Моё знакомство с ним, как детская книжка, начинается сразу с яркой картинки. Ослепительная утренняя Ливадия: садовник поливает из шланга газон и дорожки, уборщица, открывая окно, рассылает по миру солнечных зайчиков. Но я здесь - по работе, не для удовольствия. Мы готовимся снять первый дубль, открыть им первый съёмочный день фильма о Николае II-м. Рассказчик в кадре у нас - Георгий Жжёнов, я уже видел его за завтраком, издалека. А сейчас предстоит встретиться вторично - на площадке.
Обе камеры готовы, звук - проверен. Ритуальное блюдце разбито "на удачу" о головку штатива. Мы с Сергеем Мирошниченко сутулимся у монитора, наш инженер надел наушники, операторы наклонились к визирам. Жжёнов в глубине пятнистой от солнца дорожки изучает сценарий. Стоит почтительная тишина.
- Пожалуйста, Георгий Степаныч, - нежно произносит Сергей.
Камеры поедают плёнку. Бегут, как песок меж пальцев, белые циферки тайм-кода. Но ничего не происходит: Жжёнов листает странички. Выждав полную минуту, Мирошниченко делает ещё одну попытку:
- Георгий Степанович, можно!
Подняв голову от сценария, Жжёнов поставленным голосом ядовито-вежливо осведомляется:
- Сергей, вы не слыхали - есть такое слово: "начали"?
Вот и познакомились. Оператор Юра Ермолин поднимает голову от камеры, ухмыляясь.
- Начали! - нервно командует Мирошниченко.
Жжёнов неспеша отправляется по дорожке на камеру, негромко произносит текст. Он - в прекрасном настроении.
Ох, он не давал нам спуску! И не только нам. Во время празднования его 90-летия, на сцене родного театра, он принимал поздравления от собратьев по цеху, которые один за другим выходили к микрофону. Все попытки усадить юбиляра в приготовленное кресло терпели фиаско: стоило в очередной команде поздравляющих появиться хоть одному существу женского пола, Жжёнов тут же поднимался на ноги. Он казался утомлённым.
В этот момент на сцену вылетела экзальтированная актриса, которая взяла на себя конферанс вечера. На вытянутой руке, как бомбу, она держала мобильный телефон, повернув его мембраной в сторону Степаныча.
- Горбачёв! - драматически прошептала она, протягивая телефон имениннику. И - громко, для зала: - Говорит, надеется, что вы пригласите его на свой столетний юбилей.
Как ни устал Жжёнов от поздравлений, ответ последовал мгновенно.
- Скажите ему, - произнёс он громко, косясь одним глазом в зал, - что я прямо сейчас приглашаю его на своё столетие. Вот только ещё не решил, где буду отмечать!
Как ни грустно, дорогой Георгий Степаныч, ваше столетие нам с Горбачёвым придётся отмечать без вас.
Меньше всего мне хочется представлять себе Жжёнова в виде европейского мраморного надгробия - каменным рыцарем с руками, сложенными на груди. Уж больно энергично он присутствует в моей памяти, в моей душе - язвительным, не упускающим возможности "влепить" зазевавшемуся собеседнику. Его приязнь проявлялась весело, его неприязнь - бескомпромиссно.
В советские времена был в ходу такой расхожий оборотец: "человек с активной жизненной позицией". Если кто заслуживает подобного определения, так это - Жжёнов. Даже его фамилия, это жуж-жащее сдвоенное "ж" в начале, казалась частью его характера, звуковой отметиной на его личности.
Мы познакомились, когда за его плечами уже была бoльшая часть жизни, но он продолжал расти, у меня на глазах подниматься всё выше и выше, и кончилось тем, что, стоило ему появиться на сцене, выйти к микрофону - и поднимался навстречу весь зал, причём не "по сценарию", а повинуясь единодушному чувству. Оставаясь для родных "Жоркой", девяностолетним мальчишкой, всегда готовым показать включённой камере язык, он по совместительству был высшим воплощением наших представлений о собственной нации, эталоном русского человека из Палаты Мер и Весов. Национальным достоянием. И, вручая ему очередную награду "Честь и достоинство", мы просто фиксировали живущее в душе чувство.
Смеясь, огрызаясь, воюя с людоедской властью, он прошёл через лагеря, ссылку, утраты, через невероятное, как у Монте-Кристо, возвращение в профессию, через надоедливую популярность и исключительное долголетие, и дожил до того, что власть сама пришла к нему на поклон, стала стремиться прикоснуться к нему, как к живому свидетельству того, что справедливость - возможна, что иногда страшная сказка и в самом деле имеет счастливый конец.
Крепче других его полюбили представители "органов", которые столько лет были вооружёнными и не всегда благосклонными участниками его судьбы. Он рассказывал, что в прокуратуре, куда его пригласили на очередную встречу со зрителями в погонах, зал встретил его стoя, овацией. Дождавшись, когда аплодисменты войдут в берега, бывший заключённый наклонился к микрофону и не без ехидства поинтересовался у собравшихся:
- Значит, если что - могу рассчитывать на камеру на солнечной стороне?
Нельзя не восхищаться тому, как причудливо сочетались в нём агрессивная верность себе, собственным принципам и убеждениям - и сногсшибательное обаяние, которое он пускал в ход, как психотропное оружие. Никто не мог устоять, самая толстая шкура не выдерживала. Вы бы видели, как преобразился гаишник, который заглянул в мою машину, когда я вёз Степаныча на дачу! Щекастая красная физиономия расплылась, и доблестный страж пропел бабьим голосом:
- О-ой!... Кто-о тут...
И получил календарик с фотографией. И мы без задержки поехали дальше, посмеиваясь.
Стоило в обеденный перерыв сесть с ним за стол - в Петергофе, во Владивостоке или Ялте - как перед нами, словно по волшебству, появлялись бутылки водки, икра, цветы... "Вам просили передать..." А ведь Жжёнов ясно сказал (в фильме "Экипаж"): "Принеси-ка нам кофейку!" Но не тут-то было.
Конечно, он был настоящим актёром - в смысле мгновенной мобилизации при включении камеры, в том, как безупречно он выглядел в свои 80 с лишним, как щегольски сидел на нём костюм... При этом Жжёнов всегда пожимал плечами: "Я не играю..." Он действительно не играл, ни на сцене, ни за её пределами, а просто жил по собственным правилам, по собственному сценарию - крупно, темпераментно, ярко. Не играл в игры, и тем более подыгрывать не желал - даже нам, даже согласившись участвовать в нашем проекте. Прочитав сценарий, сразу предупредил, что изображать "набожность" не станет. Мы, собственно, и не ждали от него демонстративного благочестия, которое не вязалось бы с его характером и вряд ли выглядело бы органично. Но вот что произошло всё в тот же первый съёмочный день, в Ливадии.
Речь шла о кончине Императора Александра III. Соответствующий эпизод снимался в интерьере ливадийской церкви. Жжёнов поинтересовался, как, по нашему мнению, должна выглядеть мизансцена: как он должен двигаться, куда смотреть. Мы предложили, чтобы он начал говорить "на камеру", а дойдя до слов: "...отпевал почившего Императора...", повернулся и посмотрел на большой мозаичный образ Иоанна Кронштадского, как раз находившийся рядом, в киоте на стене храма. Жжёнов пару раз в полголоса повторил текст, ещё раз уточнил, как правильно назвать великого русского святого, и сообщил, что он готов.
- Государь скончался в три часа пополудни, - рассказывал Жжёнов, глядя прямо нам в душу. - Отпевал почившего Императора... - тут он повернулся к иконе - ...Святой Праведный Иоанн Кронштадский...
Повисла непонятная пауза. Степаныч продолжал смотреть на о.Иоанна, а тот с иконы смотрел на Жжёнова. Мы переглянулись: всё? снято?
И тут мы увидели, что Жжёнов медленно, как во сне, поднёс руку ко лбу, к груди, и осенил себя крестным знамением. И ещё помедлил, глядя на образ. Я в жизни не видел такой зримой, такой очевидной молитвы. Мы окаменели, сознавая, что стали свидетелями чуда. Железная броня дрогнула: на девятом десятке лет крестьянский сын, цирковой акробат, футболист, актёр, зэк, лауреат всех возможных премий, всенародный любимец, упрямец, герой, раб Божий Георгий - встал наконец на пороге обретённого отчего дома.
Так вот для чего даётся долголетие: чтобы успеть вернуться домой! А смерть - это всего лишь частность, неизбежное биологическое событие. И только честь и достоинство, верность и мужество - это нетленные золотые доспехи души.
http://www.radonezh.ru/analytic/articles/?ID=3022
