже стрелял в нее из ревности. Заболев, она попросила похоронить ее в Оптиной. Сильно привязанный к тете, Лев скорбел, и по случаю ее кончины написал единственное в своей жизни стихотворение.
Как помним, Лев Николаевич, с присущей ему страстностью натуры, всю жизнь стихотворцев не жаловал, стихосложение называл «танцами за плугом». Беспощаден был даже к гению Шекспира. А извинял лишь Афанасия Фета. Ну и Тютчева, говорят.
Извиним и мы его: оставленная подростком поэтическая эпитафия на кончину любимой тетушки, к которой нет необходимости прилагать какие-либо эстетические критерии, конечно же, очень далека от совершенства, но искренна:
Уснувши для жизни земной,
Ты в путь перешла неизвестный.
В обители жизни небесной
Твой сладок заведен покой.
В надежде сладкого свиданья
И с верой в загробную жизнь
Племянники сей знак воспоминанья
Воздвигнули, чтоб прах усопшей чтить.
Плита с этой эпитафией долго находилась в Оптиной, потом была увезена в родовое имение покойной. А прах женщины остался здесь.
Историки литературы также сообщают, что в Оптину к старцам много раз приезжала другая сестра отца Льва Толстого — «П. И. Юшкова, а также любимая “тетенька” Т.А. Ергольская, названная Толстым “третьим и самым важным” лицом в смысле влияния на его жизнь. В Оптинском некрополе рядом с могилой А. И. Остен-Сакен похоронена Е. А. Толстая, рожденная Ергольская, свекровь сестры Толстого».
Второй раз граф приезжал в Оптину 49-летним, вместе с литературным критиком Страховым — вознамерившись убедиться: правда ли столь свят о. Амвросий, как о нем идет молва по всей «необъятной России».
Взыскующий Лев Николаевич неоднократно — долго, обстоятельно говорил со старцем Амвросием, и высказался, что это «истинно, истинно святой человек; когда с ним беседуешь, и себя чувствуешь ближе к Богу». Отцы Пустыни отнеслись к Толстому очень тепло. Страхов написал тогда графу: «Отцы хвалят Вас необыкновенно, находят в Вас прекрасную душу».
Считают, что через три года в психике и настроениях графа Л. Толстого стали происходить изменения.
Он проделывает такое: обряжается в крестьянскую рубаху, лапти и с котомкой за плечами пешком преодолевает 140-километровый путь из Ясной Поляны в Оптину — вместе с учителем яснополянской школы и своим слугой, тоже одетыми по-крестьянски. Ночуют спутники в крестьянских избах, где граф «знакомится с бытом крестьян».
В Оптинской гостинице для людей благородного сословия его не узнали, не пустили, послали ночевать в странноприимный дом. Тогда Лев Николаевич переночевал на полу в бараке, на соломе вместе с простыми людьми. А наутро решил прогуляться и посмотреть, чем торгуют в иконной лавке. И вот он увидел, как одна крестьянка несколько раз брала в руки Евангелие, но откладывала, не будучи в состоянии расплатиться. Толстой купил женщине книгу. Иноки всполошились: откуда у бородатого мужика в лаптях и холщовой рубахе столько денег? Стали проверять визитки, которые имущие посетители оставляли в особом окошке на входе в обитель. Оказалось, слуга оставил графскую визитную карточку. Заволновались хозяева обители: визитка есть, а самого графа в гостинице нет! Сам игумен разыскал в бараке графа Льва Николаевича, извинился, а граф запальчиво воскликнул: «Вы в своих проповедях говорите, что мы все равны перед Господом Богом, а получается, что равны только во грехах. А в остальном — равенства и нет!»
Своему другу Толстой написал тогда, что паломничество удалось прекрасно, и он видит своей жизни годов пять, которые готов отдать за эти десять дней.
А в 53 года граф пришел к таким мыслям: «Если Господь Бог создал человека по своему образу и подобию, то надо и жить по-Божески, а не ради плоти и богатства».
«Со мной случился переворот, который давно готовился во мне. Я отрекся от жизни нашего круга, признал, что это не есть жизнь, а только подобие жизни. Для того, чтобы понять жизнь, я должен понять ее не исключением, не нас, паразитов жизни, а жизнь того простого трудового народа, который и делает жизнь», — написал Толстой в своей знаменитой «Исповеди».
Потом великий писатель выскажет еретическую мысль, что Церковь не обязательно должна являться связующим звеном человека с Богом. С антицерковной установкой граф прожил до последних дней своей жизни.
Беседы Льва Толстого с Оптинским старцем Варсонофием cтранным образом привели писателя к сюжету повести «Отец Сергий», осужденной Церковью, как и роман «Воскресение». Еще одним грехом графа, по мнению Церкви, была попытка самостоятельного перевода Евангелий. Не удовлетворившись наличием четырех канонизированных, Толстой решил довести их количество до одиннадцати известных евангелических текстов. Но ему не было дано свыше осуществление такой работы. А по совокупности деяний писатель в начале ХХ в. был Синодом от Церкви отлучен.
В Казанской Шамординской женской обители, что находится в десяти верстах от Оптиной и всегда духовно окормлялась старцами, монашествовала единственная родная сестра Льва Николаевича Мария, которую он неоднократно навещал, в том числе за неделю до своей кончины, и где в одно из посещений в течение недели сделал наброски «Хаджи-Мурата». Мария с 1889 г. стала духовной дочерью старца Амвросия, по его благословению оставила мир и поселилась в Шамординском монастыре, до самого преставления в 1912 г.
В 1896 г. стараниями Марии Николаевны была устроена встреча ее брата со старцем Иосифом, смирение и доброта которого благотворно подействовали на Льва Николаевича, и с тех пор он, по словам сестры, «стал гораздо мягче».
Исследователь М. Можарова в замечательной статье «Последнее посещение Л.Н. Толстым Оптиной пустыни» рассказывает: «Во время последней встречи со своей сестрой-монахиней, на вопрос Марии Николаевны, почему он не побывал у старцев, Толстой ответил: "Да разве, ты думаешь, они меня примут? Ты не забудь, что истинно православные, крестясь, отходят от меня; ты забыла, что я отлучен, что я тот Толстой, о котором можно... да что, сестра!.." По ее мнению, ответ брата ясно доказывал, что "он сознает свою ошибку в жизни". После той продолжительной беседы Толстой сказал ей: "Завтра я еду к отцам в Скит; по твоим словам я надеюсь, что они меня примут". И добавил, обращаясь к Д. П. Маковицкому: "Итак, доктор, завтра мы в Оптиной ночуем"».
По словам сына Толстого Льва Львовича, всегда чутко относившегося к психологическому состоянию отца, Лев Николаевич переживал отлучение от Церкви «больше, чем многие могли бы подумать». Причин, побудивших его приехать в Оптину, по мнению Льва Львовича, было две. Первая — «желание перед смертью, близость которой он предвидел, повидаться с единственной своей сестрой»; вторая — «уйти туда, где хорошие люди были способны найти действительное успокоение в своей вере».
У той же исследовательницы читаем: «В Определении Святейшего Синода (1901) сказано, что граф Лев Толстой "сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковью Православною". Толстой не мог не понимать, что тем самым отторг себя и от православного русского крестьянства, и от всей православной России. "Может быть, вам неприятно, что я приехал к вам? — спросил он в последний свой приезд в Оптину у гостинника отца Михаила. — Я — Лев Толстой; отлучен от Церкви; приехал поговорить с вашими старцами"».
Отлученный от Церкви, граф не исповедовался. Но, будучи христианином, страшился умереть без покаяния.
7 августа 1910 г., предчувствуя кончину, Толстой записал в дневнике: «Редко встречал человека более меня одаренного всеми пороками: сластолюбием, корыстолюбием, злостью, тщеславием, и, главное, себялюбием. Благодарю Бога за то, что я знаю это, видел и вижу в себе всю эту мерзость и все-таки борюсь с ней. Этим объясняется успех моих писаний». Ровно через два месяца, 7 ноября, его не стало.
Вскоре по кончине графа, в ноябре 1910 г. в одном из церковных изданий была опубликована статья под названием «Невольное предсмертное исповедание святой истины», подписанная инициалами Е. К. Полагают, что ее автором был епископ Тамбовский Кирилл (Смирнов), отправивший в Астапово Толстому телеграмму, призывающую его примириться с Церковью: «Не в среде своих последователей <...> Толстой ощутил своей душою эдемское блаженство, а в тиши благословенных Богом обителей святой православной Церкви — Оптиной и Шамординой. И кто знает, что произошло бы далее, если бы ревностнейшие последователи учителя “непротивления” (Господи, какая ирония!) не учинили над ним дикого насилия, и притом в священнейшие для всякого человека предсмертные минуты! Кто знает, что бы еще изрекли вслух всего мира его уста, если бы он, как желал и предполагал, остался под кровом монастырской святыни?!»
Завершается текст обращением словно ко всем нам: «Пусть же все те, кто преклоняется перед Толстым и почитает его “учителем жизни”, со всем своим вниманием сосредоточатся на его предсмертном паломничестве в Оптину и Шамордину пустыни и пусть здесь не только умом, но и сердцем поучаются великим урокам, которые во вразумление и спасение всех ищущих истины благоволила преподать Десница Всевышнего!..»
* * *
Итак, последние дни жизненного пути Л. Толстого прошли через два монастыря, связанных меж собою духовной пуповиной, — Оптинским и Шамординским. Перед смертью, продолжаемый обуреваться сложной душевной внутренней борьбой, уйдя из Ясной Поляны, то есть покинув, наконец, родовое имение, к чему неоднократно порывался в течение мятущейся жизни, писатель прибыл именно в Оптину.
«Удивительно, — отмечает М. Можарова, — что писатель, последние тридцать лет боровшийся с Православной Церковью и уверявший, что порвал с нею навсегда, приехал в одну из главных обителей Православия. В двух черновых вариантах письма, оставленного Толстым Софье Андреевне, после слов о том, что он делает только то, что "обыкновенно делают старики, близкие к смерти", Лев Николаевич написал: "Большинство уходят в монастыри, и я ушел бы в монастырь, если бы верил тому, чему верят в монастырях. Не веря же так, я ухожу просто в уединение". В окончательном тексте письма этих слов нет. … Задолго до 1910 г. Толстой писал: "Поездка в Оптину всё манит меня". В самый тяжелый момент своей жизни он направился к Оптинским старцам. О них он спрашивал и в вагоне поезда, и у ямщика, и по прибытии в монастырь у монахов. … Много раз за это время Толстой повторял, что он "отлученный", и высказывал сомнения, примут ли его старцы, на что неизменно получал ответ, что примут, что непременно надо идти».
Лев Николаевич попытался писать дневник вроде «Мысли на каждый день», но безуспешно. По той самой тропинке, ведущей ко скиту, утром 29 октября граф дважды подходил к воротам, но так и не решился войти — постоял-постоял, походил вдоль ограды...
И в тот же день в третьем часу уехал в Шамордино, где сестре рассказал, что ушел из дому, поскольку в доме невозможная обстановка: жена-де постоянно копается в бумагах, ищет его тайное завещание, в котором, кстати, было сказано, что его рукописи, созданные после 1870 г., должны стать всеобщим достоянием. Софья Андреевна и шестеро детей графа были против этого завещания, и только младшая дочь, Александра Львовна, оставалась с отцом заодно.
Граф запланировал уехать с дочерью за границу, решив, что в России для него места нет, написал жене записку: «Свидание наше и, тем более, мое возвращение, совершенно невозможно. Советую тебе примириться. Я провел два дня в Шамордине и в Оптиной Пустыни и уезжаю. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе, чем поступаю».
Толстой направлялся в Болгарию, но, как знаем, на станции Астапово Липецкой губернии скончался. Оптинский старец Варсонофий приехал к дому, где лежал умирающий, в надежде принять его предсмертное покаяние и причастить. Но «свора сектантов-еретиков и либералов-ненавистников Христа и Церкви, которые постоянно окружали писателя и кормились от его трудов», не пропустили к умирающему святого, который «молил врачей, родных, ничего не помогло. Хотя он и Лев был, но не смог разорвать кольцо той цепи, которою сковал его сатана». Граф умер без покаяния, без примирения с Богом.
«Мы не знаем, чем кончилось бы это свидание, если бы оно состоялось, — писал В.Ф. Ходасевич о последней невстрече Толстого с духоносными старцами. — Мы можем судить лишь о том, что было, и лишь едва осмеливаемся предполагать то, что могло быть».
Говоря о том, что могло бы быть, — заключает исследовательница, — Ходасевич, конечно, имел в виду не одну загробную участь Толстого, но и будущую судьбу России. Слишком значимо было слово Толстого, слишком громким эхом отзывалось оно в душах и сознании русских людей.
Выдающийся русский мыслитель Владимир Ильин в статье «Возвращение Льва Толстого в Церковь» сформулировал цивилизационно: «В. Ф. Ходасевич был совершенно прав, говоря, что для левых (фактически — уже большевиков) вопрос стоял так: быть или не быть в России безбожной революции. Ибо имя Толстого и легенда о его закоренелой антицерковности ... было так огромно во всем мире, что его открытое и всем известное обращение к Церкви могло бы изменить совсем ... вид новой истории и духовных судеб России и всего мира».
Так, на глазах всей России, не побоимся сказать, на наших глазах произошла вселенская катастрофа. Катастрофа одной, великой, всероссийского и мирового масштаба, личности, а вслед за этим, в том числе и поэтому, и катастрофа государственности нашей великой Империи.
Прости, Господи, гордыню и заблуждения раба Твоего, Льва, упокой его душу и всели во дворы Твоя! Спаси, Господи, нас, грешных!
