«Мы духовно росли при старцах»

Иеромонах Василий (Бурков) – наместник Святогорского Свято-Успенского монастыря в Пушкинских горах. Святогорский монастырь широко известен как место погребения Александра Сергеевича Пушкина (похоронен в родовой усыпальнице Ганнибалов-Пушкиных в 1837 году).

О своем пути к монашеству и духовных наставниках – старцах архимандрите Кенсорине (Федорове), схиархимандрите Илии (Ноздрине), протоиерее Николае Гурьянове… – его рассказ.

Иеромонах Василий (Бурков)

О приходе к вере

Для меня самого это некая тайна, потому что я родился в самый разгар советских атеистических времен и про Бога нам ничего не говорили. Родился я в Хабаровске. Хотя там и была одна церковь, я туда не ходил, конечно. Я даже помню: как-то в детстве или уже в отрочестве проходил мимо церкви – и увидел на окне вентиляторы; я тогда подумал: «Как они странно в Бога верят… И зачем им вентиляторы?»

Потом я попал в Псков… Друг мой иногда заходил в церковь, но и то, думаю, не по религиозной необходимости, а так, перед делом свечку поставить, – и я у него раз спросил как и зачем. А он: «Ты-то сам крещенный?» А я даже не знаю, крещенный я или нет. Позвонили мы домой в Хабаровск маме, мама мне сказала: нет, тебя не крестили. И друг говорит: «Давай тебя покрестим». Я: «Давай покрестим, ничего такого страшного не произойдет». И вот меня в Пскове – мне было тогда 25 лет – покрестили на квартире. Каких-то особых эмоциональных впечатлений не было.

Но помню чувство – и теперь я понимаю, что это Божие было чувство. Я его тогда не понимал. Когда мне крестик надели и у меня висел крестик, мне было радостно, какая-то была тихая радость, и мысль была такая, что вот, у меня появился такой друг, который меня никогда не предаст, не оставит. Я очень любил крестик. Хотя занимался тем, чем и до этого занимался, всё было в суете, но вот это чувство я помню, до сих пор вспоминаю с благодарностью. Понимаю, что Бог дал мне такое.

Но потом Божиим Промыслом у меня была ситуация, где я остался совсем один. То есть я мог делать какие-то дела, мог не делать. И, опять же, я полагаю, Бог так устроил… Я тогда не понимал своего состояния. Умом я рвался, думал: время уходит, надо что-то сделать великое, гениальное, а я ничего не делаю. А на сердце было спокойно и мирно. Я помню это состояние хорошо. И как-то зашел в храм – в Пскове тогда восстанавливался храм Александра Невского. Отец Олег Тэор, настоятель, он такой колоритный был… Тогда для меня это было что-то необычное. Мне всё это стало интересно, я стал ходить в храм, тем более всё восстанавливалось – мы сами своими руками делали это. Службы были такие: если дождь идет, то ряд людей стоит, ряд чашек, в которые капает. Ряд людей – ряд чашек.

И подъем был, конечно, в то время; думаю, любой это подтвердит: конец 1980-х – начало 1990-х – религиозный подъем всей страны. Но верующим человеком я стал, когда подошло время Великого поста, – это был мой первый пост. Я узнал, что мне нужно делать, как поститься, чего не делать. И вот когда я встретил первую свою Пасху, пережил эту радость, счастье, мне уже не надо было объяснять, есть Бог или нет, я уже был опьяненный. Первая Пасха! Это был то ли 1990 год, то ли 1991-й. Думаю, это такое пасхальное время было для всей страны, все как будто проснулись. Я и по себе это помню, и моих друзей, и знакомых. Вот эту волну…

Когда я встретил первую свою Пасху, пережил эту радость, мне уже не надо было объяснять, есть Бог или нет

Пришло желание молиться. Я раньше ничего про это не знал. Даже помню моменты, что шел по городу и думаю: «Как помолиться хочется». А я молитв тогда не знал – ну, «Отче наш», и то не всё. И вот куда-нибудь завернешь в кусты и читаешь, что ты помнишь, и так сладко, прямо думаешь: «Неужели так каждый день теперь будет, такая жизнь радостная наступает?»

Где сейчас монастырь Елеазаровский, там были развалины. А рядом – буквально в шаговой доступности, метров 500 от монастыря – база биофака Псковского пединститута. И мой знакомый (он преподавал на биофаке) узнал про мое желание и говорит: «Приезжай, – тогда зима была, – поживешь у меня на летней базе в лесу». И я приехал. Взял с собой, помню, полмешка муки. И так хорошо там! Я стал читать то, что мог, – Псалтирь, помню, как умел. А потом вдруг ударили морозы, буквально через несколько дней. И было так холодно, что я со всех комнат этого домика, в котором жил, стащил матрасы, чтобы стенки в своей маленькой комнатушке ими заложить. Печка там была, но дрова были сырые. А я человек городской. Смотрю – они не горят, тлеют еле-еле. А я еще босиком там ходил и, видно, на что-то наступил, стала нога болеть. В общем, там какой-то нарыв образовался. И я думаю: «Надо как-то добираться назад». Я, как Маресьев, пополз на остановку. И вернулся опять во Псков. На этом моя пустынническая жизнь кончилась.

Врачи посмотрели ногу, сказали, что в принципе ничего страшного нет. Хотя у меня такие мысли были, что там гангрена, ногу отрежут.

Потом, когда я поправился, во Псков приехала одна раба Божия и сказала, что надо ехать в Оптину пустынь, что это особый монастырь. Я туда поехал. И как раз это был Великий пост. Я прожил там несколько дней. Но собственно монахом захотел стать в одну ночь.

Это бы корпус в скиту, сейчас там храм восстановили святителя Льва Катанского. А тогда, в 1993 году, это был корпус для паломников. Там нары были… А публика!.. Потому что в России подъем веры, такие все бородатые – инженеры, режиссеры, писатели… И они допоздна говорили об иконах, об искусстве церковном. Такие беседы проходили высокоинтеллектуальные. И вот эти беседы закончились, все разбрелись по своим нарам, а я Евангелие решил почитать. Открыл, читаю. И такое пережил, я бы сказал, Богоявление! Что это было, я до сих пор не могу сказать, да и смысла нет понимать, что это было. Но как-то очень сладко, причем всё трезво, абсолютно никаких разгорячений. А когда стало умаляться это чувство, я лег спать: на послушание надо было утром рано вставать. Но заснуть не мог, у меня было одно желание, я его четко помню: я хочу быть монахом – и всё, больше я ничего не хочу.

Схиархимандрит Илий (Ноздрин)

В то время в Оптиной духовником был отец Илий, старец Божий. Все его почитали. И я утра дождался, стал бегать его искать, нашел, сказал: «Батюшка, благословите, хочу в монахи», – так торжественно сказал. Я думал, что он так же и ответит, мол, конечно, такое дело… А он говорит: «Я не знаю, ты сам смотри…» Думаю: «Ничего себе благословение!» Он что-то еще проговорил, но я остался в каком-то недоумении. Желание-то у меня не умалилось, оно такое было, как бы сказать, непотопляемое. Но вот такого благословения я не ожидал

Мама моя тогда в Хабаровске жила. Я уже читал книги духовные, а там написано, что важно родительское благословение. Я позвонил маме, говорю: «Мама, благослови, я собираюсь в монастырь». Она опешила: «Сынок, ты что! Меня сейчас на операцию кладут, я не вынесу, я умру! Никуда не уходи!» Я думаю: «Ну вот, еще одно “благословение” взял!» На сердце-то было мирно и спокойно, а вот именно умом я сомневался. Думаю: как так? благословение ни старец не дал, ни мама не дала.

Вернулся во Псков – я во Пскове тогда жил – и поехал к старцу отцу Николаю на остров Залит. Для меня это тогда самый дорогой человек был и авторитет духовный. Я к нему приехал, говорю: «Батюшка, благословите, в монахи хочу». Смотрю, а он как будто смеется: «Знаешь, я в этом ничего не понимаю. Я же белый священник, не монах, в этом не разбираюсь…» Разговор-то закончился, и я по его словам понял, что он радуется и говорит, что это хорошо. Но такого благословения он не дал, что иди, мол, в монахи. И такое было у меня впечатление, когда я на него смотрел, что он похож на Бога, что я вижу Бога. Старенький уже, 90 лет… А вот чувство, что он на Бога похож… И это чувство было такое, с одной стороны, четкое, с другой стороны, тонкое. В общем, я когда приезжал, не мог на него насмотреться – все смотрел. Смотрел на него, как он говорит. А тогда времена были такие, что можно было к нему подойти с вопросом. Потом уже был наплыв людей большой.

Протоиерей Николай Гурьянов

Такое было впечатление у меня, когда я на отца Николая смотрел, что он похож на Бога, что я вижу Бога

Отца Николая нет уже почти 20 лет, но те слова, которые он мне сказал, вроде бы по каким-то незначительным случаям или поводам, мне вспоминаются, особенно когда не знаю, как быть, как поступить. Его слова вспоминаются, и мне становится явно. Сила старческого слова для меня в этом выражается.

Стал я в Оптину ездить, к отцам оптинским, иеромонахам, и они сказали: если ты хочешь в монастырь, год поживи, и если у тебя желание не пропадет, тогда мы тебя благословим куда-нибудь идти в монастырь. Я запомнил, что год, а это был апрель месяц. Думаю: «До следующего апреля буду ждать, терпеть… Скорее бы меня благословили!»

А к концу осени в храм Александра Невского приехал отец Кенсорин. Я его не знал. В храме тогда была уже служба каждый день, а потом трапеза. Я жил при храме, можно сказать, и на службе, и при трапезной. Отец Кенсорин тоже человек необычный, и вот он ко мне обращается: «А ты кто такой, раб Божий?» Я говорю: «Вот такой-то». – «А жена есть?» – «Нет». – «Так давай ко мне». И сгреб меня, голову перекрестил, поцеловал. А мне это непривычно: словно наглость какая-то… Я потом спросил «Кто это был?» Мне говорят: «Ты что, не знаешь? Это сам отец Кенсорин!» – «А что он так?» – «Он всегда так себя ведет».

«Так давай ко мне» – и отец Кенсорин сгреб меня, голову перекрестил, поцеловал

И вот в очередную поездку в Оптину рассказал я этот случай, а мне: «Вот туда и иди». Я: «Так еще год-то не прошел». – «Не-не-не, иди». В общем, я вернулся счастливый, что надо идти в монастырь. Все свои вещи кому-то раздал, что у меня оставались, и приехал в Святогорский монастырь. Где-то год прожил там. Приезжает отец Илий – он к нам частенько заезжал, они с отцом Кенсорином дружили. Мы знали, что это Илий, легендарный старец. Мы жили тогда с одним рабом Божиим в келье, он и говорит: «Давай позовем его к нам». Я отвечаю, что, мол, как-то неудобно, такой старец… А он свое: «Позовем». Подошли мы к нему, говорим: «Отец Илий, не могли бы вы к нам зайти?» Он: «Зайду. Где вы живете?» – «Там-то». И мы сидим, ждем, смотрим в окно: действительно идет, поднимается – мы на втором этаже жили. По лестнице идет, скрип такой – лестница скрипучая была. И прямо сердце замирает: неужели, думаем, к нам идет? На втором-то этаже жил еще отец Кенсорин. И когда мы поняли по скрипу лестницы, что отец Илий поднялся уже на второй этаж, вдруг – ба-бах! Дверь вышибается, и отец Кенсорин: «Але, старец Божий, давай заходи ко мне, чего-нибудь напророчествуешь мне!» Сгреб его, как он обычно это делал, и к себе завел. А мы сидим и думаем: «Ёлки-палки, ведь он же шел к нам!» А мой сосед и говорит: «То, что старец к нам шел, уже это важно». И пока мы это обсуждали, слышу: «Молитвами святых отец…» Отец Илий стучится.

Открываем, он заходит. И я ему задал вопрос: «Батюшка, а почему я в Оптиной в одну ночь решил быть монахом, вас утром нашел, а вы сказали, что не знаете, как быть? И потом я поехал во Псков к отцу Николаю, и он тоже сказал, что не знает, что он не монах. А я вот сейчас пришел в монастырь, живу, и я счастлив, и даже не представляю, что бы было, если бы я сюда не пришел. Почему вы не благословили тогда, и отец Николай так же, как и вы, ответил?» И отец Илий тогда говорит: «Потому что Богу угодно было, что ты сам выберешь». И вот этот ответ старца, это благословение является для меня руководящим в нашей непростой духовной жизни.

Отец Илий тогда и говорит: «Потому что Богу угодно было, что ты сам выберешь»

В 1990-е годы, даже еще в 2000-е старцы были доступны, так что можно было поехать к ним – и мы были так воспитаны: если что-то непонятно – ну, ничего, поедем спросим. Так и относились с верой, спрашивали. А потом прошли годы, и старцы стали совсем недоступны: их не стало. И Печорских не стало старцев. А я помню времена, когда были старцы, пусть мы считали, что их мало, но они были. И Печорские, и отец Николай на Залите, и в Лавре отец Кирилл, отец Наум, и в Ярославле был старец Павел. Старцы были. И мы вырастали при старцах. Даже если мы их не видели, мы знали, что они есть. А теперь говорю: «Я видел отца Иоанна (Крестьянкина)», – а мне: «Ничего себе! Ну-ка расскажи». Уже другое поколение, для которого мы хоть и сами не старцы, но видели старцев. Вот в этом, мне кажется, важность нашей церковной жизни.

Об отце Кенсорине

Cхиархимандрит Кенсорин (Федоров) Этот человек на меня произвел ошеломляющее впечатление именно в силу своего внешнего поведения. Он был абсолютно блаженный.

У нас был американец, Лука… Его история сама по себе интересная: он закончил Академию художеств, сюда приехал – его привезли наши знакомые из академии, это тоже в 1990-е годы было. Он в монастыре неделю прожил (очень, замечу, отличался от наших тем, что воспитанный такой, выдержанный) и захотел остаться… Но мы не смогли ему сделать российское гражданство – тогда еще ОВИРы были. Он уехал на Афон. Мы потом долго переписывались с ним.

А когда он здесь жил, я ему рассказал байку тех времен. В Оптину пустынь, в наше уже время, приехал даниловский монах. В Оптиной все такие затертые ходили, в заплатах, мантии дырявые. А даниловский монах – с золотой цепью на очках, наметка мокрого шелка. И он говорит: «Вы, оптинские, все затертые, дырявые, потому что преподобные. А мы, даниловские, княжеские монахи, поэтому нам нужно, чтобы золотая цепь была…» Я Луке, американцу, это рассказал. И он через день, через два подходит и так немножко с акцентом говорит: «Я всё понял». – «Что ты понял?» – «У нас блаженный Тимофей, поэтому в монастыре все блаженные, только трое нормальных». Я говорю: «А кто нормальные-то?» Он: «Вот этот, этот и этот», – назвал трех человек. Я пошел к отцу Кенсорину. Мы к нему бегали – просто за счастье было к нему зайти. А тут повод такой ему вопрос задать. Он обычно в кровати всё время лежал. То с одного конца из-под одеяла выглянет, то с другого… Юродствовал всё. Я говорю: «Батюшка, вот Лука сказал, что у нас в монастыре все блаженные, только трое нормальных». Он: «Кто нормальный?» Я говорю: «Да вот этот». А он: «Да тот чокнулся давно уже, и не думай!»

Так вот мы жили. Бог дал такого батюшку… Хотя он не первый был игумен. Первый игумен был покойный отец Сергий. Он пришел в 1992 году, я его уже не застал. Он пробыл здесь год с небольшим, потом пришел отец Кенсорин. И собственно мои первые годы пребывания в монастыре с ним и связаны. Я так даже думаю: и в миру я разных людей насмотрелся, и чудаковатых, и всяких, но таких я точно там не видел. Отец Кенсорин вот такой был, и, конечно, мы к нему прилепились.

Он всё томился, что он игумен, что надо управлять. И всё хотел уйти с этого послушания.

Как-то мы поехали на остров Залит, через Псков, а во Пскове мы заезжали к отцу Гермогену, сейчас он покойный уже, в схиме Тихон был, Снетогорский старец. Отец Кенсорин говорит: «Спроси у отца Гермогена: может, у меня рак? Пора мне уходить. Рак, чувствую. Болит у меня здесь». Я за послушание прихожу к отцу Гермогену: «Батюшка, благословите! Вот отец Кенсорин спрашивает: может, у него рак?» А отец Гермоген, в отличие от Кенсорина, был спокойный. Он помолчал, потом говорит: «Передай, что у него речной. Пусть не боится». Я к Кенсорину приехал: «Батюшка сказали, что у вас рак речной».

Считаю, что это великая милость Божия мне, что я видел и даже некоторое время жил рядом с теми, кто сохранил и кто нес в себе эту монашескую традицию. Пускай они много ничему не учили и ничего не говорили, но то, что они рядом были, для меня это благо. И сейчас я всё больше и больше Бога благодарю за то, что я их видел и жил рядом с ними.

О чтении духовных книг

Считаю, что это необходимо, потому что одно дело – молиться, другое дело – чтение. Чтение просто необходимо! Когда я только пришел в монастырь, мне сказали, что есть три основные монашеские книги: авва Дорофей, «Лествица», «Невидимая брань», – и их нужно читать по кругу: прочитал, потом другую. И мы читали их, слава Богу. Без этого ты не можешь. Очень важно ум опустить в чтение. И даже не то что что-то новое узнаёшь, но когда ты читаешь, ты будешь в духе того, кто пишет в Божием духе. У греческого старца Эмилиана есть такое поучение: святые отцы в своих писаниях как бы зашифровали Бога, ты Его не видишь, но когда ты читаешь, Он для тебя открывается и ты Его начинаешь ощущать, переживать. В наше время это очень важно.

Пожелание молодежи

Андрею Тарковскому, режиссеру, задали вопрос: «Что бы вы посоветовали молодым начинающим кинематографистам?» И он сказал: «Я в первую очередь посоветовал бы им не делить профессию и жизнь. Как ты живешь, так ты и снимаешь кино». И я бы не советовал делить жизнь на религиозную и светскую. Ты же всё время перед Богом ходишь. И даже серые будни проходят в полноте, когда они в Боге. Важно не делить жизнь на работу, на отдых и на походы в храм.

И даже серые будни проходят в полноте, когда они в Боге

Думаю, любой человек, если он приближается к Богу, будет втянут в жизнь Божию, не меняя ни своей работы, ни места жительства. Наоборот, жизнь твоя начнет тебе тогда быть интересной, даже когда пройдут первый юношеский энтузиазм и энергия. Мне кажется, нам, живущим в непростые времена, надо искать этого.

Помню, когда пришел только в монастырь, был такой журнал «Русский дом». Владыка Тихон там часто публиковался. В этом журнале было интервью с каким-то большим предпринимателем, человеком богатым. Он пришел к вере. И вот он рассказывает: «Знаете, у меня много дел, иногда очень хочется выспаться. Подходит воскресенье, день, когда я могу отоспаться. Но я понимаю, что в воскресный день нужно сходить на Литургию, причаститься. Когда воскресным утром звонит будильник, так хочется не вставать… Но если я всё-таки встану, пойду в храм, причащусь, то мне некоей такой силы хватит до следующего воскресенья. И поэтому я теперь, как правило, на звонок будильника реагирую положительно, не выбираю досыпание. Хотя вроде бы нужно».

Лично для меня что сейчас важно? То, что я видел отца Николая и других отцов. И отца Иоанна (Крестьянкина). Я теперь понимаю, что это не мое достояние, а наше общее. Блаженство наше в том, что мы – это одна семья: и отец Николай, и отец Иоанн (Крестьянкин), и все люди, которые где-то там, вроде бы на периферии каких-то событий. Но как Силуан Афонский говорит: «Чем ближе к Богу, тем больше осознаешь, что в тебе весь Адам заключен, всё человечество». И я делюсь этой радостью, что мы имеем таких вот родственников.

О Пушкине

Александр Сергеевич Пушкин" src="https://pravoslavie.ru/sas/image/103481/348131.p.jpg?mtime=1602251632" /> Александр Сергеевич Пушкин Милость Божия, что мы пришли в обитель, где место явления иконы Матери Божией. И Сама Матерь Божия, когда явилась Тимофею в XVI веке – а тут еще не было ничего, – сказала: «Угодно Сыну Моему и Мне, что здесь пребудет благодать Божия, и ты будешь участником этого». И то, что здесь еще и покоится Александр Сергеевич Пушкин, лично для меня, да и для всех братьев, я думаю, тоже большое утешение.

Когда случается вспоминать Александра Сергеевича Пушкина, я вспоминаю свое счастливое детство. Мы все вырастали на Пушкине. В самом детстве вряд ли я об этом думал, но сейчас понимаю, что составляющее нашего счастья – то, что мы пушкинским языком говорили. Что были «У Лукоморья дуб зеленый», его образы, его сказки и его слово пушкинское. Был такой эпизод: в советские годы, в 1960-е, в Москве преподавал в академии и семинарии протоиерей Александр Ветелев. Известный батюшка, его все любили очень. Как-то он вернулся из храма домой; может, чаю выпил и задремал. И к нему зашел человек, сказал: «Здравствуйте, батюшка. Вы меня не узнаете?» Он говорит: «Не узнаю». – «А я Александр Сергеевич Пушкин». Он смотрит: действительно Александр Сергеевич. И говорит: «Александр Сергеевич, какая радость!» А тот: «Батюшка, знаете, зачем я пришел? Я пришел сказать, что здесь на земле все читают мои стихи, все меня прославляют, а молиться за меня никто не молится. Помолитесь обо мне, пожалуйста!» И исчез.

«Все читают мои стихи, а молиться за меня никто не молится. Помолитесь обо мне, пожалуйста!» – сказал это и исчез

Мы живем на земле, где могила Александра Сергеевича Пушкина. Конечно, это тайна, каков суд Божий. Но мне больше хочется какой-то утешительной надежды, непотопляемой надежды. Потому что он тоже Божий человек был.

Митрополит Вениамин (Федченков) был в Америке перед Второй Мировой войной, как раз тогда было столетие со смерти Пушкина, 1937 год. И русская диаспора, эмиграция попросила его отслужить панихиду и сказать слово о Пушкине. И он пишет в своих дневниках, что поначалу не знал, что делать, потому что считал: Пушкин – чужой для Церкви человек, а какие-то банальные похвалы говорить, дифирамбы петь… – это Пушкину не надо сейчас, он этого и при жизни не любил. И вот накануне дня годовщины собрались все на какой-то квартире и включили трансляцию из Москвы, из Большого театра: шел концерт, посвященный столетию смерти Пушкина. И, как рассказывал владыка, читали стихи – плохо читали, но одно пушкинское стихотворение запало – слова: «Что в имени тебе моем…» И, пишет владыка, когда он вышел из этой квартиры, у него было желание встретиться с Пушкиным в сердце своем. Поэтому вечером накануне Литургии с панихидой он сел читать Пушкина.

Очень интересно читать, как митрополит Вениамин переживал, что он чувствовал… Под утро, уже часа в три, он понял, что надо помолиться. Он встал и говорит: «Господи, помилуй его, грешного!» И когда он это сказал, он подумал: а кто я такой, чтобы судить его, грешный он или нет?! И сказал так: «Господи, помилуй нас обоих», – и сразу на сердце стало хорошо. А когда он пришел в храм служить Литургию, он именно переживал любовь к Александру Сергеевичу Пушкину. Вынул частицы за раба Божиего Александра, за рабу Божию Наталью, жену, и даже от слез не мог сказать ектению заупокойную… прервался, чтобы успокоиться. И когда кончилась Литургия, он пережил такое чувство: я Пушкина действительно очень люблю.

Потом после Литургии и панихиды был банкет. По ходу банкета выступающие песни пели, куплеты, появилось ощущение, что Пушкин уходит. А когда вышел какой-то пародист и начал что-то пародировать, я понял, – пишет владыка Вениамин, – что Пушкина здесь уже точно нет. И он сам потихоньку вышел из этого зала.

Со мной, когда я читал это воспоминание, что-то, может быть, похожее происходило: я хотел в сердце встретиться с Пушкиным. Так что, конечно же, Пушкин – это наше всё.​