Иллюстрация из свободного доступа
Глава 5. Жених
Стоял уже знойный июнь. В жаркий полдень, когда, кажется, вся природа страждет от лучей палящего солнца, рои насекомых вьются над наливающимися соками травами, по узкой пыльной лесной дорожке, упрямо подгоняя коня, фыркающего от изнуряющей жажды, в сторону Округи ехал подпоручик гусарскаго полка Лемский. То был молодой мужчина грубого и непристойного нрава. Да и внешностью он обладал не лучшей. По одному первому взгляду на Лемского трудно было понять которого он пола. Тело его было нескладным: бедра широки, а плечи узки, на лице не росло бороды, а лишь некое подобие усов над верхней губою. За такие черты Лемского в свое время не желали принимать в полк и прозвали «кавалерист-девица». Между тем голос его был низок и зычен, а кулаки увесисты. И в пьяных потасовках в кабаках подпоручик всегда выходил победителем. Кроме кабаков был он завсегдатаем домов терпимости, не брезговал домогаться и до совсем, казалось, юных девочек. Но, между тем, в дворянских салонах о Лемском судачили как светоче Православия и благородном офицере.
Так случилось, что Никита Сергеевич Бефстроганов и отец Лемского в одной изрядно подвыпившей компании играли в преферанс. Когда Бефстроганов проиграл все свои деньги, какие имел с собою, а вино совершенно затмило разум, он поставил на кон… руку и сердце своей дочери Варвары. И проиграл. А карточный долг – дело чести. Так, и должна была Варвара Никитична пойти под венец за Лемскаго младшего!
Вот, в сей июньский день ехал он, дабы наконец-то обвенчаться…
Тем временем репетиции «Горя от ума» становились всё более похожими на обыкновенный балаган. Крепостные актеры настолько плохо походили на свои роли, что сие могло вызвать у любого зрителя только смех. Особо стоит добавить, что Бефстроганов никогда не принимался за работу без рюмки другой для «привлекания муз». А воплощаясь в роль Фамусова, Никита Сергеевич почему-то увенчивал свою лысину лавровым венцом. По видимости, сим он показывал, что слово famus латинское. А это поистине глубочайший намёк достойный истинного художника и философа.
Вавилевскому же настолько приглянулась идея поправок авторского текста, что сам вовсю старался вставлять в оригинал Грибоедова свои коррективы, как казалось, «революционно-прогрессивного» содержания. Так, Чацкий уже не попадает «с корабля на бал», а прилетает на Землю с коммунистического Марса. И именно посему фамусовский «реакционно-буржуазный» мир ему становится чуждым.
Бефстроганов сперва от таковых поправок как мог отпирался, но на роль Чацкого поставить больше было некого. Пришлось терпеть…
Чацкий: О Софья Павловна! Я Вам о Марсе расскажу!
О жизни без буржуев и попов…
София: Да, фантазер вы, Чацкий, я гляжу…
Чацкий: Я делом доказать сие готов!
София: Делом?! Уж простите…
Чацкий: Пока вы тут под царский гнётом спите,
Мы строим на Венеру мост!
София: О Чацкий! Ваш недуг не так-то прост.
Чацкий: О горе от ума! Мне горе…
Александр же всё надеялся хоть краешком глаза увидеть Варвару. Писем от неё уже долго не приходило. Лишь как-то на одной из репетиций Бефстроганов поведал спьяну, что дочь его в пребывает в нездоровье. И таковая новость весьма затронула Вавилевского, но он, чтобы не испортить дела, старался не подавать виду. Александр гнал от себя те мысли о Варваре, какие обыкновенно рождаются в головах влюблённых. Ведь он, как натура просвещенная, понимал, что такие мысли суть лишь реакция нервной системы на выбросы гормонов в кровь. И ничего более! И наконец-то светочи науки сумели это разгадать! Сколько теперь людей можно спасти от ложных иллюзий! А еще раньше естествоиспытателей философы античности делали гениальные догадки. Дионисий Трахеобронхит ещё в четвёртом веке до новой эры писал: «Клянусь Гермесом! Но нет для мужа ничего более постыдного, нежели любовь к женщине. А философам, вообще, следует постигать себя через самоудовлетворение».
Варвару же, помимо неведомой болезни, длившейся почти с месяц, обуял звериной силы страх после увиденного. «Ведомо, Варя, ведомо, - бесы» - не вылетало из головы. Думала она писать и в уездную полицию, и Александру, но мысль о том, что пред нею сила весьма могущественная и неизведанная, не давало Варваре пойти на этот шаг. Более того, это была и мысль о том, что за нею пристально наблюдают. Всплыли на поверхность все детские страхи о том, что и вся Округа и дом сей прокляты…
Вот в тот погожий июньский день наша история обрела новый поворот. Барин Бефстроганов как всегда тяжело вздохнул, закончив репетицию, как в залу вбежал запыхавшийся дворецкий:
- Разрешите-с сказать-с, Никита-с Сергеевич-с!
-Ну, говори…
- Жених-с барышни-с Варвары-с Никитичны-с приехать-с изволили-с!
Бефстроганов засуетился. От волнения его лицо сделалось красным. Немного помявшись, он приказал дворецкому:
- Накрывайте на стол!
А потом обратился к Вавилевскому:
- А знаете, Саша, не торопитесь-ка домой. Составьте нам компанию. Познакомитесь с моей дочерью Варварой и с её женихом бравым подпоручиком Лемским!
Александр с трудом сдерживал свои чувства. Отказаться от сего приглашения он не мог. Желание увидеть Варвару побеждало всю нелюбовь к помещичьему и мещанскому укладу! Более того, было желание вырвать Варвару из сего ненавистного уклада.
Стол был накрыт на освещенной летним солнцем веранде. Вокруг в саду жужжали, собирающие нектар, пчелы, цветы и кусты наливались соком.
Вавилевский и Бефстроганов уже сидели за столом, как на веранду, цокая шпорами и звеня саблей, тяжелою увесистою походкой вошёл подпоручик Лемский. Никита Сергеевич представил его Александру. Опальный учитель и царский офицер неохотно пожали друг другу руки. С тревогою их взгляды встретились. На лицах обоих было написано, что причинят они друг другу неприятностей.
Лемский уселся у самовара нога на ногу и стал бесцеремонно пить чай, кой ему ещё не успели предложить.
- Простите великодушно. Никита Сергеевич! Дорога нелёгкая до вас, совсем жажда замучила, тысяча чертей!
Такого даже Вавилевский себе позволить не смел. Он хоть и прогрессивных взглядов, но натура тонкая, эстетическая. А тут, не то баба, не то мужик, в гусарском мундире и при сабле… Вот каких монструзов творит загнивающий царизм! Лемский продолжал:
- Ну-с, давайте к делу! Где-ж ваша… как её? Тьфу! Ну, вы поняли….
Никита Сергеевич до сего дня видел Лемского младшего лишь мельком и знал по рассказам отца. Сие поведение обескуражило помещика. Нет, он не мог о таком и помыслить. Бефстроганов ведь тоже натура тонкая, - художник, театрал, Грибоедова переписывает. Но карточный долг свят! Поиграл - так проиграл!
Слугам было велено привести Варвару…
Прошло, наверное, пять минут, как измученную и болезнью, и страхом, и безысходностию своего положения девицу буквально втащили на веранду. Вид её был таков, будто ее аж на Голгофу волокут! И вот увидала Варвара в компании отца и ненавистного жениха… Александра Николаевича. Предал? Забыл? А вдруг хочет спасти… Она посмотрела на Вавилевского умоляющим взглядом. Но взгляд её встретился с мерцанием солнечных бликов в маленьких круглых очках земскаго учителя… Наука, сухая и беспристрастная.
И тут Лемский произнес совсем непозволительную фразу:
- Хм.. . Никита Сергеевич, а на том даггератипе, кой Вы мне присылали, она покраше будет… Я ведь, знаете, гусар, черт меня разорви, и в Петербурге живу… Ну, Вы поняли…
«Вот так сволочь! будь бы я моложе, я бы с ним стрелялся!» - подумал Бефстроганов, но помня о чести дворянина и карточном долге, сдержался….
Вечер прошел для всех, кроме Лемского, как настоящая пытка. Александр дождался момента и в сердцах покинул веранду, успев прошептать Варваре на ухо:
- Ждите, я придумаю что-нибудь! Viva la resistance!
Солнце двигалось к закату, в воздухе запахло сыростью, комары собирались в пищащие столпы. Улицы пустели, а в окнах загорались свечи и лучины. Не было покоя Александру Вавилевскому! Ноги сами вели его в кабак. Там было душно и шумно. Мужики пили пиво, водку и играли в кости. Бородатый цыган со здоровенною серьгой, пьяный до самих чертей, под гитару с двумя оборванными струнами напевал какую-то несусветицу:
«На душе мороз, а лбу испарина,
По спине оглоблями да плетьми,
Девка сварит зелье и будет под барином!
Мы же все под катами да татьми…»
Александр взял штоф водки и уселся за свободный стол. Налил и молниеносно осушил стопку. Тяжело на душе! Цыган продолжал под дружное напевание мужиков:
«Выйди ночью в лес да пройди опушкою,
Простони молитовку, покрестись,
А в ответ лишь бес пропоет кукушкою, -
Такова, голубчики, наша жисть!»
- Воистину-у-у! – закончил куплет спившийся пономарь Ерошка, тоже сидевший в кабаке.
Внезапно, увидев богато одетого Вавилевскрго, к нему подсел какой-то мужичок:
- Пожалуйте, барин, угостите, значится…
- Да, не барин я, не жалко мне для народа! – дрожащим голосом ответил Александр и налил ему стопку.
- Да, как не барин-то… Воно, как одет! – удивился мужик. А потом, подумав, почесав затылок, добавил:
- А….ааа! Так вы ж этот, как его, … рыбеляр! Этоть как барин, а не барин, за народ, за мужика!
- Во-первых, не рыбеляр, а либерал! А, во-вторых, я не либерал! Я революционер-передвижник, свободный радикал!
И тут, видимо, подхватив смысл исполняемой песни, собеседник заговорил:
- А места-то наши дикие, проклятые! И опушкою ходить не надоть…
После этого мужик, выпучив глаза и перекрестившись, продолжил:
- В лесу, слышь-ко, сам атаман Бешбармак Тимофеевич клад свой проклятый стережет…
…Был, сказывают, у прошлого барина мужик крепостной, Мартын. Исправно работал, да не любили его приказчики. Лупили до костей, весь урожай и сено отнимали. Со всей семьею Мартынко голодал… И вот, значится, услыхал от стариков, что в лесу клад старинный закопан. Вот и думает Мартынко: «Найду клад и заживу как барин Бефстроганов, а то и как сам Амператор». И вот, значится, на Ивана Купалу, в полную луну, пошел он клад искать. Глядит, - папоротник зацвёл. Ну, ведомо, копать принялся… Выкопал ларь. А в нём, слышь-ко, сам Атаман Бешбармак Тимофеевич и был! – Мужик снова перекрестился. - Ох, и страшен! Ну, мертвец-то, он, знамо, страшен. Так и убил он Мартынку…. Наутро мужики в канаве нашли. Без головы и сердце вырвано. Так вот, с той поры, на каждого Купалу, Атаман из земли выходит и по Округе бегает! Кур да коров давит! А, сказывают, что и барыню новую во прошлом годе съел… Вот.
Вавилевский думал рассказать невежде, что сие есть антинаучный бред, но после третьего штофа язык не поворачивался. Александр погрузился в сон…
- Защищайтесь, Бондаренко! Не видать Вам, ч..т возьми, доньи Хуаниты…
- Отнюдь, дон Эрнесто Паскуале, сегодня я Вас отправлю на корм грифам.
Бондаренко и Паскуале скрестили шпаги над пропастью, в сердце самих Анд, куда наконец-то добрались христиане. Святая конкиста Испанской короны распространилась и на Новый Свет!
Хуан Антонио Бондаренко, лейтенант флота Его королевского Величества, безумно был влюблен в дочь дона Игуано Аморалеса Хуаниту. Но она любила некоего безродного матросика из Картахены Эрнесто Паскуале. А руки Хуаниты просил не кто-нибудь, а сам Алехандро Альфонсо Мария-Луиза де ла Роза Диас, граф Монте-Негро Кастильский.
Хозяин кабака уже выкидывал на улицу в усмерть пьяных посетителей. Дошла очередь и Вавилевского. Два крепких держиморды тащили его к дверям, а тот лишь бормотал: «Juan-Antonio Bondarenco, hispaniol…»
***
- Эй, вставай, картежник, сукин сын! Весь, видать проигрался, аж босой, вот и нажрался, скотина! – крепкий мужичина принялся будить Вавилевского, лежащего у кабака в сточной канаве. Солнце было уже высоко, улицы были уже достаточно людными, и работники кабака принялись устранять последствия вчерашнего кутежа.
Александр приподнялся. Голова просто раскалывалась, очки болтались на ухе. Такого похмелья у Вавилевского не было со времен студенческих гулянок в Петербурге! А последний раз он так напивался лишь когда, как и многие из его круга, сох по княжне Наташе Поклонской. Но то была иная жизнь! До Розенбаха, кой избавил своею «Метафизикою заработной платы» Александра от догматического сна и открыл ему глаза на реальность, каковая она есть.
Вавилевский осмотрелся: ноги были босы, «Breguet» вместе с золотою цепью тоже сняли. «Черт возьми! Ничего для трудового народа не жалко… Наступит коммунизм, и воровать перестанут. Все!» - пробормотал Александр и, шатаясь, поднялся на ноги. В глазах двоилось и плыло. Отряхнув с брюк шлепки свиного навоза и извергнув остатки вчерашнего пиршества, он побрел к дому.
- Ох, и царя на вас нет, Александр Николаевич! – восклицала Агафья, увидев Вавилевского в таковом виде.
-Ничего! Скоро этого царя вообще не будет. Ни на кого! Мы победим. Сие есть объективная научная необходимость!
- Да одумайтесь Вы, Александр Николаевич, - восклицала Агафья – ну не совладать же вам супротив царя! У него ж вон, какая силища-то!
- А вот и совладать, Агафья! Совладать! Единожды трон уж качнулся! А раз единожды качнулся, мы его и до конца раскачаем! Вы о декабристах слыхивали?!
- Нет. Не знамо мне, что за декабристы такие…
- Вот потому и не знамо, что правду народу говорить боятся! А если когда и напишут про это, всё враньё будет! А было это вот как. Лучшие люди империи поняли, что так больше нельзя жить, и хуже уже просто некуда. И они дождались дня, когда на престол должен венчаться наш император Николай Павлович, позорная крыса, прозванная «Палкой Европы». И четырнадцатого декабря 1825 года они вышли на Сенатскую площадь. Программа была проста – надо жить как в Европе, ибо Россия есть Европа. Но власть не услышала их зова, а народ, как всегда, закутался в свои ватники и не стал слышать зова разума! Тогда декабристы начали снимать с экипажей и телег колеса, нести их на площадь и поджигать! А затем, обвили канатами Медного Всадника и сдернули оного с пьедестала!
Вот после этого уже у кровожадного тирана и задрожали поджилки! И Николай Павлович промямлил оберполицмейстру генералу Шульгину:
- Прикажите уже жандармам разогнать этот….. не знаю… майдан. А то они все колеса в Петербурге сожгут! Не на чем ездить будет!
- Так, зима-с на дворе, ваше величество… На санях надобает ездить…
- Разгоняйте….
- Ну, вот видите, - встряла Агафья – И разогнал царь этих ваших декабристов! Не получится ничего!
- А вот и получится! Я вот, революционер-передвижник, где бы не находился, всюду до народа правду доношу! Глаза всем открываю…. А для чего? Чтоб сразу весь народ восстал, а не только кучка самых отчаянных…
- Видно, как вы глаза открываете… По кабакам да по барским домам.
Глава 6. Дуэль
- Тысяча чертей! Тысяча диких баранов! Да, чтоб вас всех… - пьяный от портвейна подпоручик Лемский с ноги ломился в запертую комнату Варвары Никитичны, которая в сие время скрывалась от домогательств этого смутьяна в саду.
Дверь поддалась увесистому кавалеристскому сапогу, и Лемский очутился в опочивальне.
- Да как этоть так можно, барин, Бога побойтесь! – причитала бегающая вокруг нянюшка.
- А что?! Что я, тысяча диких баранов, не могу знать, как моя невеста живёт?! – прокричал пьяным с хрипотцой голосом Лемский – Она хоть и не княжна Наташа Поклонская, тысячу залпов ей в задницу, но ежели дают и бесплатно, то только дурак не возьмет…
Лемский принялся рыться в вещах невесты, разбрасывая платья, зеркала, серьги, бусы кольца по полу… Потом принялся за постель. Отшвырнув подушку, он увидел, как на пол упал сложенный вдвое бумажный листок. Подпоручик поднял оный и принялся читать:
«Уважаемая Варвара Никитична! Я прекрасно понимаю ваше положение, ибо боль товарища по борьбе – и моя боль тоже. В нашем стремлении, сломать все оковы старой жизни, мы едины. Особо печально мне лицезреть, как Ваш отец собирается продать Вас в рабство. Что есть семья, как не рабство? Конечно, Вы не можете любить своего поработителя. Да, и, вообще, нет никакой любви. Это есть выдумка, дабы оправдать подчинение одного другому. Что есть любовь, кроме как засовывание фаллоса в вагину? Ничего. О сем любой культурный человек знает. Так что, держитесь и верьте в победу нового человечества. Ваш Александр Вавилевский»
- Вот как! Тысяча чертей! Этот кабысдох уже и тут подсуетился. Ничего, тысяча диких баранов, он пожалеет об этом! – прорычал Лемский, кидая скомканный листок об пол.
***
Размахивая злополучным письмом, подпоручик вбежал в кабинет барина, чуть не сбив его с ног. Сказать прямо, Никите Сергеевичу уже поднадоел сей дебошир под крышей собственного дома, но помещик не смел нарушать слово дворянина, священный карточный долг. Обдав Никиту Сергеевича солидною дозой перегара, Лемский сунул ему письмо Вавилевского Варваре:
- Да Вы полюбуйтесь, ч..т возьми! И Вы поди и не ведаете, ЧЕМ тут ваша дочурка занимается!
Бефстроганов взял листок и нахмурившись прочитал. Содержание послания вызвало у него неслабую злость:
- И сие за моей спиной! А я, знаете ли, этого хитрого негодника в своём театре приютил. А он вот такую вот чертовщину моей дочери посылает! Да будь проклят этот шалопай!
- Да, Никита Сергеевич! Чтоб его черти разорвали! Я как офицер и дворянин, буду требовать сатисфакции…
- Эх, молодёжь… Ну, ладно. Можете взять вот мою шпагу для поединка. Держу пари, у этого заморыша кроме кочерги крестьянки Агафьи и нет ничего!
Лемский, бряцая шпорами, удалился вон. Никита Сергеевич, опрокинув рюмку коньяку, тяжело вздохнул, обтерев лысину платком. «За что мне, старику это? Видать, и Бог может о ком-то забыть… Почему я? Ну, почему я?! … Жена бесноватая, дочь охмуренная всякой европейской дурью и этим ссыльным выскочкой, её жених страшнее Бонапарта, ч..т возьми! А ведь всё шло ладом, пока Лизонька на Купалу гулять не пошла! Видать, уж не так тёмен здесь народ, что в Купальскую ночь ставни запирает, а не за кладами бегает, как везде. Значит, есть этот, Атаман, или как там его… Ну, хоть кто бы сказал, как выйти из сего лабиринта?!».
Александр коротал время у себя в комнате за чтением Розенбаха. Он уже не раз читал это место «Метафизики заработной платы», но своею точностью оно вновь и вновь заставляло себя перечитывать:
«Прибавочная стоимость есть скелет в платяном шкафу буржуазии, который иногда приоткрывает дверцу и своею костлявой рукою помахивает оттуда пролетариату, намекая о тяжести эксплуатации, а потом снова скрывается в шкафу, полном дорогих платьев и уборов».
Внезапно Александра отвлек от чтения усиливающийся стук копыт. Вавилевский отложил книгу и выглянул в окно. По пыльной проселочной дороге во весь опор мчался не жалея коня разъяренный Лемский. Около дома Агафьи он остановил скакуна, спрыгнул, и, привязав его к забору, ринулся к дому.
В руке Лемский держал белую кожаную перчатку и зачехленную в ножны шпагу. За версту было понятно: о чём идет речь… Без стука он вбежал в сени. Вавилевского это порядком разозлило. Нет, ему были противны все эти дикие, первобытные обычаи дворянских выродков, но великое чувство справедливости двигало им. И, конечно, то, что он чувствовал к дочери помещика Бефтроганова. Так же, в голове всплыл тот самый эпизод с гишпанцем Бондаренко, кой Александр видел в пьяном бреду в кабаке. Александр ощутил всем нутром, что он сам и есть этот Бондаренко…
- Я требую сатисфакции! – с пафосом прокричал Лемский в сенях, источая на выбежавшую навстречу Агафью пары винного перегара. А потом ворвался в избу и увидел Вавилевского с книгой.
- А! Вот ты где, заморыш! - Лемский кинул ему в лицо заготовленную перчатку. – Вот Вам шпага. Завтра в девять вечера, на закате, у колодца на краю села. Разберемся по-быстрому, без секундантов и прочей помпы.
Пробормотав сие и воткнув в деревянный пол шпагу, Лемский развернулся и так же напористо ринулся обратно…
Как только ярость стала проходить, Александром стал овладевать неслабый страх. Ведь он практически не мог обращаться с оружием! В пажеском корпусе, в кой когда-то отдавал его отец, учителя фехтования ставили на Вавилевском младшем жирный крест! Но, ч..т возьми, биться надо! Как тот самый Бондаренко…
|
Александр стал рассматривать врученный ему клинок. Он был изрядно инкрустирован всякими страшными готическими рунами, вольфсфангелями, и была выгравирована надпись «Striсk. Stein. Gras. Grein» |
|
Вавилевский попытался выдернуть шпагу, но она не поддавалась и, не смотря на все усилия, продолжала торчать в полу. Александр пытался вытащить её так и эдак, и за этим занятием застала его вернувшаяся из сеней Агафья.
-Агафья, подсбите мне-попросил Вавилевский. Агафья не без труда выдернула шпагу,подобрала с пола ножны и вручила всё это Александру.
Единственная дуэль в жизни Александра Вавилеского была в университете. Один его товарищ вызвал его на поединок из-за того, что Александр прилюдно назвал имя княжны Наташи Поклонской. А так, как в неё был тайно влюблен практически каждый студент, то уже одно упоминание имени её уже было поводом для дуэли. Только дуэль та была в трактире… Кто больше выпьет. А уж в сем Александру равных не было.
***
До вечера Александр сидел у себя в каморке, исполненный душевными томлениями. Он уже видел, как клинок Лемского пронзает его живот, как алая кровь струится по белоснежной фехтовальной рубахе. Как он, Александр Вавилевский, падает оземь, и его взору открывается безграничное прозрачное вечернее небо…А дальше… Ничего, пустота. Что же там, ч..т возьми, может быть?
Александр не вынес сих мыслей. Мыслей о бренности жизни. Ещё бы? Это ведь просто – поверить в какого-нибудь Бога, поверить в то, что там, за гранью, тебя что-то ждёт. А в пустоту и ничто верить трудно. Все мы, хотим этого или нет, станем прошлым. Есть прошлое, а есть бывшее. Не всё в прошлом: то, что прошло, было, по-настоящему было. Но то, что было, то, что является не просто прошлым, а и бывшим тоже, то есть сейчас. Точно так же есть грядущее, то, что придет, и есть будущее. Не всё в грядущем будет в будущем. Но то в грядущем, что будет в будущем, есть и сейчас, и было до этого, в прошлом.
Внезапно тяжёлые томления духа были прерваны звуком шагов и скрипом половиц. На пороге стояла Глаша, коя не появлялась в доме Агафьи с весны.
- Здравствуйте, Александр Николаевич. Варвара просила передать вам письмо…
Сердце Александра забилось чаще. Чувство обречённости и безысходности смешалось с ощущением, что он здесь не такой уж и лишний человек, это добавило не то, что бы надежды, но хотя бы какой-то светлой искры во мраке тяжелой безызвестности. Вавилевский взял листок и принялся читать:
“Mon cher! Сегодня я проведала, что завтра Вам биться на дуэли с Лемским. Я поняла всем нутром, насколько же, на самом деле, я нуждаюсь в Вас! Мне хочется, чтобы Вы были рядом. Если бы любовь была на самом деле, то я бы сказала, что люблю Вас, Александр Николаевич. С глубочайшим благоговением и страхом я сознаю, что Вы идете из-за меня на поединок с противником много сильнее и опытнее Вас. Помните, что без Вас мне жизнь совсем не люба. Весною я столкнулась с силами, природа коих непонятна, и один вид коих ввергает в дикой силы ужас и лишает смысла всякую жизнь. Помните, Вы мой единственный смысл! Если Вы не вернетесь с победой, я скоро отправлюсь за Вами. Ваша Варвара!»
Александр и Глаша вышли на улицу. Оба тяжело дышали. Вавилевский окинул взглядом село: всё было по-прежнему. Для окружающего мира сего страха не существовало.
- Прошу Вас, барин, - сказала Глаша дрожащим голосом. – Если чего случится, барышня не выживет! Она и так долго хворала весною. И с Лемским не выживет. Эдакий аспид!
- Ступай, Глаша, сдюжим! – ответил Вавилевский с натянутою сквозь ужас улыбкою. И вручил кухарке пятак.
Глаша побежала к усадьбе. А Александру не хотелось возвращаться к тому страшному томлению, кое ждало его дома. Ноги сами понесли в кабак, захотелось выкинуть это всё из головы. Но лишь Александр отворил дверь, как кроме привычного винного и табачного духа, звуков гитары и гармони, пьяного гогота мужиков, он услыхал противный зычный голос Лемского:
- Да, черт побери! Где вы видали, сукины дети, чтоб гусар да не напивался перед дуэлью?! Да где вы, вообще, видали, чтоб гусар не пьяный был?! Наливайте до краев! Чтоб вас всех черти разорвали…
Робкий трактирщик, не желая получить крепким сапогом, учтиво отвечал:
- Так, ваше скородие… Вы и так уже в долг пьёте. Да и на дуэли завтра так Вас и этоть… заколют. С похмелю-то…
- Молчи, старик, чтоб тебя козел забодал, тысячу залпов ему в задницу! Ты хоть знаешь, старый пердун, с кем я дерусь-то?! Да это интеллигентишка чахлый. Соплей перешибешь! А вот и он, кстати…
Лемский заметил Александра. Вавилевский сначала порядком испугался, но увидя, что его противник уже еле держится на ногах, решил пойти ва-банк.
- Что, Ваше благородие, не наливают?! – с сарказмом обратился он к Лемскому, уж очень не нравилось ему это самое «благородие», и как чин, и как классовый враг. – Ничего, слово дворянина! - это тоже было произнесено с сарказмом. – Я угощаю! Хозяин, водки с перцем!
Трактирщик накрыл на стол, ухмыльнувшсь: «Плут, парень…».
Лемский опрокинул стопку, занюхав рукавом, и с ухмылкой глянул на Александра своими косыми от вина глазами:
- Подлизаться хочешь, вошь?! Да ничего не выйдет у тебя, каналья. Прирежу завтра… Хе-хе.
Вавилевский ничего не сказал, но во взгляде его было уже понятно, что тот немыслимый страх уже практически позади. Он молча налил ещё по стопке. Вот на сем-то поле битвы Александр ощущал свое явное преимущество. Ведь он, в отличие от своего соперника, был ещё трезв.
Лемский осушил стопку, и тяжело вздохнув, пробормотал уже плохо слушающимися губами:
- Вот знаешь, за что я вас всех, ч..т побери, ненавижу?! Да, развалите вы Россию. Всех бы вас порубал без остатка, тысячу залпов мне в задницу!
- Ошибаетесь! – ответствовал Вавилевский, наливая ещё по рюмке. – Было бы что разваливать! Нищета одна кругом да сатрапы царские, вроде Вас. Таковое общество и развиваться-то не способно, ежели на страхе и нужде основано. Для одних – обогащение, для иных – страх и выживание. Не мы, - вы Россию скорее похороните, да и весь мир. Или, что нам нужно, по-вашему?!
Лемский потянулся за рюмкой, но услышанное вынудило его ударить уже порядком дрожащую рукою по столу и разъяренно проскрипеть:
- Нам нужно, ч..т вас побери, чтоб всех разорвало... то есть, ч..т возьми, я говорю, чтоб тысяча чертей, тысяча залпов вам в задницу...Черт! - сбившись с мысли он снова грохнул кулаком по столу и сам свалился лицом на стол.
Вавилевский поглядел с укоризною на поверженного противника и, выпив рюмку за победу, встал из-за стола и вышел на улицу. Завтра этот несчастный гусар вряд ли вообще на ноги поднимется, а ежели и поднимется, то вновь напьётся.
Александра обдал прохладный вечерний, уже почти что ночной, воздух, в коем пищали комары, пахло летним разнотравьем. Солнце уже давно село, лишь на западе, на горизонте, виднелась розовая тонкая полоска. Внезапно сие умиротворение было вновь нарушено страшными криками из усадьбы Бефстроганова. «Вот, деспот, и до тебя руки доберутся, не мои, так народные!» - подумал Александр и зашагал к дому.
Варваре не спалось. Помимо мыслей о грядущем поединке Александра и Лемского, душу её терзали истошные вопли прикованной в подвале Елизаветы. Что сие? Каковые силы всем этим двигают? Варвара чувствовала, как петля затягивается. А завтра должен погибнуть единственный по-настоящему родной для неё человек! Одиночество давило подобно железным тискам, все слёзы, кои только и можно было выплакать, уже были выплаканы. Варвара встала с постели и пошла к комнате отца. К счастью, он был у себя, а не в подвале. Как всегда не спал, а сидел у ночника с книгою своего любимого Филимона Бороды. Варя хотела постучаться и войти, как подобает. Но нервы не выдержали, и она ворвалась к отцу подобно разбойнику.
- Да Вы, батюшка, ирод жестокий, Синяя Борода… Никого Вам не жаль! Завтра человека убьют, а вам всё театр! Я требую вызвать жандармов и пресечь дуэль! – На этом она отчаянно топнула босою ногой по паркету.
Бефстроганов холодно посмотрел на дочь и ответил:
- А если этот твой… педагог… заколет гусара?! А что, пути Божьи неисповедимы. Тогда что? От радости скакать будешь? Только и тогда, его, ссыльного, в Тобольск утащат. Мужчины всегда бились из-за дам. Ничего в сем дурного нету.
Варвара в истерике свалилась на пол, принявшись колотить кулаками по паркету. Барин поднялся с кровати, накинул халат и попытался поднять дочь. Но лишь притронулся к оной, как Варвара вцепилась в его руку зубами. Брызнула кровь. И тут заорал сам Бефстроганов. Послышались судорожные шаги приказчика.
- Иван! – прокричал помещик. - Проси позвать Вольфенштейна, пусть даст сей одержимой «Лауданума»!
Глава 7. Наперекор здравому смыслу
Лучи яркого утреннего июньского солнца пробивались сквозь узкие окна старой деревянной церкви, освещая парящие пылинки и клубы воскуренного ладана. В храме было душно от большого количества собравшихся на литургию людей. После долгой службы все порядком устали и частенько вздыхали, переставляя затекшие ноги. Отец Трифон дал возможность каждому прихожанину приложиться к Святому Распятию и удалился в алтарь, чтоб снять облачение и отправиться домой скромно потрапезничать. Но вдруг случилось невероятное. Эту привычную, отточенную годами и даже столетиями атмосферу нарушило появление в притворе странной фигуры, коя тяжелыми шагами бесцеремонно двигалась в храм, к толпе богомольцев.
Сие был человек непонятного пола, облаченный в девичье барское платье, с трудом натянутое на его мощное туловище. Голову покрывала фата, сделанная на скорую руку из паутинных тенет. На ногах были тяжелые кавалеристские сапоги со шпорами.
Набожные прихожане было попытались остановить внезапного пришельца, мол: «Что вы себе позволяете…», но тот внезапно заорал на весь храм громовым голосом, испуская изо рта дуновения хмельного перегара:
- Тысячу залпов мне в задницу! Тысяча чертей! Куда он девался, ч… побери?!
- Кто девался? – робко спросил, показавшийся из алтаря, отец Трифон.
- Жених мой! Кто еще?! Вилы ему в задницу! Ведь у меня сегодня свадьба! Все пришли, а его, шельмеца, нет!
- А кто вы, собственно, будете? – снова поинтересовался священник.
- Катерина я! Никому я не нужна! Никому, тысяча залпов мне в задницу…
- Так это ж мужик! – послышалось из возбужденной толпы.
- Какой же я мужик?! – закричал незнакомец, заливаясь слезами отчаянья – Вы, твари бездушные! Никому я не нужна, никому не понять моего горя! Тысяча залпов вам в задницу, чтоб вас всех козел… нет, лучше ч..т… а лучше сам дьявол забодал! Так и умру в девах…
- Давай его, мужики, кощунника хренова…
***
«Таким образом, достоверное само для себя "я" сначала есть еще совсем простое субъективное, совершенно абстрактное свободное, совершенно неопределенная идеальность, или отрицательность всякой ограниченности. Поэтому "я", отталкивая от самого себя, первоначально становится только формально, а не действительно от себя отличным. Но, как показано в логике, в-себе-сущее различие также должно быть положено, развито до действительного различия. Это развитие по отношению к "я" происходит таким образом, что "я" не впадая обратно в сферу антропологического, в бессознательное единство духовного и природного, но оставаясь достоверным в себе и удерживая себя в своей свободе, заставляет свое другое развиваться до тотальности, равной тотальности "я", и именно вследствие этого из принадлежащего душе телесного превращения в нечто ей самостоятельно противостоящее, в некоторый предмет в подлинном смысле этого слова». – Закончил декламировать Александр Вавилевский.
- Ну, вот и скажите мне, учёный человек, о чем все это сказано? – возмутилась слушавшая сии строки Агафья.
- Ну, как о чём… - внезапно замялся Вавилевский, который ещё секунду назад с уверенностью в голосе чеканным слогом зачитывал крестьянке одну из своих книг. – Порой простак такой вопрос задаст, что и сто мудрецов не ответят! Тёмен ещё русский народ до таковых вещей! Вот для сего мы и нужны, революционеры. Всем свет разума понесем!
- Так сие-то Вы уже говаривали, Александр Николаевич. А вот словеса то вот те о чем говорят?
- Ну…, Агафья, чтоб сие уразуметь, надобно по всей России университеты построить. Вот Вы в университет не ходили, так Вам и непонятно. А вот свершится революция, и везде университеты будут!
- А вот это всё простым языком перетолковать можно?
- Нет, Агафья, простым языком сие нельзя перетолковать.
Внезапно сия философская беседа за самоваром была прервана звуком остановившейся брички. «Тпру, родимая!» - надрывисто прокричал кучер. Александр уже привык к сюрпризам, преподносимым ему судьбою, и без удивления выглянул в окну. На проселочной дороге остановилась та самая двуколка, которую прислал за ним в свое время Никита Сергеевич. И тот же самый пузатый кучер в красной рубахе и начищенных блестящих сапогах.
- Барин Александр Николаевич! Вас барин Никита Сергеевич Бефстроганов, да будут дни его долги, видеть желают!
Вавилевский, не задумываясь, последовал в усадьбу.
***
Бефстроганов принял его на веранде за самоваром. На той самой веранде, где и произошло знакомство Александра с Лемским. День сей самым лучшим образом располагал к чаепитию на свежем воздухе: небо было безоблачным, светило яркое летнее солнце, над зеленую листвою растений роились насекомые.
Молодой слуга с редкою бороденкою и намазанными до блеска репейным маслом волосами усердно раздувал угли сапогом, а затем налил хозяину и гостю по чашке отменного китайского чаю.
- А знаете, Саша, - начал сходу Бефстроганов. Ещё давеча я готов был сам Вас проткнуть шпагой за те непристойности, кои Вы посылали моей дочери, но сейчас обстоятельства весьма изменились.
- Во-первых, то были не непристойности, а объективная научная истина! – с возмущением перебил Вавилевский. А, во-вторых, как изменились обстоятельства?
- А так, что нету больше Лемского, тысячу залпов ему в задницу, как он говаривать любил! Выиграли Вы, Саша, дуэль без единого укола! Донесли мне о ваших похождениях в кабаке! Да, Вы, ч..т возьми, везде без мыла пролезете! С вашими способностями легко можете хоть при дворе Его Императорского Величества карьеру сколотить!
От последних слов Вавилевский поморщился, но интерес знать о том, что стало с Лемским, затмил все.
- Так и что сталось с Лемским?! Жив ли?
- Да, жив. Жива, вернее. Разум спьяну поехал. Горячка белая. Девицей себя считает, Катериною. Сегодня в храм Божий завалил под заутреню. Мужики его, богохульника, повязали и в уезд поволокли. Короче, молодец Вы, Саша. Надоел он мне. Ни за что бы за него Варвару не отдал, ежели бы не проигрался. А карточный долг – дело святое.
- Ну, и что ему в уезде будет?
- Да, пёс с ним! Сдадут в балаган какой-нибудь. Будет у них аттракцион «кавалерист-девица». А я вам, mon ami, вот что скажу: берите Варвару в жёны! Я Вас благословлю…
От сих слов Александра обдало небывалым доселе потоком радости. Он чувствовал, что и борцы за правду тоже способны достигать счастия. Главное – не изменять своим целям и принципам.
Бефстроганов продолжал:
- Только умоляю Вас: выкиньте Вы эту дурь вашу. Польза от философии - сомнительна, а вред – очевиден. Я Вам устрою всё: в Петербург поедите, карьера будет.
- А простите, какую-это «дурь» я выкинуть-то должен?!
- Вот Вы говорите, Саша, демократия – продолжал Никита Сергеевич. - А вот, знаете ли, что истинная-то демократия – это есть не какая-то там теория или что-то в этом духе. Истинная демократия – это когда воля большинства – превыше всего. И ежели махонькая кучка особо гордых и просвещённых с нею не согласна – это личное дело той махонькой просвещенной кучки. Вот нравится народу Государь, любит его, уважает большая часть – и это тоже демократия. А всякие высокоумные интеллигенты, коих на всю страну полтора Ивана, должны народный выбор уважать и помалкивать.
- Но народ-то в большей части своей есть тёмное непросвещенное быдло! Этим царизм и пользуется. Вот мы и должны просвещать народ! – возмутился Вавилевский.
- Ах вот, как Вы заговорили, дорогой мой демократ! Народ у вас, видите ли, быдло. Да вы, интеллигенты, народ-то ненавидите почище, чем все помещики, капиталисты и попы.
- Но вы, эксплуататоры, держите народ в повиновении, поддерживая всеобщее невежество и пропагандируя религиозное мракобесие!
- Вы мне, Саша, только что сказали, что тоже будете народу вещать что-то, чтоб он Государя возненавидел. Это ли не то же самое?
- Нет! Мы будем внушать доказанные научные истины, а не мифы и байки о божественности царской власти!
- Да, вот проблемка в том, что этим вашим «доказанным истинам» и сотни лет-то нету. Ну, вот внушите вы их народу, придёте к власти. Начнете справедливость устанавливать. А вот первый блин комом пойдет, и кто виноват будет? Вы, потому что это все разворошили? Нет! Кто угодно, только не вы. Будете искать виноватых в народе, в тех же интеллигентах, кто с вами не согласен. Крови прольете, сколько ещё ни один помещик и царь не пролил.
- Допустим даже так, Никита Сергеевич, но мы просветим народ, поднимем его до нашего уровня..
-Да?! А знаете, Саша, что тогда сделает народ? Да, он свергнет вас, как вы свергаете эксплуататоров. Вы сами станете эксплуататорами в лице народа! Так стоит ли ваша игра свеч?
Александр прекратил спор. Главное, - теперь он может быть вместе с Варварою. А они – одного поля ягоды, сбегут из Округи под протекцией барина и дальше в бой за свободу и правду. За революцию.
Тем же вечером было объявлено о помолвке. Оба: и Александр, и Варвара были на пике своего счастия. Теперь никому не надобно прятаться и посылать тайные послания. Ещё немного и они будут вместе до конца. И пускай семья есть лицемерный пережиток людоедской эксплуататорской эпохи, но иногда и с подобными пережитками приходится идти на видимый компромисс, чтобы борцы за свободу могли быть вместе.
***
Солнце уже пряталось за горизонтом, в воздухе пахло прохладой, вечерний мрак окутывал барский сад, в коем прогуливались уже обручённые Александр и Варвара.
-А знаете, Александр Николаевич, - сказала Варя, заглянув в глаза своему герою. Благодарю Вас, что спасли меня, что сокрушили этого Левиафана!
- Настоящего «Левиафана» нам ещё предстоит побороть! – с пафосом и блеском в очках ответил Вавилевский.
Не набиралась Варвара Никитична только смелости рассказать Александру о том, что видала она в подземелье барской усадьбы. Страшило её даже думать об этом. Вновь новую прогрессивную Варвару, мир коей построен на трудах Розенбаха, Зигеркранца и Арштойфеля, побеждала та старая Варвара, в мире коей обитали домовые, ч..ти, кикиморы, где было место и святочным гаданиям, и, конечно, дикому страху перед Атаманом…
***
На следующий же день, не раздумывая, Александр оставил избу крестьянки Агафьи и перебрался в покои Бефстроганова. И к Варваре ближе, и всё-таки привычнее ему было в среде цивилизованной! Как-никак, хлебнул уже ссыльный учитель народной доли, знает уже на своей шкуре, каково мужику простому приходится. Да и по диалектике: после того, как познал жизнь классов самых нищих и угнетаемых, надобно оказаться в среде просвещенной и культурной, дабы понять и прочувствовать до каких высот быта подобает подняться простолюдину после свершения революции! А главное, - всё не терпелось Вавилевскому узнать, что же творится ночами в усадьбе. Кого, каких несчастных, так неистово барин пытает? А то и на волю выпустить, пускай накажут изверга по полной, на вилы насадят!
Варвара уже удалилась в опочивальню, и Вавилевский с Бефстрогановым остались один на один за столом. А в отсутствие женской компании всегда было не грех испить чего покрепче! Слуги подали водки. То был не самогон и наливка Агафьи, а настоящая, крепчайшая чистая водка! После испития третьей стопки барин, занюхав накрахмаленный рукав пустился на откровения:
- А кое в чём, Саша, я понимаю вашу позицию! Думаете только у народа свободы нету?! Да, если бы, ч..та с два! Мы, помещики, тоже несвободны! Тоже взаперти, только по другую сторону ограды. Не знаем мы народа, мудрости его не ведаем. Отгородили себя от него стеною и стали на Европу глядеть, а там, за оградой жизнь совсем иная….
- Да, вы на Европу смотрите да не всё видите! – вспылил Вавилевский. – Оделись по-европейски, а внутри, тьфу-ты, та же азиатчина махровая! Народ поднимать надобно, просвещать!
- Да не о том я, Саша! Я таковыми вот бреднями по самое горло сыт! А дело в том, что народу ведомы бывают вещи, кои мы со своей стороны ограды и узреть не можем. – С горечью проговорил барин, осушая очередную стопку.
Видя грусть и отчаянье в глазах собеседника, Александр подумал: «Жалобится ч..т. Стыдно ему за людей замученных». И с губ само собою слетело:
- Так Вы, видать, те самые «неведомые вещи» по ночам из народа клещами раскаленными и выпытываете? Думаете, не слышно мне? Вся Округа в ужасе!
Бефстроганов молча посмотрел на собеседника, выпустив из напряженных глаз капли горьких слез.
- Эх….эх. Знали бы Вы, что к чему… - проговорил он, махнув рукою. –Да, ладно, расскажу и покажу! Не ирод я, не изувер, но несчастный человек!
Помещик взял Вавилевского за руку и повёл в погреб. За тяжелой скрипучей дверью Александра встретил гнусный запах плесени и фекалий, с каменных стен, освещаемых факелом, стекала зловонная влага. Лишь Александр вслед за барином спустился по каменным ступеням, его взору открылась ужасная картина: за железную клеткой цепями к стене была прикована нагая молодая женщина. Цепи были коротки, так что она не могла даже пошевелиться. Несчастная была измазана собственными испражнениями, кои за нею никто не убирал.
- Здравствуй, Лизонька – сквозь слёзы, совмещенные с милой улыбкою, пробормотал Бефстроганов. – Вот, знакомься, зятёк наш Александр Николаевич Вавилевский…
Далее случилось невероятное: прикованная дама издала неистовейший рёв на всё подземелье, пытаясь при сем сорваться с цепей. Тот рев был столь невероятной силы, что у Вавилевского заложило уши, а рванулась Лизонька так, что чуть не вырвала свои оковы из каменной стены. Таковое даже силач портовый или цирковой не сделает, не то, что дама! Лизонька закричала еще раз, и дрожащий от страха Александр уже дергал Бефстроганова за рукав и направлял к выходу.
Оба снова поднялись в гостиную и снова принялись за водку. Вавилевскому ещё долго было дурно от сего зрелища и запаха. «Наверное – думал он – и в казематах царских немногим слаще».
- Ну, вот, Саша, и горюшко мое…- проговорил вновь обретший дар речи Никита Сергеевич. - Жил я вдовцом, уж думал: не будет мне радости супружеской, пока не приглянулась мне дочка одного моего знакомца, почти одних лет с Варварою. Седина в бороду, бес в ребро, как говорится! Ну, и я ей тоже приглянулся. Да не. Что приглянулся, влюбилась в меня! Молодость, чего сказать! Привёз её сюда год назад перед Купальской ночью, свадьбу сыграли…. А дальше… - барин снова зарыдал и не смог продолжать рассказ.
- Что дальше? – дёрнул его Вавилевский.
Бефстроганов набрал воздуха в легкие и продолжил:
- Место здесь особенное. Это везде, по всей Руси, на Купалу по лесам бегают, клады ищут. А здесь – ставни закрывают, никто из дому не выходит. Даже собак цепных по сараям запирают. Есть поверье, что в лесу закопан сундук проклятый, а в нем Атаман какой-то… Все его боятся. А я, дурак, сие брехнёю бабьей считал! И вот, вышла Лизонька моя в сад в Купальскую ночь, прогуляться, полюбоваться луною да звездами…. Потом крик её раздался. Дворня ни за какие ковриги во двор бежать не желала! Я сам пошел. Лежит она несчастная посреди сада, шея укушена, как вурдалаком каким, и фигура какая-то черная в кустах скрылась. Всю ночь мы с доктором над нею сидели. А утром её как подменили: глаза кровью налились, силища проснулась нечеловеческая. Стала по опочивальне носиться, ломать всё. Вот и пришлось её к стене в подвале приковать. Ну, пришлось объявить для всех, что не стало её, а слуг, кои знали, что произошло, быстро продать под Ярославль… А дальше, как я не старался! – Бефстроганов снова залился слезами – Возил к ней докторов со всей Европы, бабок, знахарей, умехарей из других губерний, чтоб в Округе не знали – никто помочь не мог. Вот и живу я в отчаянии, Саша!
Лицо Вавилевского сделалось напряжённым, и он, немного подумав, ответил:
- А мне вот понятно всё без этого всего романтического бреда! И не надобно сказочек таких придумывать. Философия даст ответ! Вот смотрите: по учению Розенбаха, общество проходит в развитии своем следующие ступени, или формации: каннибализм, рабство, феодализм, капитализм и коммунизм. Каждая формация отличается от предыдущей снижением степени эксплуатации человека человеком. Каннибализм есть высшая степень эксплуатации, покуда один становится пищею другому, а при коммунизме наступает полная свобода от эксплуатации. Но, ежели не случается социальной революции, то вместо перехода к следующей формации, происходит откат к предыдущей. Вот, и царская охранка давит в России прогрессивные силы, и получайте первые плоды! В каннибализм она у вас скатилась, в животное состояние! А все от праздной барской жизни!
- Но, простите, Саша, а почему тогда я и остальные помещики не скатились в каннибализм?
- Время ваше ещё не пришло. Это происходит не сразу, смена качества происходит лишь по мере накопления соответствующих количественных изменений. Сначала - один, потом – другой… И так, все – покуда революция не грянет и прогрессивный класс не победит и не остановит откат к каннибализму!
- Ну, Саша, а что есть ваш прогрессивный класс, интеллигенция? Те же дворяне, только с идиотскими идеями! Вы-то кайлом машете только когда вашего брата царь батюшка в Сибирь отправляет. Сами-то почему в каннибализм не скатитесь?
- От прогрессивного мышления! Ибо, как писал еще Паисий Поликарбонат в своей «Демагогике»…
- Довольно, Саша! – не выдержал Никита Сергеевич. – Очнитесь уже от вашего бреда. От прогрессивного мышления?! Только?! А как же ваше «бытие определяет сознание»? Нестыковочка выходит! И много ли в вашем движении крестьян и рабочих? Здесь только ленивый о сем Атамане не говорит! Вы сперва народ-то послушайте, прежде чем от имени его какие-то претензии Государю предъявлять!
После этого барин плеснул стопку водки Вавилевскому, а сам, хлебнув из горлышка, взял гитару и жалобно затянул романс, по-видимому, собственного сочинения:
-Ой, луна на небе светится,
А внизу - туман.
Что же ты не спишь, умелица
Нанести мне ран?
В чём кручина окаянная,
В чём причина слёз?
Что за думушки поганые
Тебе бес принёс?
Обернулась бы лисицею
Человечья плоть,-
Ведь пора вязальной спицею
Палец уколоть.
Будешь с ним ты под луною
Серым волком выть.
Попрощайся же со мною,
Усмири же прыть!
Вот такая околесица, -
Не спасёт стакан.
Ой, луна на небе светится,
А в душе - обман.
Последних куплетов Александр уже не слышал, ибо свалился в сон от избытка водки и впечатлений.
Хуан-Антонио Бондаренко потянул тяжелую дубовую дверь таверны: внутри было шумно и душно. Кинув нищему два песо, коих ему не хватало на жалкий кусок хлеба, Бондаренко взял пинту пива и уселся за свободный стол. «Ох, она никогда не будет со мной! Я ничтожество и неудачник, вернусь на родину и приму постриг!» Не мог он смириться, принять свою жизнь, какая она есть. А все начиналось очень красочно и захватывающе! Новый свет, сокровища… и любовь. Но она была и безответной, и недосягаемой.
Два солдата, садящихся за соседний стол, отвлекли Бондаренко от его мыслей, но и в их разговоре было то, что Хуан-Антонио совершенно не хотел слышать:
- Знаешь, Санчез, ч..т побери! А этому пройдохе Эрнесто Паскуале никогда не быть с Хуанитой, дочерью дона Игуано Аморалеса! Они любят друг друга, это всякий знает, но скоро Хуаниту выдадут за самого сеньора Алехандро Альфонсо Мария-Луиза де ла Роза, графа Монте-Негро. Против этого туза ни Паскуале, ни тем более, Бондаренко бессильны!
- Да, Родриго, этот Паскуале, вообще, - человек конченый, бедовый. Ему, во-первых, головы не сносить, а во-вторых, и после смерти ему покоя не будет… Он выносил драгоценности из храма бога Кукуцаполя и, что ещё хуже, из мавзолея Верховного Инки Тринитрополиуретана! Наш проводник, индеец, рассказывал, что тот, кто это сделает, будет проклят. Он мучительно погибнет, а потом превратится в ужасное чудовище. Из могилы подниматься будет и кровь пить, на людей нападать, на животных!
***
Александр проснулся у себя в комнате. Слуги ночью унесли его туда, чего Александр конечно же не помнил. Солнце было уже высоко, в комнате было душно от стоящей жаркой погоды, воздух был изрядно испорчен перегаром самого Александра. Голова раскалывалось, было дурно. «Что сие было? – подумал Вавилевский – Женщина в подвале на цепи, Атаман из сундука, закопанного в лесу, Бондаренко, Паскуале… Черт возьми, я этого Бондаренко уже второй раз вижу! Обручение с Варварою, победа над Лемским… А, может, не было сего? Примерещилось под хмелем… А тогда, чего ради я в барском доме нахожусь! Правда, значит! Или неправда?!
В голове Александра спорили вера и разум. Но только то был не тот классический, хрестоматийный, спор! Ибо разум на сей раз указывал на то, что некая неизведанная потусторонняя сила в истории сей непременно замешана! Ибо про Атамана в Округе говорят все безо всякого исключения! И что это могло силищу такую той несчастной узнице придать?! А вера…вера говорила, что нет ничего, что не описывается наукою, что человечество уже раскрыло почти все тайны бесконечной Вселенной! А всё сверхъестественное есть всего лишь иллюзии и мифы малограмотного непросвещенного народа! Не желал Александр верить в то, видел сей ночью.
***
Вавилевский привел себя в порядок, умылся, принял огуречного рассолу, кой принес ему усердный слуга в красной косоворотке, и проследовал в гостиную. Внезапно в коридоре он столкнулся с Варварою. Вид её был весьма обиженный. Она глядела на Александра, уперев руки в бока, глядя на него рассерженным и разочарованным взглядом:
- Я думала, Вы неспособны на такое! Вы революционер, а пьете как последний чиновник и сатрап! Я думала, Вы на гвоздях спите, волю закаляете, на хлебе и воде. А Вы…
- Так сие ж эпикурейство, гедонизм! – ответил Александр – Что я Вам монах какой-нибудь на хлебе-то с водой!
Видя, что взгляд Варвары становится ещё рассерженнее, и она уже готова замахнуться, чтоб влепить пощечину, Вавилевский поколебался и, дабы выкрутиться из положения, тихонько произнёс:
- А, знаете, я это не просто так сделал. Мне было нужно войти в доверие к вашему отцу, чтоб узнать, что он творит в подземелье.
Варвара сменила гнев на милость и, оглянувшись по сторонам, тихонько спросила Александра:
- И Вы тоже видели это?!
-Да, картина жуткая… Страшный недуг у вашей мачехи!
-И что Вы думаете сие такое?!
- Понятия не имею! Но ведь не верить же, что ее искусал этот ваш ч..тов Атаман!
На слове «Атаман» Варвара упала в обморок. Александр поднял её и подозвал слуг.
Весь день Александр не находил себе покоя, шатался по усадьбе, по саду, углубляясь в своих мыслях. Он желал найти хоть что-нибудь, что поможет отыскать рациональное, материалистическое, объяснение происходящего.
«Что мы имеем? Деревенские бредни о каком-то Атамане и барышню, прикованную к стене, обладающую небывалой силой и голосом. Гипотеза с каннибализмом кажется убедительной, но об Атамане твердят совершенно независимые источники. Народ чего-то боится, и сие, видимо, не беспричинно. Волки бешенные? Да, они бы разорвали несчастную, и дело с концом. Да, народ прекрасно ведает, кто суть волки и что с ними делать, ежели они на деревню нападут. А то, что сие какой-то зверь доныне неизведанный?! Неизвестный науке биологический вид! Его слюна ядовита и вызывает особую форму кателепсии или эпилепсии. Достаточно изловить сего зверя, взять у оного пробу слюны и приготовить сыворотку! А в Купальскую ночь у сего зверя, видимо, брачный период! …Вот, сколь велик разум человеческий с его бесконечной возможностью к познанию мира. Ведь как писал Карл Фридрих Оберман: «Истинное удовольствие и самоудовлетворение мне приносит познание самого себя, через кое я мыслю, как я познаю других людей, животных и прочую природу, которая бесконечна»».
Александр нашел Варвару в саду и изложил ей свою догадку. Изложенная версия весьма воодушевила барскую дочерь:
- Я, конечно, до сих пор сердита на Вас, но ваша способность мыслить и называть вещи своими именами меня восхищает и поражает!
Вавилевский порозовел от удовольствия и произнёс:
- Значит, план таков. Купальская ночь послезавтра. Я наберу мужиков по селу с вилами, топорами, сетями и рогатинами. Мы изловим эту тварь, а дальше пускай доктор пробу слюны возьмет!
- Да всё это хорошо, только никто с Вами не пойдет! Тут страшатся все, от мала до велика…
- А я им доказать попробую, просветить, ибо я материалист!
- Да, Александр Николаевич, таких материалистов, как Вы ещё поискать по белому свету. Даже я заколебалась, когда сие увидела! Я восхищена трезвостью ума вашего, невзирая даже на то, что вы не всегда бываете трезвы!
***
Разумеется, Вавилевский боялся. Боялся встречи с чем-то опасным и доселе неведомым. Но он так же думал и о том, что выпал хороший шанс развеять местные суеверия, продемонстрировать силу и правоту натуралистических убеждений. Здесь нельзя отыграться обыкновенною риторикой. Ежели не действовать, то это означало бы демонстрацию своего страха перед местным дремучим поверьем, а отсюда и до обыкновенного боговерия недалеко. Вдобавок, Варвара Никитична привыкла видеть в Александре своего героя и не готова прощать любые его слабости.
Вавилевский ввалился в кабак. Время было далеко не вечернее, и народу там было не столь много. Да и напиться до ч..тей и домовых ещё никто не успел. За центральным столом дюжий бородач в косоворотке в горошек и согбенный крючконосый лысый старикашка забавлялись игрою в шашки, а остальная публика наблюдала за игрою.
- Да, хто же тебя, Васька, играть-то учил! – возмущался старикашка – Ты хоть дамку-то поставил, а прямо ею ходить все равно не можно, только наискось…
Урок игры был прерван возгласом Александра:
- Товарищи! Послезавтра так называемая Купальская ночь, и все снова будут прятаться по углам, бояться некого несуществующего чудища. Но пора поставить конец сему позору!
Публика с изумлением уставила взгляд на Вавилевского, а хозяин кабака, разливавший чарки, даже съязвил:
- Что, барин, ты Атамана нашего также напоишь до белой горячки как того верзилу?
- И он потом тоже в платье бабское нарядится! – подхватил бородач Васька.
Мужики залились хохотом.
Александр не выдержал сего животного невежества. Он снял обувь с ноги и стал колотить каблуком по свободному столу, дабы утихомирить толпу. «Эх, покажу я вам Кузькину мать» - вертелось в голове. Лишь мужики то ли прохохотались, то ли на них подействовал стук каблука по столу, Александр продолжил:
- Никакого «Атамана» на самом деле не существует! Человек во все эпохи страшился того, о чём достоверно ничего не знал. Но сейчас наука готова развеять любые суеверия и сделать человека подлинным господином природы. То, кого вы называете Атаманом, есть на самом деле неизведанный доселе зверь с ядовитою слюною! Я призываю не отсиживаться по домам, а взять вилы, топоры, силки и рогатины и изловить сего зверя! И Округа будет свободной!
- Вот тебе надо, барин, так сам и лови, а мы утром поглядим, что от тебя осталось! – вырвалось из толпы.
- А, может, он и дело говорит! НОука ведь! – встрял крючконосый старикашка, подняв палец вверх на слове «нОука», а затем для чего-то перекрестился.
- Да, нужен он здесь со своей ноукой! – заорал дюжий Васька. – И году здесь не живет. Сам, барин, Атамана лови. А вдруг на самом деле он после твоих стараний тоже бабою вырядится-таки и в церковь завалит. Тут уж мы и подсобим!
Вавилевский ушёл ни с чем. Вот она, жестокая правда жизни. А ежели бы он не Атамана ловить призывал, а на Зимний Дворец идти или на Кремль? Тоже бы не поддержал никто… Далеко русскому человеку до свободы! Ведь оный страшится даже собственных дремучих и жутких суеверий, которые бабки да няньки ему ещё с колыбели нашептывают. Чего уже говорить о настоящих жандармах с нагайками и Сибирских рудниках. Россия – не Франция!
***
Бефстроганову же александрова идея пришлась как раз по душе. Никита Сергеевич даже духом воспрянул, как услышал её из уст Вавилевского за чашкою чая.
- Ох, и дурак же я! Надо же, - на байки деревенские повёлся! И доктора германские суть олухи все! Никто до такого не додумался, а Вы, Саша, - голова. Далеко пойдете, когда дурь Ваша юношеская выветрится.
Вавилевский аж расцвел, слушая сии слова, и даже упоминание про его якобы «дурь» не поколебало его.
- Вот видите превосходство натуралистического подхода! А ваши доктора – хоть и европейские, но все находятся в плену идеалистических заблуждений и религиозного мракобесия.
- Держу пари, mon ami, дело здесь далеко не в натуралистических убеждениях, а в том, что Вы сумели выдвинуть новую весьма интересную версию, кою мы непременно проверим. Итак, дворню привлекать к охоте бесполезно, не пойдет никто. Попросим слуг заранее яму волчью выкопать на опушке да хворостом присыпать. А сверху положим забитого козла. Сие приманкою будет. Мы же сядем на дереве в лабазе с ружьем. Пойдет тварь эта на запах крови и угодит в яму. А тут уж мы её и пристрелим! А дальше – дело за Вольфенштейном и его реактивами.
Вавилевскому стало весьма боязно: одно дело поднять целую толпу, а самому оставаться лишь мозгом и вдохновителем, другое – идти на пару с барином охотиться на невесть кого! Но идти надобно. И вполне понятно, почему. А слова о волчьей яме и туше забитого козла напомнили Александру о древних жертвоприношениях и обрядах, связанных с оборотнями и вурдалаками! И снова вера заспорила с разумом. Всё складывалось так, что сие всё есть вполне реальная чертовщина, но верить в это совсем не хотелось!
К вечеру того дня у Александра на сердце всё усиливалось чувство тревоги. По силе оно было таким же, каковое он ощущал перед назначенным поединком с Лемским. Александр понимал, что «неизведанный наукой зверь» есть всего-навсего догадка. А что там на самом деле? К чему этот навязчивый сон о неких гишпанцах? Что-то говорило, что сие как-то связано с тем, что творится в Округе. Но верить в подобный бред однозначно нельзя! Все эти кажущиеся связи и знаки суть обычная мнимость, инстинктивный страх перед новым и неизведанным. Вдруг, в голове Александра проскользнула крамольная мысль. Он вспомнил, как в детстве на исповеди рассказывал священнику о своих детских страхах: бабайке, лешем и водяном. Святой отец тогда сказал, что сие суть бесы и ничего более. Так вот все темные боговеры объявляют происками бесов всё, что как-то объяснить неспособны! Точно тем же путем идут и материалисты, когда объявляют несуществующим то, что не соответствует принятой ими картине мироздания… А вдруг да столкнется наука с таким, что напрочь опрокинет её настоящий базис, и взору человеческому откроются такие сущности, кои доселе считались фантастическими и несуществующими?! Но не желал Александр в сие верить, не желал…
Был уже поздний вечер, солнце клонилось к закату. По земле потянуло прохладою, в траве стрекотали насекомые. Влажный воздух был насыщен испарениями соков трав и деревьев. Александр и Варвара прогуливались перед сном по барскому саду. Увлеченные неутомимою беседою они зашли в самые укромные места сада, где их никто не увидит.
- Хоть наука и отвергает предопределенность – сказала Варвара, заглянув в глаза Вавилевскому – но я не могу верить в то, что наша встреча есть случайность! Я чувствовала себя обреченною на рабство, пока не появились Вы.
- Нет ничего удивительного в том, что два человека прогрессивных взглядов повстречались. – Не без лукавства парировал Александр, щёки которого заметно порозовели. – Скоро прогрессивных людей будет ещё больше.
- Да, нет… Неужто Вы не понимаете… Ты не понимаешь, Je T`aime…
Варвара и Вавилевский слились в страстном поцелуе на том самом месте, на коем им довелось познакомиться. Но внезапно сей сладостный момент был одномоментно прерван страшным ревом из погреба.
- Я чувствую, ты боишься. – сказала Варвара, прижавшись к александровой груди. – Думаешь, её еще можно спасти?
- Уверен, премного уверен, что наука когда-нибудь победит и самую смерть! Ведь мы уже дошли до предела делимости материи – открыли атом. Неразгаданных тайн вселенной становится все меньше и меньше. – сии воодушевляющие слова Вавилевский произносил с большой неуверенностью, почти дрожащими губами. Лишь присутствие Варвары Никитичны отвлекало его от тяжелых дум о завтрашней ночи…
***
С самого утра небольшая ватага крестьян во главе с самим Бефстрогановым направилась на опушку кромешного леса, дабы выкопать западню и соорудить лабаз на дереве. Крестьяне явно робели и шли на сие предприятие с большой неохотою: крестились, взывая всё время к святым угодникам. Барин не мог сего не заметить.
- Вы уж простите нас, Никита Сергеевич, - воззвал старик Афанасий – но кабы беды на Округу не накликать! Прогневайте Атамана.
- Вы, олухи, сейчас меня прогневайте! – прокричал помещик – Дождетесь, вас самих против этого «Атамана» выгоню с одними черенками от лопат!
Мужики, тяжело вздыхая, выкопали западню, прикрыв оную ивовыми розгами и дерном, и соорудили в листве дерева большой лабаз, на коем должны уместиться Бефстроганов с Вавивилевским.
- Эх, кабы не вышло чаво… - пробормотал под конец снова мудрый старик Афанасий.
Александр отсчитывал каждый час перед предстоящим. Он то нервно мотался по усадьбе, то предавался раздумьям и чтению:
«Сознание, как отношение, содержит в себе лишь те категории, которые принадлежат абстрактному "я", или формальному мышлению; они для него суть определения объекта. Чувственное сознание знает поэтому этот объект только как сущее, как нечто, как существующую вещь, как единичное и так далее. Именно поэтому всякая метафизическая сущность преодолевает паралогизмы опыта в самой себе. Мы можем наблюдать это в для-себя-из-себя вещи».
- Ты настоящий стоик! – сказала Варвара, застав Александра за книгою. – Борешься со страхом философиею! А кого читаешь?
- Фойерфурца. «Бытие и Оно». Предо мною точно такой же точно экзистенциальный выбор: либо моё бытие продолжится, либо Оно сегодняшнюю ночью поглотит меня!
- Даже не думай о последнем! Мы только обрели друг друга. Впереди ещё столько всего светлого. Я не желаю тебя отпускать! Не хочу терять тебя, Саша. Отец заварил сию кашу, ему и расхлебывать.
- И мне страшно, Варя. Но ежели мой натурализм только на словах и на бумаге, то какой же я материалист, какой революционер! Многие и на гвоздях спят, а далее простых догм и демагогий не идут! А как из юношества выходят, то, тьфу ты, семьей обзаводятся, пивным животом и реакционными взглядами! Мы пойдём другим путем!
***
Вечерело. Солнце заканчивало свой путь по летнему ясному прозрачному небу и готовилось скрыться за горизонтом. Сей вечер не походил на предыдущие. Вся природа, казалось, замерла. В безветренном воздухе почти не слышалось обычное для сего сезона птичье щебетание, насекомые над землею почти не роились. Люди же, крестясь и божась, запирали ставни на окнах и даже собак цепных запирали кто - в сарае, кто - в овине, кто - в хлеве, а бедняки - и в избе. Не походило сие действо на те, что по обыкновению случаются по всей Руси матушке на Купальскую ночь! Будто бы и Округа сама есть место совсем иное и чужеземное, в коем царят совершенно чуждые туземные нравы и обычаи.
Бефстроганов и Вавилевский взяли необходимые снасти и припасы и ринулись к опушке, на коей днем была заготовлена западня с приманкою и лабаз на дереве.
Помещик шел хладнокровно и отчаянно. Но шаги его были не похожи на шаги человека, шедшего на славный подвиг, но сие были шаги человека, коего жизнь забила до того, что оному уже совсем нечего терять! У Александра же колени от страха тряслись. Он мысленно успокаивал себя, что мол, животное, лишенное всякого разумения и наделенного одними лишь бездумными инстинктами, никак не способно противостоять тщательно спланированному плану охотника! Натуралисты в Африке тягаются лишь свою смекалкою с наилютейшими хищниками мира. Но одно дело о сем в книгах читать, другое – самому участвовать в подобном действе.
- Смотрите, какое чёрное невежество! – сказал Вавилевский Бефстроганову, указывая на наглухо закрытые ставни окон по всей Округе. – Животный страх сильнее разума у этих несчастных.
- Так, и у вас, Саша, колени трясутся!
Вавилевский не нашел, что ответить и задал встречный вопрос:
- А Вы не боитесь?
- Представьте-с, нет! Ужас, пережитый мною в сей год, затмил весь, грядущий сей ночью, страх. Мне уже нечего терять. Отчаянье, mon ami. Вот ваша классовая теория ни слова не говорит о том, что рабы могут быть в тысячу раз счастливее господина! Да здесь, в Округе, любой крестьянин, счастливее, нежели я. Для Вас счастье – это лишь банальная сытость. Вы думаете, что если отобрать у богатых излишки и поделить все поровну, люди станут счастливыми. У меня вот, кажись, всё есть: хоть каждый день устрицы ешь, а я несчастен. Да тут любой мальчишка-пастушонок, у коего, кроме кнута и дудочки нет ничего, куда меня счастливее.
Вавилевский молчал. То ли от страха, то ли, осмысляя слова Никиты Сергеевича.
Варвара сим вечером места себе не находила. Долго смотрела она с террасы вслед уходящим на закат жениху и отцу. Металась по усадьбе, пыталась отвлечься. И лишь солнце почти совсем скрылось за горизонтом, она уединилась в своей опочивальне. Жуткий страх и пустота в душе терзали Варвару. Страшнее была пустота, кою нечем заполнить. Нечем. А чем же? Ультрапарадоксальною эпистемографией Кранкенхаузена? Диалектическою гиперонтологией Фойерфурца? Экзистенциальною физиогномикою братьев Штайнмахеров? Все это суть лишь отвлеченные слова и тонкие материи. Они сложны и малопонятны. Они надменны. А хочется чего-то сильного и одновременно простого и близкого, к чему можно притронутся и от чего можно согреться. Что всеобъемлюще и одновременно понятно каждому, независимо от количества гимназий и университетов за плечами. Варвара долго колебалась, но таки вытащила из шкапа пыльную старинною икону Спасителя, у коей молилась всё детство, зажгла лампадку, перекрестилась и начала произносить несколько забытые и оттого уже непривычные, но бесконечно родные и памятные с детства слова:
- Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходяшия, от сряща, и беса полуденнаго….
***
Бефстроганов с лёгкостью влез по веревке в лабаз, а Александру пришлось изрядно попотеть, несмотря на молодые годы. И из-за его природной хилости, и из-за немалого страха, кой сковывал все его члены. На небе взошла Луна, которая отлично освещала опушки, и потребность разжечь фонарь отпала сама собою. Барин принялся заряжать ружье:
- Ну, Бешбармак Тимофеевич, посмотрим кто кого!
- Вы сие всерьёз сказали?! – спросил, трясущийся от страха, Вавилевский.
- И да, и нет, Саша. Я, в отличие от Вас, не отметаю ни единой гипотезы. Даже ежели хоть какая-то из оных не укладывается в мою систему миросозерцания.
Александру стало совсем плохо, когда он разглядел, что пули у Никиты Сергеевича были из серебра…
- А-а-а… сие зачем? – чуть не в панике спросил он.
- Вы мне, Саша, сами много раз говорили, что в мистику всякую не верите. Не верите ведь? Что с того, что пуля из серебра? Пуля и пуля. Ну, полегче, конечно, свинцовой… - тут Бефстроганов нагло ухмыльнулся в лицо Вавилевскому – Ладно, гляжу, не дотяните Вы так до утра.
Барин тяжело вздохнул и вытащил из торбы большого размера бутыль самогону и пару стопок.
- Природа изысканных напитков не любит, черт возьми! Примем для храбрости, Саша. Накатим!
***
- Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих….- Варвара продолжала истовое своё моление. Но внутри её шла борьба. Одна её часть взвыла о помощи к неким таинственным и непостижимым Высшим силам, связь с коими только и возможна, что через молитву, другая же часть твердила: «И что же ты потом Александру скажешь? Что молилась за него? Что поддалась первобытному непросвещенному инстинкту? Что это есть за натурализм, кой исчезает, улетучивается при первой же явной опасности? Но что-то очень глубинное и твёрдое заставляло Варвару Никитичну продолжать читать:
- На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.
***
Через полчаса Александр и Никита Сергеевич были уже изрядно пьяны с самогону и свежего воздуха. Кругом была мертвенная тишина: лес, опушка, поле и село застыли, замерли как будто в ожидании чего-то недоброго, страшного. Самое всепожирающее время, казалось, остановилось. Холодная и таинственная луна как будто тоже зависла на небе. Но внезапно сия зловещая картина была прервана страшным ревом со стороны усадьбы.
- Эх, страдает бедняжка… - проговорил барин, наливая ещё по стопке. – Ничего, немного сему супостату осталось!
- Неееемного! – одобрительно подхватил уже едва ворочающий языком Александр. – Препарируем его, чучело изготовим. И надобно оное чучело в Кунсткамеру поместить. Давайте, это самое… за науку выпьем, за силу и мощь Разума человеческаго!
- Во, гляди, Саша – вскрикнул вдруг Бефстроганов – Смотри, земля шевелится!
Лежащий на западне забитый козел ни с того, ни сего провалился вниз. В глубокой волчьей яме, вырытой «чтоб наверняка», приманки было уже и не разглядеть.
- Ссссиеее неее зеемля шевелится… – залепетал Александр. – Ссиила тяжести…
Вавилевский не успел договорить, как возле дерева из волчьей ямы вылезла черная человеческая фигура. Во мраке трудно было разглядеть оную. Видны лишь были широкополая шляпа на голове, кои носили обыкновенно мореплаватели европейские времен покорения Нового Света и той же эпохи ботфорты.
- Gracias! – проскрипел странный незнакомец и тут же исчез, растворившись лунной тени.
Вавилевский и Бефстроганов моментом потеряли остатки, и без того помраченного сознания, то ли от увиденного, толи от самогону…
***
«…Дорогие папенька и маменька! Трудно и описать то безумное и страшное происшествие, кое случилось со мною в Округе. Уверен я лишь в одном: видение сие есть лишь результат воздействия спирта винного на организм, а также материализация мнимая внутренних страхов моих. Именно подобная же мнимая материализация и породила у множества народов диких и непросвещенных верования и религию. Посему именно колдуны и шаманы в радениях своих используют разные травы дурманящие.
Любопытно в сей истории лишь то, что на другой день барин Бефстроганов, мой большой благодетель, отворил дверцу своего погреба и вдруг услыхал:
- Отпустите меня немедленно! Кто посмел творить такое непотребство с барыней Бефстрогановой! Почему я к стене прикована?! Почему я измазана?! Подайте платье… Мой муж – влиятельный человек!
Вот так у больной страшным психическим недугом молодой барыни вновь проявился здравый рассудок. Но, уверен я, сие никак не связано с событиями той ночи. Все это суть лишь кажущиеся совпадения, кои опять же порождают у людей непросвещенных страхи и суеверия».
Avec l'amour, vous Alexander
