Павел Корин. «Схиигумения Фамарь»

Схиигумения Фамарь (Марджанова) в 2016 году прославлена как преподобноисповедница в Грузинской Православной Церкви. Спустя год Синод Русской Православной Церкви также постановил включить имя святой в месяцеслов с определением празднования ее памяти 10/23 июня –как это установлено в Грузии. Вспоминая сегодня матушку Фамарь, пребывающую в сонме новомучеников и исповедников Церкви Русской, мы, вместе с автором статьи искусствоведом Оксаной Головко хотели еще раз напомнить о том, как близко в трагическом ХХ веке нам дано было соприкоснуться с реальностью Бога и Божественной любви к миру благодаря этим удивительным людям – почти нашим современникам, с такой силой веры несшим в себе свет Христов.

Советская живопись тридцатых годов – радостные портреты «новых людей» – улыбающихся, полнокровных, мощных физически, готовых к строительству коммунизма в отдельно взятой стране. В это же время Павел Корин пишет и совсем другие образы…

Он пишет церковных иерархов, священников, монахов, инокинь, схимников и схимниц… Идея поместить их всех в картину «Реквием» возникла у Корина в 1925 году, во время похорон Патриарха Тихона в Донском монастыре, когда пять суток шел нескончаемый людской поток, чтобы проститься с усопшим.

Схиигумения Фамарь – одна из тех, кто, согласно эскизу, должен был стать героем картины. На эскизе она находится в правой группе, рядом с ее духовной дочерью Татьяной Николаевной Протасьевой. А ранее, до того, как схиигумения Фамарь оказалась на общем эскизном полотне, художник сделал ее портрет…

Матушка Фамарь (Марджанова) – в миру Тамара Александровна Марджанишвили, грузинская княжна. Ее мать – из знаменитого рода Чавчавадзе. В юности Тамара Александровна однажды поехала посмотреть незадолго до того возрожденный Бодбийский женский монастырь святой равноапостольной Нины и там произошла ее самая главная в жизни Встреча: девушка решила уйти в монастырь. О том, как в этом мире все непрочно, она уже знала, потеряв обоих родителей, и чтó на этом фоне значили титулы и богатство… Княжна Тамара умерла для мира, а для служения Господу и людям родилась монахиня Ювеналия.

Позднее она стала настоятельницей Бодбийского монастыря, а затем – настоятельницей Покровской общины сестер милосердия в Москве. В 1910 году она начала работу по созданию Серафимо-Знаменского скита. Как вспоминал священномученик Арсений (Жадановский), который станет духовником обители, а в 1915 совершит постриг игумении Ювеналии в великую схиму с именем Фамарь, матушка мечтала об уединенной молитве в скиту Серафимо-Понетаевского монастыря недалеко от Сарова, около преподобного Серафима... Но, молившись у иконы Божией Матери, она несколько раз услышала глас: «Нет, ты здесь не останешься, а устраивай сама скит не только себе, но и другим».

Перечитываешь факты из того, совсем недавнего прошлого и поражаешься концентрации духовной жизни в конкретной точке времени конкретной страны. Святые, у которых мы сегодня просим заступничества перед Господом, тогда, в конце XIX – начале ХХ века общались, наставляли друг друга. Так, еще будучи послушницей и в последующие годы, матушка Фамарь общалась с великой княгиней Елизаветой Федоровной, именно по ее совету для строительства Серафимо-Знаменского храма был приглашен архитектор Алексей Щусев. Так что даже на визуальном уровне получилась перекличка между Покровским храмом Марфо-Мариинской обители и Серафимо-Знаменским скитом. А освящал в 1912 году Серафимо-Знаменский скит митрополит Московский Владимир (Богоявленский) – первый в сонме священномучеников, пострадавших в годы гонений. Этот список можно продолжать и продолжать.

О настоящей радости

По уставу новой обители сестры «...ни при каких обстоятельствах не должны были предаваться унынию, скорби; ничем не расстраиваться, всегда поддерживать в себе свежее, бодрое, радостное настроение». Тогда еще никто не представлял, что скоро это станет серьезным духовным заданием...

Не предаваться унынию, когда в 1924 году скит будет закрыт, не скорбеть в камере после ареста в 1931 году... Силу схиигумении Фамари чувствовали даже уголовницы, которые находились с ней в камере. Это была другая, не физическая сила, гораздо интенсивнее, раньше им с такой сталкиваться не приходилось. Потому относились к матушке с уважением и, если она просила перестать ругаться, замолкали.

Схиигумению Фамарь отправили в ссылку, в глухую сибирскую деревню Усть-Уду на Ангаре, более чем за двести километров от Иркутска. В ее письмах оттуда тоже звучат мысли про радость, настоящую, глубокую, не ту, что связана с настроением и улетучивается от малейшего дуновения невзгод: «Друг друга тяготы носите. Вся жизнь есть терпение, а радость появляется, когда сумеешь победить себя» или вот еще: «Я рада, что чаша испытания мне досталась сильнее моих деток. Так и должно быть...»

Из ссылки матушка Фамарь вернется уже больной, проживет всего три года. Кстати, в том числе и благодаря хлопотам Павла Корина, матушке разрешили поселиться под Москвой, недалеко от станции Пионерская Белорусской железной дороги, а не за 100 километров, как обычно селили ссыльных. Там и напишет в 1935 году художник ее портрет, сделав, кроме того – два предварительных рисунка карандашом.

В портрете Павла Корина нет и намека на телесную немощь матушки, хотя чувствуется след от перенесенных страданий… Чуть ссутуленные плечи, легкий упор на одну руку – все это замечаешь, разглядываешь уже потом, тем более зная, что схиигумения Фамарь плохо себя чувствовала из-за болезни и всех, приезжающих к ней, принимала, сидя в кресле. Первое впечатление от образа – перед нами человек, которого не согнуть, не сломать. Глубокий взгляд больших глаз, почти иконных. Да, и на фотографиях, в том числе времен молодости, у матушки большие глаза. Но Корин специально делает на них акцент, как и на все лицо, очерчивая его белым апостольником. Именно лицо, глаза – все это полно движения, передает, при внешней статичности образа, напряженную духовную жизнь. Переходы от света к тени ярко выражены, не сглажены: если художник пишет свет, то почти близко к белому, если тень – к темному, что усиливает ощущение напряженности. Цвет в картине сведен к минимуму, и это тоже помогает идее – подчеркнуть внутреннюю, духовную жизнь героини.

Христианское сопротивление

Да, понятно, речь не об иконе, а о реалистической работе. Но Павел Корин – уроженец Палеха, из семьи потомственных иконописцев, его росписи находятся в крипте Покровского храма Марфо-Мариинской обители, он хорошо знал и что такое реализм иконы. Да, он говорит о здешнем мире, строго следуя его законам, – перспектива, светотеневая-моделировка и так далее. Он пишет на другом, не иконописном, художественном языке о реалиях мира здешнего, но в портрете схиигумении Фамари чувствуется и отзвук мира Горнего, по крайней мере – знания о нем. Корин как-то заметил, что всю жизнь стремился «вылезти» из иконописца, но, тем не менее, знание языка иконы помогало видеть движение души героев, их внутреннюю суть.

«Портреты церковных иерархов и этюды верующих… по силе характеров, суровой реальности противостояния власти, мощи замысла и конкретного живописного воплощения можно оценить как искусство христианского сопротивления», – пишет искусствовед Виталий Манин по поводу работы «Русь уходящая. Реквием» (Мы помним, что первое название дал Горький, не сам художник, так что оно очень и очень условно). Долго не хотелось соглашаться с термином «христианское сопротивление», поскольку в нем слышится то, что совсем не вяжется с сонмом новомучеников, пострадавших за веру в годы гонений. А потом подумалось, – все-таки речь именно о сопротивлении, только не власти, режиму, а князю мира сего, греху, который есть в этом мире.

«Картина моя – на похоронный мотив “Святой Боже”. Удары колокола. Мрачно, безнадежно… Торжественный трагизм», – писал Корин, приступая к работе над «Реквиемом», в эскизе которого мы видим и схиигумению Фамарь. В итоге – картина не получилась, но даже эскиз и портреты говорят совсем не о безнадежности. Замысел – замыслом, но потом – общение с героями, их портреты и – от безнадежности не осталось и следа. Потому что это слово никак не может быть связано с людьми, несущими свет Христов даже в годы гонений; потому что все христианство – про надежду и жизнь, а не наоборот. Если переводить на художественный язык – даже в самой трагичной иконографии – Распятии – нет торжества смерти, наоборот, там – знание, что впереди Воскресение.

Наверное, даже неважно, что Корин так и не написал задуманное масштабное полотно. Каждый его портрет к нему – свидетельство. Причем не просто свидетельство конкретной эпохи, а гораздо больше. Настоящий художественный дар – от Бога и если художник этому дару не изменяет, порою то, что он создает, оказывается даже больше замысла.