Павла Корина смело можно назвать
исповедником веры. Вышедший из народа и сохранивший самое драгоценное -
чистоту души, этот художник был смел и несгибаем в годы гонения. Когда
мир его идеалов уходил навсегда в прошлое, Корин задумал написать
грандиозное полотно, где предстала бы вся Церковь. Весь православный
клир, от митрополитов до нищих, как воинство Христово. Он посвятил всю
жизнь работе над эскизами к будущей картине, но так и не осуществил
главного замысла. Огромный белый холст остался нетронутым в мастерской
Корина, и в нём - творческая мечта художника.
Весенним утром 1908 года по залитым солнцем улицам Москвы шёл шестнадцатилетний юноша Павел Корин. Он только что приехал из родного Палеха, и у него не было ни знакомых, ни рекомендательных писем. Он явился в Москву, чтобы продолжить обучение иконописи. Павел родился в семье потомственных иконописцев, но в Москве надеялся «научиться писать иконы не темперой, как издревле, а масляными красками, во „фряжском" стиле». Позже Павел Дмитриевич вспоминал о своём приезде так: «Для деревенского мальчишки Москва была Меккой, и я сильно намазал дёгтем свои тяжёлые яловые сапоги, чтобы приехать франтом. Но идти через огромный город в сапогах трудно, у Иверской часовни на ступенечках я снял их, перебросил через плечо и так босиком шёл по Москве».
|
Протоиерей Сергий Успенский (1854-1930) |
Молодого мастера приняли на работу в Иконописную палату при Донском монастыре, а через несколько лет на его иконы обратил внимание сам Нестеров и пригласил к себе в помощь для работы над эскизами росписи храма в Марфо-Мариинской обители. В воспоминаниях Михаила Нестерова запечатлён момент первой встречи с молодым талантливым иконописцем, который поразил его «тонким, серьёзным, немного сумрачным лицом...». Мастер нашёл Корина похожим «на тех юношей в парчовых одеяниях, что написаны на фресках у Гирландайо, Пинтуриккио». А после нескольких дней совместной работы Нестеров добавил: «Что особенно в нём ценно - это его глубокая порядочность, какое-то врождённое благородство».
Знакомство их произошло в стенах Марфо-Мариинской обители у Елизаветы Фёдоровны. «У великой княгини я в неоплатном долгу. Она дала мне возможность начать и окончить школу». Действительно, благодаря покровительству Елизаветы Фёдоровны молодой художник смог поступить в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. По её же настоянию отправился в Ростов Великий, Ярославль и Киев для изучения древних фресок и мозаик, перед тем как приступить к росписи в крипте монастырского храма (по задумке, она должна была стать усыпальницей великой княгини, однако Господь судил иначе - мощи преподобномученицы, как известно, почивают в Иерусалиме).
Там же, в обители, Павел Дмитриевич встретил и будущую супругу - Прасковью Тихоновну. Он вспоминал, как перед венчанием сказал невесте: «Я тебе ничего не обещаю, помоги мне стать художником». И она исполнила эту просьбу. Была ему верной помощницей, хранительницей внушительной коллекции икон и церковной утвари, автором бесценных воспоминаний о работе Корина, создателем его архива и музея.
Окончив институт живописи, ваяния и зодчества, Корин продолжал оттачивать технику рисунка, подробно изучал анатомию и много копировал. Нестеров всячески поддерживал его, наставлял, подсказывал, как восполнить пробелы в образовании. Помимо многочасовых занятий живописью, молодой художник ходил в театр, слушал музыку. Однажды на последние деньги купил билет в Большой театр на «Бориса Годунова» с Шаляпиным. В обтрёпанной студенческой тужурке, измазанной краской, он сидел в первых рядах партера среди публики в изысканных вечерних нарядах, - полностью захваченный драмой XVI века и поражённый музыкой Мусоргского. А на следующий день уборщица не пускала Павла к Нестерову, приняв за старьёвщика... Вспоминая эти годы, художник отмечал: «Меня и Берлиоз, и Бетховен обогащали, у них учился. Надо учиться живописи не только у самой живописи, но и в смежных искусствах. Надо отовсюду вбирать в себя соки, в том числе и в литературе».
|
Эскиз картины «Реквием. Русь уходящая» |
Из русских живописцев Корин особо выделял Александра Иванова, он долго размышлял над его главным творением - картиной «Явление Христа народу», много раз копировал этюды и фрагменты этого грандиозного полотна. Иванов был для него идеалом, мастером, сумевшим найти гениальное выражение своих идей. Долгие годы Корин копил в себе творческую энергию, и вот, умноженная на талант и исключительную трудоспособность, она подарила миру художника реалиста и созерцателя.
В Вербное воскресение 12 апреля 1925 года Москва хоронила патриарха Тихона. В Донской пришли тысячи верующих проститься со своим патриархом. Отпевание продолжалось восемь часов, народ плакал, и из уст в уста передавали слова Святейшего, которые он произнёс накануне своей смерти: «Ночь будет длинная, тёмная-тёмная».
|
Гервасий Иванович |
Из дневника Корина: «Был вечер перед сумерками, тихий, ясный. Народ стоял с зажжёнными свечами, плач, заупокойное пение. Прошёл старичок схимник. Около ограды стояли ряды нищих. В стороне сидел слепой и с ним мальчишка-поводырь лет тринадцати с чашкой, куда ему клали семишники и пятаки. Они пели какой-то старинный стих каким-то странным, старинным напевом, и мальчик конец каждого стиха подвывал диким резким альтом. Мордочка его из-под шапки выглядывала острая, волчья. Помню слова: „Сердца на копья поднимем"». В тот же вечер прямо с натуры были сделаны несколько карандашных набросков в блокноте и запись: «Это же картина из Данте! Это Страшный суд Микеланджело!.. Написать всё это! Не дать уйти! Это - Реквием!». Именно тогда, на отпевании святителя Тихона, у Корина окончательно созрел замысел огромной картины, в которой бы сконцентрировался портрет эпохи. На этом отпевании уходящего века художник остро почувствовал, как небо становится ближе к земле, как Церковь вместе со Христом входит в Иерусалим на смерть.
Это был сюжет, который он так долго искал и, наконец, нашёл - в возрасте тридцати трёх лет. В тот период особым источником вдохновения для Корина стала музыка. «Вечер. Колонный зал. „Реквием" Берлиоза. Помни „День гнева". Какое величие! Вот так бы написать! „День суда, который превратит мир в пепел!" Какая музыка! Этот пафос и стон должен быть в моей картине, гром, медные трубы и басы. Этот почерк должен быть». А когда был готов эскиз к грандиозному полотну, художник отметил в дневнике, что картина должна звучать на мотив «Святый Боже». Ему был созвучен тихий величественный трагизм православной панихиды. «Я быстро отзываюсь на торжественное, трагическое в жизни. Видимо, это заложено природой. В детстве много пришлось трагического мне видеть и переживать: смерть отца и брата, горе и смерть матери при скорбных звуках колокола на Страстной седмице. Всё это отпечаталось в душе, а потом находило выход в искусстве... Мне трудно объяснить, почему я писал это, но всё-таки я скажу, что трагедия моих персонажей была моей бедой. Я не смотрел на них со стороны, я жил с ними, и сердце моё обливалось кровью».
Для этюдов к своему «Реквиему» Павел Дмитриевич искал живых людей, ходил по храмам и монастырям Москвы, приводил в мастерскую монахов и нищих, московского слепца Данилу, схимников и сельских священников. К священноначалию обращался с просьбой о позировании Нестеров. Он же помогал в выборе натуры, добивался, чтобы Корина пустили в кремлёвские храмы писать интерьеры. А тем временем художник создал целую галерею образов будущих новомучеников и исповедников веры. С портретов на зрителя смотрят истинные герои, и что ни судьба, то подвиг. Теперь, спустя десятилетия, когда их жития известны, понимаешь, как художник рисковал, рисуя эти портреты.
|
Однажды в крохотную чердачную мастерскую на Арбате пришёл сам Максим Горький. Посмотрев несколько этюдов к будущей картине, хлопнул рукой о колено: «Здорово, как это здорово! Вы большой художник. Вам есть что сказать! У вас настоящее, здоровое, кондовое искусство!». Горький стал ангелом хранителем для Корина: благодаря заступничеству главного советского писателя Павла Дмитриевича не трогали, хотя претензий у советской власти к нему нашлось бы немало... Самому Горькому не раз приходилось выслушивать критику в адрес художника: ваш Корин в церковь ходит! Пишет попов! А вы ещё ходатайствуете... Возможно, Горький хотел уберечь художника. Название «Реквием» он предложил заменить. «Дайте картине паспорт, назовите её «Уходящая Русь». Но Павел Дмитриевич отказался, его смущало, что кем-то такое название будет воспринято буквально: Церковь уходит в прошлое. А замысел его был далёк от этого.
Горький прекрасно понимал, как важно для такого художника, как Корин, увидеть полотна старых европейских мастеров. Он приглашает Павла Дмитриевича в Италию. В путешествии художника сопровождает краткий путеводитель, собственноручно составленный для него Нестеровым. Корин писал учителю из Вечного города: «Каждый день, проведённый здесь мною, я ценю как величайший дар, как великое счастье. Мне выпало счастье встретиться с Вами, Вы бросили мне в душу Ваш пламень. Вы виновник того, что я стал художником, от всей души отсюда, из Рима, Вас благодарю».
Горький, в свою очередь, выслушав все восторги по поводу Микеланджело, сказал: «А вы всё же обратите внимание на Луку Синьорелли, и особенно на его „Пришествие антихриста". А ещё подумайте о Помпеях: когда святой Иоанн писал Апокалипсис, Везувий уже дал миру, должно быть, самый страшный и впечатляющий образ Судного дня».
По возвращении в Москву Корин получил новую мастерскую, конечно же, благодаря Алексею Максимовичу. Незадолго до своей смерти писатель навестил друга в его студии, смотрел эскизы, а уходя, сказал: «Вы накануне написания замечательной картины. Напишите её, слышите! Пишите и ни о чём не заботьтесь!» По заказу Алексея Максимовича в Ленинграде специально для «Уходящей Руси» соткали огромный холст.
После смерти Горького художнику пришлось нелегко. В 1937-м году в мастерскую явилась комиссия из Комитета по делам искусств и потребовала показать этюды. Можно лишь догадываться о том, как прошла эта встреча, но вскоре в газетах появились разгромные статьи, знакомые попрятались, некоторые просто перестали здороваться. «Все мои вещи в Третьяковской галерее из экспозиции сняты. Дали бы мне люди в зрелом возрасте сделать то, что мне предназначено сделать!»
|
Протодиакон Михаил Кузьмич Холмогоров (1870-1951) |
Корин всё ещё надеялся продолжить работу, но тут потребовали все этюды к «Реквиему» сдать, ведь за них платили пенсию, выхлопотанную некогда Горьким. Каким-то чудом удалось уговорить комиссию взять деньгами, которые пришлось выплачивать в течение двадцати лет. Всё, что художник зарабатывал в эти годы, всё шло на выплату долгов. «Продажа этюдов, - запишет он в дневнике, - стала терзанием и ужасом моей жизни. Я превратился в реставратора и преподавателя рисования». В 1938 году было принято решение отобрать у Корина мастерскую, и тут на помощь пришёл Алексей Толстой. Мастерскую всё же оставили, но было уже не до этюдов. Чтобы выжить, Павел Дмитриевич писал портреты, а потом... началась война.
Во время войны талант Корина воспылал с новой силой. Он не поехал в эвакуацию, а остался работать в историческом музее с кольчугами и шлемами. Трагедия народа заставила вспомнить о тысячелетней истории и вызвала патриотический подъём. Всё понимание духовной красоты русского человека художник вложил в триптих «Александр Невский», написанный им в 1942 году. В те дни эта картина стала чем-то большим, нежели просто художественное произведение. В феврале 1944-го огромная копия этого полотна встретила освободителей разрушенного Новгорода. А в октябре Корина одели в форму капитана и на военном самолёте отправили в Берлин, к маршалу Жукову. Там он написал портрет, который сам Жуков прокомментировал: «Хорошее лицо, полевое».
После войны отношение властей немного улучшились. Павел Дмитриевич был одним из тех героев-реставраторов, что спасали картины Дрезденской галереи. Но его работа не была оценена. Из воспоминаний самого художника: «...в 1948-м я был зачислен в формалисты. В январе пятидесятого был приглашён преподавателем в Суриковский институт и выгнан оттуда в августе. Потом тяжело болел. Моя Прасковья Тихоновна терпела, радовалась, мучилась и страдала вместе со мной».
Признание художнику неожиданно принесло московское метро. Его пригласили к работе над мозаиками для станции «Комсомольская». И здесь Корин остался верен себе: с мозаичных панно на спешащих по своим делам граждан взирают благоверные князья с Нерукотворным Спасом на воинском знамени. Именно за эту работу Павел Дмитриевич получил Сталинскую премию, стал членом Академии художеств.
Начались выставки, заказы портретов, но к «Реквиему» Корин вернуться уже не смог. Близким он говорил так: «Мой учитель, Михаил Васильевич Нестеров, сказал про мою „рану": „Павел Дмитриевич, если вы её не напишите, я вам с того света буду пальцем грозить!" Стариком он говорил мне: „Я сделал всё, что мог сделать". Я на пороге старости скажу: „Я не сделал того, что мог сделать"».
Почему Корин так и не написал картину, оставив в своей мастерской огромный белый холст? Есть много разных мнений, но, пожалуй, ни одно из них не даёт ответа. Возможно, в лице этого художника навсегда ушла эпоха русской реалистической живописи, он был последним живописцем XIX века, который ушёл в историю. И здесь опять вспоминаются слова Горького: «Корин - особое дело! Эта порода людей сейчас вымирает - и, быть может, обречена на полное уничтожение. И, однако, пока они существуют, я не устану ими любоваться. Любоваться моральными, душевными их свойствами. Павел Дмитриевич имеет почти всё, что ценилось в моё время, что было в лучших художниках моей эпохи и, что, надеюсь, ещё когда-нибудь вернётся».
Незадолго до смерти Павел Дмитриевич говорил о своём ненаписанном «Реквиеме»: «...За всю Церковь нашу переживал, за Русь, за русскую душу. Тут больше меня... я старался видеть людей просветлёнными. Для меня заключено нечто невероятно русское в понятии „уходящее". Когда всё пройдёт, то самое хорошие и главное - останется».
Кто-то, возможно, вспомнит о Корине с сожалением: дескать, что ж за художник, который так и не исполнил главного замысла. Но вглядитесь внимательно в портреты его героев... Может, не изображённые на грандиозном полотне, они уже сказали то самое сокровенное, что задумал мастер?
