А дальше – тишина…

Надо признать, что ситуация, сложившаяся вокруг открытого письма Ирины Ушаковой против включения стихотворения Линор Горалик в список произведений для олимпиады 11-х классов по литературе, оказалась немалым испытанием для всех, кто любит поэзию, русское поэтическое слово, русский язык и его богатые – даже сейчас! – возможности.

Шум был, но серьезной дискуссии письмо не вызвало. На мой взгляд, появилось только два-три трезвых отклика. Поэтому сказать пафосное: оно приоткрыло ящик Пандоры, было бы не совсем уместно. Тревоги и опасения, на которые указывается в письме, понятны и для многих давно очевидны. Адресаты письма не могут не знать о сложившихся тенденциях в реформировании образования, как и об отношении к ним в самых разных общественных слоях. Да и саму ситуацию, на которую в письме указано, нельзя оценивать иначе, как горькие и уже перезрелые плоды этих реформ.

Когда размышляешь об этом, имея в виду характер реакции на открытое письмо, становятся очевидными многие обстоятельства и особенности сегодняшнего, плутовски сконструированного социального времени. Литература и поэзия, а также образовательные тренды играют в нем далеко не последнюю скрипку. Стоило бы, поэтому, подвести некоторые итоги состоявшейся, пусть и не очень громкой дискуссии: в них есть поучительные моменты.

Скучная и легким перьям кажущаяся непривлекательной тема методологии составления олимпиад по литературе для старшеклассников была оставлена в стороне. Приоритетной оказалась тема обсуждения достоинств и недостатков стихотворения Горалик. Однако, учитывая характер, опыт и методы обращения с интеллигенцией в советское и постсоветское время, все эти отклики – при современных информационных потоках – оказались почти равносильны пиару ее имени. Такого эффекта можно было ожидать, ибо прямые моральные оценки практически неприменимы к опытам стихосложения, – поэзия всегда защищает саму себя. Об этом стоило хотя бы знать.

Разбирая внимательно данный случай, приходишь к выводу, что болезненный корень, из которого растут «цветы зла», не просто стихи Горалик, но крайне узкий горизонт доступности школе и образованию круга современной русской поэзии, – поэзии, продолжающей традиции русской словесности, ее поэтического слова и мысли. Это давняя тенденция, известная еще с 20-30-х годов прошлого века: революционная идеология всегда противостояла русским образцам интеллигенции и воспитывала советского человека по моделям, меняющимся вместе с изменением идеологической конъюнктуры, обескровливая и подтачивая тем самым ресурсы русской культуры. Практически то же самое происходило и в образовании, дойдя до официального отказа от осуществления школой воспитательных функций.

Однако методисты не могли не оценивать эти тенденции, как не могли не понимать, что русская литература в школе – явно или неявно, – всё-таки остается проводником независимых от идеологии и от новомодных литературных течений сюжетов и тем. Будучи конфликтными, её сюжеты современны и неотделимы от необходимости нравственного выбора, укорененного в национальной традиции. Они несут в себе образцы воспитания чувств и характера, модели поведения и отношения к русской культуре, традициям и истории. Фактически она и сейчас остается литературно созданным причалом русской исторической памяти и национального самосознания в его отношении к миру и жизни.

Конечно, от современности никуда не уйти, ориентации на современность для образования и школы всегда были и должны оставаться нормой. В этом есть объективная необходимость и субъективно означенная потребность молодого поколения обрести себя. Но одно дело, когда твой современник Лев Толстой и Александр Блок, Иван Бунин и Николай Гумилев, Иннокентий Анненский и Осип Мандельштам, да и вокруг них еще множество известных поэтов первого и второго плана, творчество которых не спрятано в подвалы и не загнано в угол. Открытое существование такой литературной среды облегчает молодому поколению знакомство с европейской и русской литературной классикой, включая его в потоки современной поэзии и прозы, никак не препятствуя доступным молодежи путям их осмысления.

Однако совсем другое дело, когда это естественное развитие обрывается, а дальнейшая судьба русской литературной классики и сами участники живой литературной сцены оказываются в положении, зависимом сначала от бури революции, потом от нового государства, его агрессивной идеологии и новой культурной политики, сознательно отвергавшей тысячелетний путь русской литературы и ее христианские основы.

Русских поэтов, искавших и в этих условиях пути самосохранения культуры и русской поэзии, эта политика не щадила: их расстреливали, они сидели в тюрьмах и лагерях, их ссылали на долгие годы, о них забывали, их исключали из издательских планов и уж тем более не упоминали в школах. О русских поэтах-эмигрантах – Иване Савине, Арсении Несмелове, Николае Туроверове молчали, для нового советского времени их не существовало. Первый – в национальном масштабе – жестокий социальный эксперимент по долгосрочной разверстке наследия культуры и первый исторический прецедент того, что сегодня называют «культурой отмены».

Литературная сцена наполнялась другими именами, массово бурлила и авангардно вставала в позу: ее авангардизм становился языком новой социальной утопии, отвечал на запросы государственной идеологии или, наоборот, отвергал её стагнацию, менял в глазах новых поколений представления о ценностях прошлого и настоящего, но всегда ориентировался на рубеж дореволюционной и революционной эпохи, точно так же, как сегодня ориентируются на рубеж эпохи советской и постсоветской.

Методически и сейчас эта матрица «смены вех» остается в силе: сегодняшние реалии не один в один, но в целом идентичны лихим временам «культурной революции» в России начала ХХ века. Идеологические ходы и эталоны, приёмы и штампы рассуждений, информационные ограничения или, наоборот, поддержка и продвижение, – все это работает на сохранение её большого долгосрочного проекта и воспитания новых поколений в отрыве от национальной традиции, ее источников, особенностей ее трансформаций во времени и опыта ее существования в сегодняшнем дне.

Современную поэзию методично и настойчиво ограничивают именами поэтов-авангардистов и неоавангардистов с их лексическим постмодернистским фейерверком, и это не удивляет. Она – наследница и советского авангарда, и советского андеграунда середины века, и новой семантики литературного языка постмодерна. Она транслирует и закрепляет в сознании опыт советского бытия в его псевдорелигиозной сути, чеканит словом и ритмом сознание и самосознание интеллигенции исключительно в пределах политических категорий «тоталитаризм» – «демократия», раскрашивая их в полутона современной жизни. В обеспечении методическими наработками её продвижения в вузы и в школу очень часто просматривается более идеологический расчёт, чем интерпретации реальной ситуации в современной русской поэзии.

Это вовсе не означает, что у нас нет литературоведческих или критических работ, грамотно разбирающих феномен постмодернизма и его модификаций в современной поэзии. Они вполне могли бы служить основой новых методических рекомендаций. Но ведущую скрипку играют не они. Скорее, информационное освещение, а то и создание скандальных ситуаций вокруг литературы и поэзии. Разве не ведёт все это к архаизации национальной литературной традиции в глазах молодого поколения? Разве не наблюдаем мы монополизации постмодернизмом и трансгуманизмом современного русского литературного пространства, доступного талантливым школьникам?

Экспертный совет на этапе подготовки к утверждению списка заданий в Министерстве просвещения Московской области, выбирая стихотворение Линор Горалик, выступил именно в русле этой общей тенденции. Кто ещё из современных поэтов входил в круг рассмотрения экспертного совета для того, чтобы быть включенным в задание для олимпиады? – точно это неизвестно. Не решаюсь утверждать, но и не исключаю, что возможно, никакого списка для выбора и не было. Какими критериями эксперты руководствовались в своем окончательном решении вынести на олимпиаду произведение Линор Горалик? – об этом стало известно только постфактум, из разъяснений Михаила Павловца.

Но эти объяснения отсылают нас к общим нормативам, а мы имеем дело с организационно-волевым решением, и это меняет многое в оценке его оснований. Поэтому открытый протест против сделанного выбора вполне уместен, и многими он был поддержан. Однозначность экспертного выбора лишает школьников многого: и возможности знакомиться с другими именами современной русской поэзии, и возможности обратиться к образной основе русской литературной и поэтической традиции, и возможности открыть для себя современные поэтические транскрипции её тем. Тем самым ограничивается и их кругозор, их свобода в развитии своих способностей и интересов. По сути дела, речь идёт о тревоге за становление творческого мышления детей. Поэтому презрительное осуждение такого протеста и косвенное обвинение в доносительстве высказаны безо всяких на то оснований и потому – неубедительны.

Саму Линор Горалик такие отсылки ни от чего не защищают, но, тем не менее, возможности для дискуссии они ограничивают. И, конечно, делают еще более очевидным, что тревоги, скрытые в обществе и более очевидные сегодняшним литераторам и учителям, возникают именно потому, что подобный экспертный выбор имеет гораздо большее отношение к сфере идеологии, чем к литературе и современной русской поэзии. Это подтверждается и двумя содержательными откликами, не получившими широкой огласки, но, тем не менее, имеющими отношение к сути дела. К ним стоит обратиться.

М. Кильдяшов в краткой заметке («Произошло то, чего я всегда особенно опасался») довольно точно очертил принятую в Министерстве просвещения методологию составления олимпиад по литературе для старшеклассников, противоречащую как здравому смыслу, так и целям раскрыть талант ученика и оценить его умение владеть словом и образным мышлением.

Затронул он и стихотворение Линор Горалик: сверив по часам и ритмам современной русской поэзии его постмодернистски замкнутый текст, г-н Кильдяшов справедливо заключил, что «знающему школьнику в подобных стихах тесно». А в адрес экспертов добавил очевидное: «Если составители думают, что в русской поэзии последних десятилетий говорить не о чем, то пусть почитают балладу Юрия Кузнецова «Четыреста», или поэму Владимира Соколова «Пришелец», или стихи Светланы Сырневой. Вот в разговоре об этом будущий литературовед или писатель проявятся».

Интересным был и отклик Михаила Павловца, доцента школы филологических наук ВШЭ, учителя литературы Лицея НИУ ВШЭ. В интервью «Вестям образования» он подробно и много говорит о статусности состава экспертной комиссии, о её подчинённости Центральной предметно-методической комиссии (ЦКПМ) и перечисляет общие критерии отбора произведений к рассмотрению на комиссии. По версии Михаила Павловца, эти стихотворения должны быть малоизвестны, художественно значительны и сложно построены, т.е. должны обладать «рядом реминисценций и аллюзий на русскую классическую поэзию» (sic!).

А далее Михаил Павловец даёт интерпретацию стихотворения Горалик и обосновывает свою точку зрения на его содержание и смысл. Надо отдать должное Павловцу, – его интерпретация производит хорошее впечатление. Но только потому, что она рационально увещевает и снимает травматический шок от чтения стихотворения «Как в норе лежали они с волчком…», упорно относимого некоторыми почитателями творчества Линор Горалик к христианской традиции.

Однако, если включить внимание и трезво оценивать «аллюзии на русскую классическую традицию», то эта интерпретация окажется не более, чем «розовыми очками», которые принципиально меняют цвет и свет русской классической традиции в поэзии. А упоминаемые Михаилом Павловцем имена и поэтические направления относятся к времени советской литературы, по большому счету уже никак не связанной с жанром русской религиозной поэзии.

И если не смотреть сквозь «розовые очки» предложенной интерпретации, но оценивать постмодернистский ключ стихотворения, то станет очевидным как раз обратное: стихотворение Линор Горалик разрушает целомудренный евангельский смысл рождественского сюжета, а выстраданную необходимость Христа Спасителя для истории и человека превращает в тьму норы, куда заглядывает разве что «проклятая звезда», за которой двум зверюшкам надо куда-то идти. Другими словами, философские конструкции ее произведения разрушают поэтические мотивы, связанные с рождественской тематикой и издавна пребывающие в русской поэзии.

Сказать, что такое стихотворение «требует высокой поэтической культуры», значит высказать довольно сомнительную оценку, требующую значительного домысливания. Оно, скорее, требует разобраться с проблематикой философского метажанра, если быть искусствоведчески точным в определениях. И, конечно, беспрекословного убеждения в правоте вышеописанной интерпретации. В школе это тождественно авторитарному началу, не допускающему другой точки зрения. Но человек, воспитанный в христианской традиции, знакомый с русской религиозной поэзией и понимающий дистанцию, отделяющую ее от современной поэзии с ее энергетикой субъективных форм и авторских позиций, сразу почувствует холодное равнодушие автора стихотворения к полноте христианских истин. Преодолеть эту дистанцию трудно, и увещевания или нейтральные научные обороты в этом помочь не могут.

Завершая, хотелось бы сказать, что все же опыт обсуждения темы выбора заданий для олимпиады по литературе для старшеклассников не прошел даром. По крайней мере, он указал нам на непростую ситуацию, сложившуюся вокруг методического обеспечения преподавания литературы в школе, и вывел к темам, которые восходят к реальным задачам просвещения и развития чутья и навыков образного литературного слова у современных старшеклассников.

В заключение приведу здесь стихотворение Виктора Василенко (1905-1991) – его стихи точно укладываются в перечисленные Михаилом Павловцом критерии: они малоизвестны, художественно значительны, обладают «рядом реминисценций и аллюзий на русскую классическую поэзию» и, несомненно, принадлежат христианской традиции. Стихотворение небольшое и емкое, интонационно и ритмически очень интересное. Несмотря на кажущуюся простоту, его художественная конструкция сложна: есть, о чём подумать. И оно современно, – современно в смысле адекватности его содержания универсализму общечеловеческих начал жизни: мы их утрачиваем, а поэт об этом помнит. Но оно и удивляет, – удивляет отражённой в нём глубиной поэтического контекста священной истории. Но едва ли оно было среди стихотворений, предложенных к включению в список заданий для олимпиады по литературе…

У Кедрона

Безлесен и таинственен Кедрон.

Нет вод. Кусты увядшие и небо.

Жестокое до боли. Ярче снега

Белеет облако. Песчинок звон.

И возле скал уединился Он.

Оливы ствол. Олива смотрит в небо.

Кремни у ног. Пещера, вроде склепа.

И надо всем непреходящий сон.

Не близок путь. От жаркого тумана

Даль светится и тягостно и странно!

И тишина! Он изнемог, устал!

И все же так чиста Его дорога,

возвышенна; к руке склонился строго

на солнце опаленный астрагал!

И кто бы мог подумать, что стихотворение это написано в 1988 году человеком, проведшим десять лет в страшных лагерях Абези и Инты? Кто бы мог подумать, что он был арестован по реальному доносу на группу, собиравшуюся вокруг другого русского поэта и прозаика – Даниила Леонидовича Андреева?

Разве кто знает, что это стихотворение принадлежит перу ученого – искусствоведа, чьи труды по народному искусству до сих пор считаются образцовыми и содержат множество уникальной информации, уже практический утерянной? Наконец, разве допустимо принимать во внимание, что Виктор Михайлович Василенко был потомком известного русского дворянского рода, среди которых было немало военных – героев многих победных войн русского XIX века?

Обо всём этом – упорно молчат, методично делая вид, что в пределах современной русской поэзии его имени не существует. Как не существует и других имён современных поэтов, будто русская поэзия исчерпывается сейчас неоавангардизмом и постмодернизмом, а альтернативы им нет и дальше – не будет. Но так ли это? – вопрос этот не праздный и настоятельно требует поисков ответа на него.

Ирина Александровна Николаева, философ, публицист