Преподобная Евфросиния Суздальская, преподобная Евфросиния Полоцкая, игумения Арсения (Себрякова), монахиня Людмила (Ольга Николаевна Пряшникова), – это лишь небольшой список монахинь, причисленных к лику святых. Если же перечислять всех, кто шел по монашескому пути и был прославлен Церковью, эта статья займет слишком много страниц. Художники в разные времена пытались запечатлеть образы монахинь – известных или тех, чьи имена нам еще только предстоит узнать. Попробуем посмотреть на несколько картин – от XVIII до ХХ века.
Портрет схимонахини Нектарии (Натальи Борисовны Долгорукой, урожденной графини Шереметевой), выполненный неизвестным художником XVIII века. Точнее, не портрет, а «парсуна» – так принято называть портреты XVII – начала XVIII века. Парсуна не предполагает передачи психологического образа изображаемого человека, глубины пространства и так далее. Это не икона и одновременно – не реалистическая картина в современном понимании. Перед нами – схимница, в прошлом – блистательная светская красавица, которая не отказалась от опального жениха, и, став его женой, попала в тяжелые бытовые условия Сибири, пережила казнь мужа, смерть одного из сыновей. С достоинством и смирением принимая все, что происходило с ней в жизни, она шла по духовному пути, этапы которого – сознательное принятие монашества, а потом и великой схимы. У схимонахини Нектарии – лицо молодой девушки, но, когда она приняла великую схиму ей было уже за 50. Художник-реалист XIX века написал бы ее непременно с лицом взрослой женщины, на котором не могли не отразиться все тяготы, с которыми ей пришлось столкнуться. Но веком раньше художник поступает иначе, в итоге показывая не внешний возраст изображаемой, а ее юную душу, которой надлежит предстать перед Господом. Но она уже здесь, в этой жизни, со Христом, неслучайно ее рука указывает на свиток со словами псалма: «Яко отец мой и мати моя остависта мя, Господь же восприят мя...» (Пс. 26:10)
У Ильи Репина есть два портрета под названием «Монахиня» – 1878 года и 1887 года. Только вот про первый портрет мы подробно говорить не будем, поскольку рассказ о нем – совсем не по теме статьи: в образе монахини Илья Ефимович изобразил сестру жены. По воспоминаниям племянницы Л. А. Шевцовой-Споре, она позировала ему в светском одеянии. Во время работы над портретом модель и художник поссорились, в итоге – картина была переписана. Исследования Третьяковской галереи, рентгенограмма картины, показали, что за монашеским одеянием – девушка с прической, в платье с кружевами и веером в руках. Но все-таки, когда смотришь на мастерски выполненный портрет, немного чувствуешь этот момент «игры» – например, кажется, что «монахиня» специально демонстрирует зрителям четки на руке…
Совсем иначе воспринимается настоящая монахиня, в работе 1887 года. На ней художник изобразил свою двоюродную сестру – Олимпиаду (Эмилию Васильевну Борисову), монахиню Николаевского женского монастыря, который располагался под Харьковом. И в этом портрете – уже никакой нарочитой демонстрации четок, наоборот, руки – спрятаны. Кстати, покрытые руки – знак благоговейного, уважительного отношение к святыне. Здесь нет конкретной святыни, но в таком жесте можно увидеть и благоговейное отношение к Церкви, к выбранному монашескому пути, к конкретному храму, в котором находится героиня портрета – обо всем этом напоминают огоньки свечей на заднем плане. Из-под одеяния видно только лицо, которое по цвету немного перекликается с этим мерцающим светом. Взгляд – чуть вбок: монахиня вроде бы здесь, с художником, с нами, зрителями, но вместе с тем она знает и про другой мир, о котором тоже напоминают огоньки свечей.
Лицо монахини в картине Константина Маковского «Молодая монахиня» – полно жизни. Светящиеся глаза, румяные щеки... Но, в отличи от некоторых работ художников XIX века, в которых молодые монахини изображаются в тоске по оставленному миру, и есть четкое противопоставление яркой, поющей жизни мира с «не-жизнью», на их взгляд, монашеского пути, у Маковского в картине – свет, радость, умиротворение. «Молодая монахиня» – картина именно про жизнь.
Когда смотришь на картину Сергея Милорадовича «Монахиня у иконостаса», трудно поверить, что год ее создания – 1922. Кажется, что художник (1851-1943) писал ее до революции. Она тоже – про радость, ту радость, которую дает жизнь в Церкви. Золото иконостаса, яркость икон, цветы вокруг иконы Божией Матери и нимба Спасителя, синий покров на аналое – все это вместе создает ощущение праздника, и черно-белое одеяние монахини совсем не смотрится контрастом к этому цветовому разнообразию, наоборот, воспринимается его частью, но при этом одновременно, все-таки выделяясь. Вся та радостная яркость, которая присутствует в храме – это именно внутреннее состояние монахини, внешне сдержанной. А еще кажется, что эта картина – воспоминание, или – стремление пожилого художника запечатлеть ту жизнь, которая стремительно уходила из тогдашней действительности.
Совсем другие женские монашеские образы – в портретах, которые писал Павел Корин в конце 20-х и в 30-е годы прошлого века для своей работы «Русь уходящая». Глядя на них, мы, сегодняшние зрители, понимаем, как смогла выстоять Русская Православная Церковь в годы гонений. Такие люди, как те, что смотрят на нас с портретов Корина, сохранили, вынесли, вымолили ее. Об одном из портретов – игумении Фамари – мы уже писали для «Монастырского вестника».
«Схимница мать Серафима из Ивановского монастыря в Москве». Чуть согбенная, но все-таки невероятно прямая фигура (внутри – тот самый стержень, который не позволяет сломаться), лицо, от которого свет, кажется ярче, чем от свечи. Это «образ особый, несравнимый с другими, даже наиболее выразительными персонажами «Реквиема», – пишет известный искусствовед Вадим Валентинович Нарциссов об этой работе в статье «Художник и время». – Это образ человека – молитвы, исступленной, огненной, неизмеримой силы, но опять же внутренней, потаенной (…) Предельная сосредоточенность и предельное смирение, как и подобает схимнику, отсечение всякого своеволия, полная отрешенность от мира, от действительности: все горнее, надмирное. Ее молитва уже не за себя, – за мир, грешный и падший род человеческий…»
Мария Вишняк писала портрет схимонахини Афинагоры в 1985 году в селе Великодворье (Пятница) Владимирской области, именно там протоиерей Анатолий Яковин, настоятель Пятницкой церкви давал приют репрессированным, устраивал их быт, помогал. Для молодой художницы, которая вместе со своим мужем, иконописцем Александром Соколовым, приезжала к отцу Анатолию как к своему духовнику это была встреча с другой Россией, и, когда она стала писать их портреты, то, прежде всего, менялась сама. «Матушка Афинагора показывала собой образ настоящего христианина, простого, глубокого, достойного и невероятно теплого и жертвенного. Как, впрочем, и каждый из тех, кто жил у отца Анатолия из того поколения», – вспоминает Мария Вишняк.
Когда вглядываешься в портрет схимонахини Афинагоры, прежде всего видишь внутреннее спокойствие и любовь. Хотя, если смотреть с обычной, человеческой точки зрения, казалось бы, откуда им взяться, если по ее жизни «проехался» ХХ век с его испытания?
Схимонахиня Афинагора (Вера Яковлевна Коренева) – из семьи потомственных дворян, родившаяся в 1897 году. Потом был 1917 год. Вера Яковлевна бегала на занятия в педагогический институт, старалась как можно быстрее проскочить толпу людей у особняка Кшесинской, на балконе которого выступал Ленин… Чуть позже, в непростые 20-е Вера Яковлевна и ее близкие пришли в Церковь. В ее жизни были и арест в 1935 году, и лагерная жизнь, а потом, после освобождения, – издевательства от «мирных граждан»: в городе Шуя, где оказалась Вера Яковлевна. «Когда я ходила на речку полоскать белье, нас забрасывали камнями, звали монашками, хотя мы пострижены не были и одевались по мирскому». А потом была жизнь в Муроме, знакомство с дивеевскими монахинями…
В портрете Марии Вишняк чувствуется некоторая грусть: за свою жизнь матушка успела узнать, что люди, мягко говоря, умеют быть не очень хорошими. Но при этом в ней столько силы и любви, что, кажется, ею можно согреть всех. Потому, что она находится рядом с Источником любви, с Христом…
