Предсказание Гоголя и мы, грешные

Источник: СТОЛЕТИЕ

Читатели жестоки. Если им чем-то понравится новый писатель, то они уже только такого же продолжения ждут от него. Гоголь, появившись в печати, очень потешил своих, мгновенно появившихся, читателей. Свежесть темы, юмор, вкрапление в русскую речь украинизмов было встречено на ура. И молодой Гоголь сам с восторгом рассказывал, как наборщики смеялись, работая над «Вечерами на хуторе близ Диканьки», рассказами «пасичника». Но и «Ночь на Рождество», и «Майская ночь или утопленница», и «Пропавшая грамота», и «Страшная месть», даже и «Вий», – всё это были подступы к настоящему, созревающему душой Гоголю.

Любители, так сказать, южного цикла не воспринимали петербургских повестей, поклонники Петербургских ругали итальянские работы. Вырастая, Гоголь разочаровывал читателей. Имя его было у всех на устах, но с тем только, чтобы ругать его, как не оправдавшего ожиданий. Он и сам давал повод к такому отношению, постоянно говорил о малости своей, о том, что он ещё только собирается сказать своё слово.

Но ведь уже была и потрясающая своим обличением бездуховности «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», была и поэма супружеской любви «Старосветские помещики», но в первой увидели бытовую картинку, во второй забавную зарисовку о старичках.

«Ревизор». Ну что «Ревизор»? Сценически гениально, по мысли публицистично. Посмотрите нынешние развратные постановки «Ревизора», что это? О переживаниях Гоголя после постановки пьесы известно. И доселе «Ревизор» ставится как позорящее Россию действо на потеху той публике, к которой относятся слова Городничего: «Над кем смеётесь? Над собой смеётесь».

Второй том «Мёртвых душ» не по указанию отца Матфея Константиновского был превращен в пепел, это было сознательное решение мастера, который не хотел, чтобы Россию представляли по тем типам, которые выведены в первом томе. Но изобразительная сила великого таланта была такова, что даже и Плюшкин, и Ноздрёв, и Собакевич, не говоря уже о Коробочке, – оказались такими живописными, что и их великодушная русская душа приняла за своих.

И зачем нам так долго топтаться у камина, в котором сгорели рукописи, да гадать на пепле от них. Сгорели, и что?

И хорошо, что рукописи горят. Писателям вообще надо раз в пятилетку устраивать сожжение накопленного за столом мусора. Сжег сознательно – значит, так надо. Николай Васильевич считал, например, что Державин сильно «повредил себе тем, что не сжег, по крайней мере, целой половины од своих».

А Тютчев? Собираясь в Россию, по ошибке спалил нужные рукописи. Утром стал переживать, но «воспоминание о пожаре Александрийской библиотеки меня утешило». И без библиотеки Иоанна Грозного как-то не вымерли. Однажды меня вразумила очень интеллигентная, много перестрадавшая, старушка. Я ей привозил книги и изумлялся, что она, при широте её ума, их не касается. «Миленький, зачем? Есть же Священное Писание».

Гоголь всегда давал возможность всяким интерпретаторам: тогдашним, большевистским, демократическим – показывать Русь заполненной нечистой силой, торгующей мёртвыми душами, пьющей, ворующей… Скажут: но было же, но и есть же такое. И взятки и не только борзыми щенками берут, и женятся на Агафьях по расчёту, но спросим: зачем тогда русская литература? Показать нам самих нас, как в зеркале? Хорошо. Обличить недостатки? Еще лучше. И что дальше? Русская литература от «Слова о Законе и Благодати» была православной. А примерно с Алексея Михайловича начала уклоняться в обслуживание не души, а тела. Мысль о спасении души глохла в водевилях. Еще держалась немецкая литература Гёте, Шиллера, Гердера; русская Ломоносова, Державина, Карамзина, Крылова, Пушкина. Ещё читалась великая средневековая проза, но массовая мода поворачивала к Франции. И русским дамам и кавалерам веселее было читать о Солохе, да о галушках, да щекотать нервы Вием и утопленницами, нежели думать о том, что за всё свершенное на земле придётся дать ответ.

Мощь православной мысли во всю силу начала разворачиваться в «Тарасе Бульбе». Запорожцы являют миру исполнение евангельских слов о высочайшей в мире любви, о смерти «за други своя».

Когда приходит известие о нападении татар на Сечь, казаки, осадившие Дубно, не могут все вместе кинуться спасать пленённых татарами. Ведь и в Дубно находятся полонённые казаки. И неважно, что сами они виновны в пленении, «курнули» лишнего, они – братья во Христе. Войско делится на две части, и обе части понимают, что прощаются навсегда. Но – и это никогда не понять не любящим и не понимающим Россию – мысль о неминуемой смерти не угнетает их, а вдохновляет.

Спасти братьев – это долг. «Долг, – пишет Гоголь – это святыня». Эту истину Андрий заменил страстью к полячке, а Янкель страстью к деньгам, и неизвестно, кто из этой парочки губительнее для России.

В главном труде жизни, в «Выбранных местах», который опять же был прямо освистан современниками, много говорится о высшем назначении писателя – быть проповедником. И, прежде всего – православным. «Общаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку».

А ключевое слово для Гоголя – любовь. Он объясняет это на примере поэта такого огромного таланта как Языков. Тогдашняя Россия знала наизусть: «Созови от стран далёких ты своих богатырей. Со степей, с равнин широких, с рек великих, с гор высоких, от осьми твоих морей». А дальше такую ноту Языков не вытянул. Почему? «Не силы оставили, не бедность таланта и мыслей, не болезни… другое его осилило: свет любви погаснул в душе его – вот почему примеркнул и свет поэзии».

Будем помнить гоголевский завет: «Если кто помыслит, чтобы сделаться лучше, то непременно встретится со Христом, увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмёт в руки Евангелие».

Написано это для нас из 1847 года, из «прекрасного далёка», из Италии, и читается как главное завещание, наряду с завещанием похоронить, если не в церкви, то в церковной ограде. При всех трудностях перезахоронение всё-таки легче осуществить, чем бросить светские книги и взять в руки Евангелие. Но от того и нужны светские книги, чтобы привести нас к Евангелию. Другого назначения у них, особенно написанных на русском языке, быть не должно. Не то сейчас время, чтобы искать в литературе отдохновения, забвения, развлечения, щекотания нервов, сведения счётов…

И ждать скорого счастья для России не приходится. Даже и такой пророк, как Гоголь, ошибся в предсказании о русском человеке, сказавши, что он будет таким, как Пушкин лет через двести. Двести лет со дня предсказания прошло, пока Пушкиных не получилось.

Но уже одно то утешительно, что русская литература жива. Дивное дело: гусиное перо сменило стальное, стальное было вытеснено шариком, шарик заменила кнопка… но живём же!

И будем жить дальше. Понимая, что в России всё новое обычно хуже старого.