Фото: Сергей Ломов
Соответствие фамилии люблю издавна. Необъяснимый и, кажется, чем-то досадный диссонанс испытываешь, увидав, например, субтильного Большова или тучного Малова. Стрижев своей фамилии соответствовал: невысок, собран, скор. Никакой вальяжности. По всем статьям положена старейшине хотя бы некоторая степенность, но – не считал себя таковым. И минуты о том не думал, потому что – Дело. Делу поклонялся, каждую минуту боясь не успеть его сделать. Праздный, рассредоточенный Стрижев – нет, не бывает и не могло такого быть никогда.
В квартиру его мы вошли слегка опасливо: телегруппа большая, несколько камер, кофры, но шутка ли сказать – восемьдесят пять лет… не испугаем ли, не нарушим ли ход старинных напольных часов? Но – ничего. Принял, пригласил в комнату. Посреди – огромный овальный стол, плотно заставленный стопками книг. Его Величество Стол, иначе не скажешь, и сразу же становился ясным центр жилища – что тут не книжная лавка и не выносной лоток, а рабочий инструмент, гигантская справочная Дела, которому служат каждый день.
О каждой книге Стрижев говорил, как многодетный отец о чадах:
- Эту писал долго, никак не давалась, не хватало главного. Отыскал неожиданно, когда думал уже сворачиваться: будто свыше пришла подсказка, и человек отыскался, живой свидетель той поры. Эта вообще вышла с третьей попытки, просили убрать упоминание о таком-то, но убирать не хотелось. Отстоял. А эта далась почти слёту, но чтобы написать, пришлось съездить в N, NN и NNN, материала почти не осталось, уцелело лишь то-то и то-то.
Так он и нёсся, постигая пространство культуры, нарезая его бритвенными взмахами умелого косца, достоверно и точно зная, с какой стороны подойти к забытой узловой фигуре истории, к подвижнику, имя которого не знают (забыли) и профильные специалисты.
- Какой я писатель, я – библиотекарь... Собиратель разбросанного, попусту расточённого богатства.
Что мы утратили? Не только имена – целые понятия, вне которых расточённым оказывается сам смысл бытия. Вне понятийного ряда разрушается быт: переселившись из деревень по бедствиям войн и революций сначала в землянки и бараки, а потом в отдельные городские квартиры, утратили себя и мучимся вопросами, которые давно разрешены.
Консервативный революционер Стрижев, заставший «раскулачку», понял, что начать просвещение нужно с самого низа. Не с политических статей, а …с трав. С обычных русских трав. Не придерёшься. Но сквозь травы (цикл «Русское разнотравье») сквозило такое, что невольно вытесняло из души жестяные голоса радио- и теледикторов советской поры. У нас же чем тише сказано, тем и громче.
***
Мало кто знает Стрижева-поэта. Но что есть поэзия, как не радость, явленная в слове? Горе, явленное в нём? Поэзия – дух, а не форма.
«Что за радость наблюдать первую весеннюю бабочку! Прогретая лужайка вмиг оживает, украшаясь летающим цветком: легкокрылая бабочка выпорхнула» - разве не начало стихотворения в прозе? Оно самое.
«Русский язык - это наша укрепа духовная, без нее никуда мы не пойдем. Если язык растлят, то и душу растлят! Он должен сохраниться в своей первозданной целостности (ну, хотя бы в какой-то части).. вероятно, наша словесность вместе с духовностью церковной и спасла людей. И когда бывает тяжело на душе, читаешь старое слово и душа оживает».
Как и вальяжности, не было в нём в его годы благостности. Стоило внутреннему жару (Стрижев – человек огня и только огня) распахнуть изнутри печную заслонку души, и вырывался сноп пламени. Русская обида на двадцатый век в нём бушевала сполохами. И действительно, какую жизнь взяли и загубили, растоптали, не поняв, лишив прав на элементарное духовное и нравственное бытие – не высказать и за сутки. Не поняли, не разглядели – полбеды, да только с комбедами (вот уж говорящая аббревиатура), продотрядами и продразвёрстками, раскулачиванием и расчеловечиванием, как сейчас говорят (дегуманизация – слово более филологическое) в душах осело столько ржавчины, что русского человека сегодня встретить мудрено.
Стрижев был русский. И потому что пылал, и потому что не задавливал в себе ясного мальчишеского взгляда на историю и культуру, не делал вида, что революционные или рыночные преобразования приближают нас к Царству Божию. Видел: сошли с тропы и не скоро её отыщем. Радовался воскрешению Церкви:
«Меня крестили совсем младенцем, последним в нашем храме - вскоре он был закрыт и порушен»
Здесь лицо его омрачалось, глаза начинали светиться бездной, и становилось не по себе, будто бы вживе предстал пророк и обвиняет. Но структура гнева Стрижева была проста – видя разорение, расхватывание по карманам или просто выбрасывание богатства, рачительный работник не может не хвататься за голову. А уж о чём-о чём, а о богатстве Стрижёв имел понятие куда более сходное, чем у всех нас, вместе взятых: миллионы строк и судеб, уничтоженных росчерком пера, бились в него каждую секунду. Подпирая всем телом башню смыслов, он слышал треск собственных позвонков, и понимал, что при уходе последнего поколения, помнящего русскую жизнь как нетронутую порчей, его личного поколения, прахом сделается и то, что сделано великими собирателями разорённого. Ужели?....
Пришлось ему застать строительство храмов такое, какому стали свидетели и все мы, но – кем они наполнятся, вспомнят ли люди то, что не вспомнить нельзя, то, что издавна стучалось в сердца, и откроют ли они их стучащемуся? Вот вопрос.
***
«Люди подобны свечам в храме: вроде бы все одинаковы, но каждая свеча горит и светит по-своему»
Собиратель – нечто совершенно особенное. У собирателя своя идея и идеология, понимание вещей. Разорителю легче: выберет себе цель, и долбит, и долбит, вдавливая нередко её столь глубоко в бытие, что сам не рад… А собиратель её оттуда достаёт и видит: жива.
«Необходим ли Солженицын школе? Думаю, что фрагментами он уместен: батальные сцены из «Красного колеса», бытовые сцены яростных годов, деревенская проза писателя необходимы. При этом нельзя напрасно принижать Михаила Шолохова и сбрасывать с борта современности горлана-главаря Вл. Маяковского. Мы не транжиры безпутные, а бережливые наследники»
Вдумайтесь только: никого нельзя сбросить, и даже самых одиозных – никак нельзя. Такое сознание – универсально, только оно и есть созидание. Таков Стрижев.
«Россия жива сплочённостью и единством национальных усилий. Благодатное влияние храмов, почитание местных святынь, сбережение природы и культурных ландшафтов - всё входит в процесс воспитания полноценного гражданина. Душепитательная литература облагораживает нравственный облик и удерживает в характере черты: стойкость и благоразумие»
Такие заповеди: предельная зоркость.
«Развал и обнищание позорили страну, и к нулевым годам обозначился полный крах жизненного пространства. Свобода обернулась беспрепятственным разгулом криминала, возводился в героику культ наживы и насилия, отдельные слои населения подверглись порабощению денег. Голодали губернии, а чубайсы жирели, им хоть бы что… Русская литература полностью не сворачивалась, в отдельных островных изданиях высказывалась правда без обиняков, прямо в глаза. Да вот беда - слышать было некому. Надо прервать корпоративный сговор. И сдвиг наметился при смене верхов - подстегнула и угроза уничтожения извне. Надо сжиматься в кулак. При силе забрезжил просвет.
Что потеряно, скоро не вернешь. Где взять крестьянство, чтобы оживить мёртвые сёла? Земля овдовела без работника, стала землёй-покойницей. Вернётся местное производство - вернутся и люди. А с ними возникнут и художества, и таланты, и веселье сердечное. А пока живём, как живём. Падение нравов сказалось и на образовательном статусе школы, на уровне знаний учеников. И в школу проникло неравенство: родители отдают детей в элитные заведения, где уровень знаний учеников не выше, чем в обычных школах. А кто отпрыска посылает за рубеж, обыкновенно получает заносчивого троечника. В чуждой атмосфере не расцветают, а распускаются, напитываясь жестокосердием. «Времена свободы» обернулись у нас затяжным безвременьем, тратой интеллектуального потенциала поколений»
Если бы только тридцатых годов касались развал и разорение, не было бы и повода особенного что-то собирать – давно бы уже всё собрали и обратили к пользе. Но нет – опасность куда серьёзнее и сегодня, когда нет понимания собирателей, и нет воли, которая бы собрала их воедино и поставила бы к полноценной и всеохватывающей работе. Стрижев не был одинок, он видел сподвижников, и всё-таки ощущение гнезда, в котором он бытовал, гнезда на голых ветвях, в ту весну почему-то осталось и засело занозой. Ценим ли мы своих собирателей, отдаём ли им свой долг?
«Для меня жить, значит не потерять силы трудиться. Хотелось бы что-то полезное сделать людям. Пока работаю - живу! Вот мой девиз» - так он сказал тогда.
Потом вместе, в жаркий весенний день после вручения Александру Николаевичу Патриаршей литературной премии, мы были на радио «Вера». И то же самое ощущение – человеческого объёма, силы, не могущей быть сломленной.
Свеча догорела вчера.
Саша Стрижевская, внучка, еще несколько недель назад обронила слова, намекавшие на предельную слабость деда. Оставался совсем небольшой отрезок фитиля… и он продолжал пылать! Так бывает со свечами – казалось бы, нет больше воскового стержня, гореть нечему, но нет – пламя, пламя… живой, танцующий его язычок.
«Я хочу, чтобы на моей могиле написали «Жил для России». Ведь что может быть лучше, чем жить для своей страны»
Да свершится.
Сергей Арутюнов
