Основной вопрос стихотворения

Поэзия — не философия. Она живёт биением сердца, а не хитросплетением мысли. Задаёт вопросы, а чаще игнорирует их; у неё нет обязанности на них отвечать. О каком основном вопросе стихотворения тогда может идти речь? Разве есть такой вопрос? Разве он может быть? — Так, наверное, должно звучать поэтическое возмущение.

И всё же всякий поэт знает: какое ни возьми стихотворение, дело с ним нечисто. Каждое стихотворение ещё должно оправдаться. Появление стихотворения на свет, а уж тем более закрепление его на бумаге — да ещё не в виде закорючек неудобочитаемого почерка, а внятного печатного текста (а ныне — и в виде электронного документа), — событие спорное. С одной стороны, это действие вселенского масштаба — как же, теперь в мире на одну упорядоченную последовательность знаков стало больше; это словно появление новой ДНК или нового гена — мир изменился, и никогда уже не будет прежним. А с другой стороны — разве кто заметит это изменение? Хотелось бы, конечно, чтобы заметили: зачем цветут цветы, если ни один мотылёк не сядет на их лепестки?.. Но цветы — создание Божие; Бог — истинный Творец, а кто таков ты, человек, чтобы соучаствовать с Богом в творении мира? Имеешь ли ты право оставлять следы в ежедневно изменяющейся реальности? Ковать звенья вечности? Никакая вещь не может выйти за пределы времени, а слова могут. Ибо человек сохраняет их в своей душе и выносит из мира в пакибытие.

И вот в такой перспективе неизбежно возникает вопрос: а что такого ты сейчас написал, чтобы оно имело право вырасти в ветвь творения, а не было бы обречено быть генетическим мусором, увеличение количества которого и знаменует приближение конца времён? Это и есть основной вопрос стихотворения: зачем оно?

Да не зачем — вот обычный ответ. Поэты, приложив руку к сердцу, готовы, как один, утверждать, что пишут, потому что не могут не писать. Они лишь открывают канал, по которому выплескивается стихия, носящая имя вдохновения. Стихи пишутся сами, а автор лишь слегка регулирует этот процесс, здесь направляя в нужную сторону, а там отсекая лишнее.

Как бы не так! Вдохновение — вовсе не грубая внешняя сила, требующая от автора служения, а особое (поэтическое) состояние ума. Умелый поэт развивает в себе навыки, позволяющие входить в это состояние и сохранять его достаточно долго. На незрелого поэта подобное состояние, конечно, может обрушиваться внезапно, как проливной дождь, но это лишь значит, что у него не достаёт опыта поэтической работы.

Состояние вдохновения приятно. Можно его принизить, сказав, что поэт в такие часы (минуты?) ощущает свою власть над словом, а ощущение власти всегда пьянит. А можно возвысить, вспомнив, что некогда в раю Бог привел животных к Адаму, чтобы тот их назвал; и вот, творя стихи, мы как бы возвращаемся в некое совершенное, утраченное в грехопадении, состояние, распознавая связь между видимым бытием и словом, снова переживая творческую мощь словесной энергии.

Однако в любом случае стихотворчество — это наш сознательный выбор. Мы призываем вдохновение, удерживаем его в себе (или себя в нем), записываем строчки, меняем в них слова или решаем оставить их на том или ином месте. Всякое стихотворение — продукт несомненно осознанной деятельности. А коли есть продукт, вполне уместен вопрос о его назначении.

Когда-то стихи писались, чтобы потрафить прекрасной даме или для увеселения публики, но рост грамотности, всеобщее образование, доступная печать, а в последние десятилетия ещё и интернет, в корне изменили ситуацию, и теперь адресат стихов, в сущности, неважен. Стихи адресуются полумифическому читателю, существование которого лишь подразумевается, исходя из тех соображений, что опубликованное уж хоть кто-нибудь да прочтёт. Свершится ли это сегодня, завтра, какая будет реакция прочитавшего — всё это уже не имеет критического значения. Не нужно, чтобы твои стихи переписывали — например, из одного женского альбома в другой, или распевали — в гостиных как романс, а в кабаках — как хулиганские куплеты. Печать всё помнит. Некогда напечатанное можно считать условно вечным.

Это привело к тектоническому сдвигу в назначении поэтического продукта. Оно теперь лежит не снаружи, а внутри автора. Смысл написания подавляющего большинства стихов эпохи печати и всеобщей грамотности однообразен и пугающе прост: стихи пишутся лишь для того, чтобы автор мог считать себя поэтом. Каждое новое стихотворение как бы подтверждает принадлежность автора к избранному клубу повелителей слов. Есть ещё порох в пороховницах, способность цеплять слова друг за друга здесь, никуда не делась. Я написал — главное свершилось, а уж кто-нибудь где-нибудь это потом прочитает.

Для того чтобы подобная зацикленность даже не на самом себе, а на процессе собственного творчества не выглядела уж совсем этически сомнительной, к ней приложили термин, благозвучный и респектабельный. Самореализация — вот как это правильно называется. Человек должен самореализоваться; если в нем есть какой-то внутренний потенциал, то его надо активировать. Смысл самореализации — в ней самой. Так себе смысл, если честно, слабенький.

Именно поэтому, наверное, поэты и говорят, что стихотворчество — это стихия. Приятнее думать, что ты лишь организуешь первичный хаос, ловишь парусом ветер, который и так дует (а что ещё делать, находясь посередине моря), чем признавать желание ублажить своё эго — это звучит не очень-то пристойно, не правда ли?

Смотреть правде в лицо можно, лишь отбросив дурную привычку играть в поэзию только потому, что это приносит удовлетворение твоему тщеславию, и находя дополнительные смыслы для каждого завершенного стиха. Даже если я адресуюсь к самому себе, веду диалог со своим лирическим героем, это тоже может иметь смысл, пусть и для меня одного. Какой именно? Ответы могут быть самыми разными; главное, чтобы они были. Основной вопрос стихотворения не должен оставаться без ответа. Только не игнорирующий его стихотворец имеет право именоваться поэтом, а его стихи — претендовать на место в литературе.

Андрей Владимирович Карпов, главный редактор сайта «Культуролог»