С левыми Европы давно происходит что-то странное. Для них, наследников великих европейских революций, стало характерно унылое пораженчество, нежелание драться – и в прямом, и в переносном смысле. Поднимавшие некогда плебс на битву с угнетателями и тиранами, готовые подняться с оружием в руках на защиту любого подвергшегося угнетению народа, создававшие в годы Второй мировой войны партизанские отряды, дравшиеся с нацистами, они весь свой политический темперамент обратили в филантропию.
Сегодня европейские левые способны только на одно: делить деньги, накопленные не ими, и раздавать государственные пособия всем подряд, включая маргиналов-иждивенцев. Начав когда-то с широкого общественного протеста против паразитов-богачей, они сегодня заняты тем, что видят своё призвание в кормлении паразитов на другом общественном полюсе.
И уже совершенно непонятно, могут ли вообще что-то предложить своим народам.
Когда коммунисты потерпели в 1990-е годы во всём мире поражение, казалось, их эстафету возьмут социалисты. По континенту покатился «левый марш», в ведущих странах Европы социалисты пришли к власти. Казалось, вот-вот они докажут свою историческую правоту в споре и с правыми, и с крайне левыми. Однако всё кончилось позором и поражениями. Встав у руля политического управления, европейские левые так и не смогли указать, куда идти. Более того, их политика оказалась более правой, чем политика их предшественников. Во Франции они уступили фашистам, в Англии превратились в сателлитов США, в Германии слились с «чёрными», перепугавшись союза с остатками партии Хонеккера, в Италии не смогли соперничать с новыми правыми Берлускони, которые симпатизировали Муссолини.
Весь свой пафос они свели к безбрежной «толерантности», к абсолютизации прав всех и всяческих меньшинств, а образ угнетенного пролетария и крестьянина в их деятельности был заменён образом накурившегося марихуаны гомосексуалиста или мусульманина-хулигана. Поднявшись в XVIII веке на защиту права человека на свободу и развитие, они сегодня стали защитниками «права» маргиналов на вырождение.
Вместо провозглашения идеи создания справедливого и свободного общества они стали глашатаями сохранения пороков существующего.
Возможно, здесь играет определённую роль историческая усталость, связанная с двухсотлетним возрастом. Однако думается, что корни глубже. За этим вырождением – столетние споры, более чем столетнее внутреннее раздвоение социалистической идеи.
Одни думали о том, как изменить мир, другие – о том, как его несколько подправить, «реформировать». Позже это легло в основу классического различения рубежа XIX-XX веков, обернувшегося делением сначала на революционную и оппортунистическую социал-демократию, затем на коммунистов и социал-демократов. Одни были носителями утопии, другие – проповедниками приспособления к существующему.
Вообще, в трактовке понятия «Утопия» со временем утвердилось ограниченное понимание. «У-Топос» – несуществующее место – стало читаться как «то, чего нет и быть не может». Насчёт первого («то, чего нет») спору нет, а вот второе – сугубо произвольно: если чего-то нет, это не значит, что его не может быть. Называют же некоторые авторы утопию «преждевременно открытой истиной»…
Современные социалисты на Западе утонули во дне сегодняшнем. Они могли двигаться вперед, пока дорогу им прокладывал русский коммунизм, как ледокол, расчищавший дорогу в будущее и взявший на себя тяжесть движения к поставленной цели. Социалисты иногда помогали, но чаще ругали за «издержки» движения, а то и присоединялись к его противникам.
Однако замерзать стал не только ледокол, замерзать стал и очищенный им ото льда путь, по которому плыли социалисты, гордясь своим мерным движением вперед. И оказалось, что они не способны принять эстафету этого движения: сами могут плавать только там, где льда уже нет.
Социалисты оказались не способны предложить свое видение будущего. Погруженные в постмодерн, из всех идей старых европейских левых они унаследовали только одну: право каждого жить так, как он хочет; наследовали идею множественности истин. В конечном счёте это обернулось отказом от любого проекта будущего, от единой ценности, от любого мобилизующего смысла. С одной стороны, это было признанием права представителей иных культур не подстраиваться под европейскую культуру, не ассимилироваться в культуру Европы. А с другой стороны, обернулось и слабостью европейского мира, европейского культурно-исторического типа. Лишённый смыслов, этот мир ничего не смог противопоставить культурам «варварским», но накалённым смыслами и самобытными ценностями.
Если в рамках одного культурно-исторического типа, одной цивилизации признается право каждого жить и молиться по-своему, значит, признается право инокультурных элементов не ассимилироваться в основную культуру. И тогда рано или поздно оказывается, что ассимилироваться не с кем и не в чем.
Европейские левые, по существу, стали правыми, а правые – скорее левыми. Вот мы и видим, что Социалистическая партия Франции поддерживает сегодня украинский нацизм, а Национальный фронт Марин Ле Пен – сражающихся антифашистов Донбасса.
Фото: REUTERS/Susana Vera
