В гостях у редакции побывал наш старый друг, писатель Валентин Курбатов. Разговаривали мы часа два, поскольку Валентин Яковлевич собеседник прекрасный, к тому же необыкновенно образованный, кажется, нет ничего такого, чего бы он не знал. Но самое главное - это человек духа, патриот земли русской, особенно той, что несказанно ему дорога, - древнего псковского княжества с пушкинскими местами.
- Боюсь, русскому народу это ничем «не грозит». Вот тысячелетие - «грозило». Мы словно изголодались и разом бросились выпрашивать храмы, создавая общины к изумлению бедных уполномоченных, дивившихся, откуда взялось столько верующих при их как будто такой активной «работе». Одним из первых взял храм Жен Мироносиц отец Павел Адельгейм, чье имя сейчас болью отзывается в каждом православном сердце... Кажется, в нас все летело. Сами службы в поруганных еще храмах, в едва начинающих жить монастырях в первоначальной их бедности, были высоки и крепили ослабленное за годы атеизма русское сердце. Потом пришли богатые люди, поняли, куда удобнее и безопаснее вкладывать деньги, и внешне способствовали процветанию церкви, при этом не заботясь о перемене своего духовного устроения. Батюшки пошли освящать «Мерседесы» («освящается колесница сия»), а там и банки, и даже ракетные комплексы (кто-то шутил, что формула, очевидно, звучала: освящаются ракеты класса «Земля - Царствие небесное»). Все понемногу делалось привычным и немного механическим. Свет не померк, но сделался слабее. Мы еще как будто вскрикнули, когда умер Патриарх Алексий II, и благодарно пошли к гробу в первоначальном единстве, но, кажется, с этой смертью закрыли дорогую великую страницу объединяющей истории. Патриарх Кирилл говорит сегодня смело и сильно, его проповедь горяча и убедительна. Большой экран у храма Христа Спасителя не выключается, воспроизводя ее во всей спасительной силе, но есть что-то тревожно символическое в том, что это слово обращено в пустое пространство для летящих мимо машин, потока торопливых прохожих. Что-то в этом есть обесценивающее, ибо слово перестает быть обращенным к личному человеческому сердцу. С одной стороны, и хорошо, что церковь сознает себя общественным духовным институтом, частью государства, но поскольку она отделена от этого государства и эту отдаленность подчеркивает, то и не имеет действенной власти. Похоже, она опять укрывается от бед государства в обрядовой «крепости». А не из-за этой ли обрядовой «теплохладности» пала Россия в семнадцатом году, потеряв народную молитвенную твердость и заплатив потом сонмом новомучеников. Когда привозили крест Андрея Первозванного, я видел огромные очереди у храма Христа Спасителя, но такие же очереди стояли напротив у ГМИИ имени Пушкина на выставку прерафаэлитов. Стояли два народа - там постарше, тут помоложе. А уж пора бы за двадцать пять лет «позволенного» православия стать и одним народом. Да ведь и молодой-то народ нынче крещен, но больше, оказывается, как Толстой говорил, «православным из приличия». А крещение не сулит человеку ни сытости, ни благ, а один Крест Господень. И когда бы мы однажды со своими высшими образованиями крестились с этим сознанием ответственности перед Истиной, то, может, и стали бы наконец тем народом, который был задуман Богом. Так, русский философ Соловьев говорил: «Национальная идея это не то, что человек думает о себе в истории, а то, что думает Бог об этой нации в вечности». И Он-то думает о нас, да мы о Нем нет. Вот мы вчера открывали выставку Юрия Селиверстова. У Юрия Ивановича был свой проект храма Христа Спасителя. Идея явилась, когда еще открытый бассейн числился в достопримечательностях Москвы, и сама мысль о воскрешении храма казалась безумной. После тысячелетия Крещения они обсуждали идею с великим молитвенником Русской церкви отцом Иоанном Крестьянкиным, который благословил художника. Юрий Иванович собирался поставить на месте храма его золотую прорись в натуральную величину, во все эти сто десять метров. Он думал, что будет совершаться служба, и сквозь эту «прорись» будут идти дожди, падать снега, лететь облака, и человек лучше услышит, что он сделал со своей церковью, скорее почувствует необходимость покаяния и духовного труда. Увы, мир не становится духовно богаче, предпочитая входить в одну воду дважды. Из мира ушло самое существенное. Литература также больше не чувствует себя духовно ответственной, порой даже стесняется духовности - «не современно как-то». Теперь уже в каждой третьей книге и на Бога посягают. Если «Бог умер» еще со времен Ницше, то и к некому обращаться. И от этого человеческая речь мельчает, а слово становится уличным, сорным, низким или щегольским, но все равно второстепенным.
- Скажите, а вот книга «Несвятые святые» разошлась миллионными тиражами. И в то же время некоторые люди, прочитав ее, говорят, что это не художественное произведение, а репортажные рассказы, написанные конспективным языком. Как вы лично относитесь к этому изданию, и почему к нему такой спрос?
- Это интерес естественный. Вспомните, как мы переступаем порог храма, а тем более монастыря... Не знаешь как ступить и как повернуться. Слишком долго мы жили «на улице». Но когда отец Тихон написал «Несвятые святые», читатель с радостным изумлением увидел за церковной оградой «обычных людей». Именно простота и ясность пленяют в этой книге. Отец Тихон сам явление редкое: окончил ВГИК, работал в Издательстве Московской патриархии, при митрополите Питириме, самом открытом и блестяще образованном из иерархов церкви. У отца Тихона была прекрасная школа.
- Но такой же трепет чувствует любой верующий, заходя в католический храм, где никому не возбраняется так же молиться, как и в православной церкви. Тот, кто бывал на севере Италии в городе Бари, где находится Русская православная церковь, посвященная Святому Николаю Чудотворцу, видел, как приходят сюда католики и просят исцеления у Святого.
- Я тоже надеюсь, что со временем мы не будем шарахаться при слове «католик», поскольку до 1054 года наши церкви были единым телом, и только человеческое честолюбие и разность истории разделили нас. Об этом тотчас после революции накануне изгнания из России с горечью писал отец Сергий Булгаков, слово по слову разбирая причины расхождения, ища места разрывов, ибо ничем, кроме церкви, мир связан и спасен быть не может. Сергей Сергеевич Аверинцев тоже много думал о диалоге церквей и много и глубоко писал об этом, но смерть остановила его руку.
- Как вы восприняли фильм Досталя «Раскол», расколовший общество на его сторонников и противников?
- Сценарий этой картины писал мой товарищ, блестящий питерский прозаик Михаил Кураев. Он хранит свой атеизм с исповеднической твердостью, но материал знает прекрасно. Я посмотрел две первые серии и отказался смотреть далее. Мы слишком сильно за прошедшее время «вытерлись о время» и не можем сыграть священство ХVI-ХVII веков, как, впрочем, и тогдашнего мирского человека, поэтому при всей профессиональной тщательности все равно выглядим ряжеными. И это игровое существование, говорящее о совсем неигровых ситуациях родной истории, все время мешает восприятию. Тем более когда на твоих глазах решаются сложнейшие вопросы церкви, на которые она и сейчас не вполне ответила. Там ведь границы-то не земные, там небо слишком близко. Там последняя правда, которую «художественностью» не возьмешь. Аввакума и Никона не сыграешь. Как не сыграешь Христа. Паоло Пазолини в «Евангелие от Матфея» спасало только Господне слово, своим пламенем покрывавшее декоративность актеров. А уж вот Мела Гибсона, его «Страсти Христовы», смотреть было просто нельзя, потому что физиология в торжествующей подробности убивала Истину, которая говорит другим языком.
- Но как сегодня вернуть уважение к слову, которое не ценят, не уважают, а порой превращают в мусор?
- Попытаться жить в согласии со словом, которое ты произносишь как впервые. Увы, слово стало отвлеченным, никак не связанным со смыслом. Почему сегодня ни один из писателей не может написать ни городской, ни деревенский пейзаж? И человек сделался «голословен», потому что перестал быть «встроенным» в родной мир и зависимым от поля и ветра, уличного шума и мертвого света.
- В связи с этим хочется вспомнить пермского писателя Алексея Иванова, в произведениях которого пейзажи отражают внутреннее состояние героев.
- Да, я знаю этого писателя. Несколько лет назад он получил премию «Ясная Поляна», членом жюри которой я являюсь. Только он тоже строит пейзаж немного умозрительно, как прием и задачу. А старики им жили! Откройте-ка сегодня Мельникова-Печерского или Шмелева. Дети ли мы этого русского мира? По сути, мы предали и русское слово, и русскую мысль. Сидели мы как-то с Виктором Астафьевым за рюмочкой чая, а по ТВ объявляют: Михаил Горбачев создал Президентский совет, и перечисляют его членов по алфавиту - Адамович, Айтматов, Гранин и доходят до Распутина. Виктор Петрович только крякнул: «Ну, Вальке хана! - Спроси там, в Москве, как он в это дело вляпался». Валентин Григорьевич тогда был депутатом Верховного совета и жил в гостинице «Москва». Я позвонил, спросил. «Да шли мы с Василием Ивановичем Беловым, - рассказывал Валентин Григорьевич, - к Егору Лигачеву по вопросам Байкала (он отвечал тогда в ЦК за Сибирь), но в приемной были перенаправлены к «Самому». Василий Иванович тут же вытащил из кармана книжку Ивана Солоневича «Народная монархия»: «Читали, Михаил Сергеевич?» - «Да нет, Василий Иванович, дела, знаете». - «Надо читать!» - строго сказал Василий Иванович, и книжка поехала по полированному столу к Горбачеву. Ну, видя эту строгость, Михаил Сергеевич и спросил: «Кого избрать в Президентский совет?» Василий Иванович улыбнулся: «Вот перед вами (показывая на меня) стоит последний человек в России, который еще знает, как писать слово «совесть» без ошибки, а вы спрашиваете». Посмеялись, но через три дня меня пригласили к Горбачеву: «Ну что - надумали?» Я отказался, простились. Прошло недели две, и Горбачев уже сам приехал в гостиницу с председателем правительства и журналистами: «Ну?» Я - свое: «Нет, какой я политик?» - Горбачев картинно разозлился: «Значит, мы будем любимую вами Россию вытаскивать из дерьма, а вы будете в белых рубашечках поносить нас с высоких трибун?» Ну как тут откажешься на людях. И понимаешь, что игра, а вот поди ж ты.
А я, грешный, тогда обрадовался: «Ну, значит, завтра, - говорю, - Валентин Григорьевич, мы создадим институт русской философии, перечитаем Федотова, Ильина, Леонтьева, Солоневича и Институт станет выступать с рекомендациями правительству». Радовался я напрасно - его с этими благими надеждами даже не приняли. Из Совета можно было выходить.
- Кстати, а как, скажем, отпрыск династии Толстых мог согласиться стать советником по культуре у Владимира Путина? Ведь, насколько известно, великий старец не жаловал власть и не доверял ей.
- Да разве это власть, при нынешнем-то состоянии культуры, при запущенности кинематографа и театра, при злом муравейнике писательских союзов. Это скорее толстовская ответственность за русское сердце побудила Владимира Ильича согласиться, всегдашняя вера этого великого рода в необходимость служения России, не оглядываясь на время. Тут не власть, а неподъемная тяжесть. Я как раз уверен, что Владимир Ильич с его умной душой и хорошим музейным опытом еще может поправить что-то в поврежденной культуре России. Хватило бы нам ума не корить его, а быть опорой.
- Скажите, а сам литературный фестиваль в Ясной Поляне, - серьезное явление, оно как-то сплачивает «инженеров человеческих душ»?
- Это не фестиваль, а «Литературные встречи». Они замышлялись почти двадцать лет назад, когда союзы писателей разделились и начали бесчестить друг друга и наперегонки ронять звание писателя. Тогда мы и начали под руководством Владимира Ильича собираться в Ясной Поляне, чтобы хотя бы видеть и слышать друг друга и быть осмотрительнее. И действительно много сделали. Те, кто видит выходящий ежегодно яснополянский сборник по материалам «Встреч», понимает, что он, как и сами «Встречи», останется в истории русской литературы. Мы очень надеялись, что и премия «Ясная Поляна» чему-то или кому-то поможет....
- И сколько вы прочитываете произведений, представленных на конкурс?
- Примерно до 120. Вроде - критик, это твоя работа - читай на здоровье. Но когда это надо делать подряд и в небольшое время, душа скоро устает и чтение оказывается разрушительным. Тем более книги часто ожесточены по отношению к реальности. Хоть вслух на Болотной площади читай! Будто писатели приехали из какой-то более развитой страны и смотрят «на эту» с брезгливостью. И в конце так устаешь, что хоть из жюри выходи, чтобы не повредить душе.
- Помните, когда Борис Ельцин пришел к власти, то ничего другого не могли предложить в виде национальной идеи, как семью. И тут же наши высоколобые идеологи стали продвигать эту идею на всех уровнях. И вдруг Владимир Владимирович Путин объявляет о своем разводе с женой. Имел ли он право на такой человеческий поступок, как первое лицо православного государства, или нет?
- Ну, про «православное государство» пока остережемся говорить. Нам еще до него жить и жить. А что до семьи, тут что ни скажи, все будет не справедливо. Кто дал нам право вмешиваться в чужую личную жизнь? Но, глядя с обычной человеческой колокольни, я думаю, что право это у Президента было. Вы что думаете, он принял решение о разводе, не понимая, что это ударит по его авторитету? Думал и много думал, но как можно сохранять семью, когда муж и жена фактически живут порознь, каждый в своем мире. Мне кажется, делать вид, притворяться более безнравственно, чем разорвать призрачные семейные отношения. А чем в эту горькую сторону поворачиваться, поглядите вон на семейство Толстых. Мы в Ясную-то Поляну разве для одного Льва Николаевича ездим? Владимир Ильич и Катя живут так открыто и нежно, что и мы рядом светлеем сердцем. И дети их растут с нашими «встречами», так что, слава богу, с семьей, как «национальной идеей», все в порядке.
Автор : Любовь Лебедина, Фото: Наталия Нечаеваhttp://www.tribuna.ru/interview/main_section/valentin_kurbatov_my_predali_russkoe_slovo_i_russkuyu_mysl/
_1.jpg)
