Каждый режиссер, который обращался к "величайшей из когда-либо рассказанных историй" (так назывался грандиозный фильм 1965 года Джорджа Стивенса с Максом фон Сюдовым в роли Христа), как правило, решал с ее помощью свои личные вопросы.
Католик-марксист Пьер Паоло Пазолини в своем "Евангелии от Матфея" 1964 года показал Иисуса героем-революционером, духовно близким самому мятежному итальянцу. Экранизируя в 1988 году скандальный роман Никоса Казандзакиса "Последнее искушение Христа" (в нем Иисусу предложена долгая счастливая семейная жизнь с Марией Магдалиной, от которой он все-таки отказывается во имя смерти на кресте), верующий, но мучимый сомнениями Мартин Скорcезе хотел показать, что сомнения были свойственны и Сыну Божьему. Ну а для страстно верующего Гибсона съемка "Страстей Христовых" стала своего рода актом веры.
Мел Гибсон - католик-традиционалист, последователь французского архиепископа Марселя Лефевра, не признавшего результаты Второго Ватиканского собора (1962-1965). В частности, решение, согласно которому Римско-католическая церковь стала использовать в литургии национальные языки. Лефевристы сохранили преданность латинской мессе, и сам Гибсон, безусловно, верит, что слова Библии (точнее, ее латинского перевода, так называемой Вульгаты) следует воспринимать буквально. И герои его фильма изъясняются на арамейском и латыни.
Традиционализм режиссера загодя пугал не только либеральных католиков, но и иудеев. Вдруг Гибсон перенесет на экран сцену из Евангелия, когда "весь народ", требующий казни, кричит в ответ на увещевания Пилата: "Кровь Его на нас и на детях наших" (Мф. 27.25). Это место не раз истолковывалось в юдофобском духе, и хотя на том же Втором Ватиканском соборе католическая церковь отмела это толкование, в свое время оно послужило основанием для христианского антииудаизма. Пугало иудеев и увлечение Гибсона видениями немецкой католической монахини Анны Катарины Эммерик, запись которых после ее смерти в 1824 году опубликовал поэт-романтик Клеменс Брентано. Некоторые видения носили откровенно антииудейский характер. Поэтому Лига защиты евреев и либеральные католические организации, заслышав о планах Гибсона, начали убеждать его воздержаться от крайностей.
Судя по всему, режиссер учел ряд их рекомендаций. Во всяком случае, слова о крови в фильме показательно отсутствуют. А совершенно омерзительные римские легионеры мучают Христа с неизмеримо большей жестокостью, чем еврейские служители Синедриона. Однако протесты по адресу фильма все равно не прекращаются.
Но причина их - не в особенностях мировоззрения режиссера, а в том сильнейшем импульсе, который подвиг его на создание фильма, помог сделать фильм ярким и выразительным. Речь идет о горячности веры. Гибсон не обладает крупным режиссерским талантом, сопоставимым с талантом Пазолини или Скорсезе. Но лихорадочный жар веры вкупе с высоким профессионализмом съемочной группы (сложный грим, виртуозная операторская работа, грамотный кастинг) помог Гибсону сделать сильное кинематографическое высказывание. Однако этот же жар напугал его оппонентов.
Именно высокий градус веры Гибсона породил предельный натурализм сцен бичевания и крестных мук Спасителя. Они тоже связаны с драматизмом личных переживаний режиссера, которого, по его собственному признанию, вера спасла от самоубийства в момент душевного кризиса. Сопереживание страстям Христовым помогло ему перенести собственные страдания. Отсюда неослабное и пристальное к ним внимание. Не стоит, впрочем, забывать о том, что внимание к телесным подробностям страстей Господних вполне в духе католической эстетической традиции - религиозных постановок-мистерий или живописи на темы снятия с креста.
Истовая вера режиссера привлекла и одновременно насторожила Ватикан (папа дезавуировал свои первые восторги по поводу фильма) и откровенно напугала "теплохладных" христианских либералов. Логика их возражений ясна. Кинематограф - самый мощный пропагандистский инструмент нашего времени. Столь яростный акт агрессии, направленный на экранного Христа, может породить агрессию встречную, но уже в реальной жизни. В таких делах лучше перестраховаться. Что и сделали немецкие католики и протестанты, присоединившись к осуждению фильма Центральным еврейским советом Германии. Самих евреев, которым постоянно приходится иметь дело с истовостью "соседей-врагов", пыл Гибсона тоже пугает. Тем паче что картину с готовностью похвалили палестинцы: Ясир Арафат даже признал ее совершенно "историчной".
В общем, споры вокруг ленты Гибсона связаны не с содержанием его веры, а с ее горячностью. Вопрос, собственно, не в том "что", а в том "как". И это впрямую подводит нас к одной из самых больных и трудноразрешимых проблем нашего времени. Как добиться, чтобы бескомпромиссное утверждение собственной веры не было использовано для ущемления чужой? Как быть с высоким градусом веры?
Католик-марксист Пьер Паоло Пазолини в своем "Евангелии от Матфея" 1964 года показал Иисуса героем-революционером, духовно близким самому мятежному итальянцу. Экранизируя в 1988 году скандальный роман Никоса Казандзакиса "Последнее искушение Христа" (в нем Иисусу предложена долгая счастливая семейная жизнь с Марией Магдалиной, от которой он все-таки отказывается во имя смерти на кресте), верующий, но мучимый сомнениями Мартин Скорcезе хотел показать, что сомнения были свойственны и Сыну Божьему. Ну а для страстно верующего Гибсона съемка "Страстей Христовых" стала своего рода актом веры.
Мел Гибсон - католик-традиционалист, последователь французского архиепископа Марселя Лефевра, не признавшего результаты Второго Ватиканского собора (1962-1965). В частности, решение, согласно которому Римско-католическая церковь стала использовать в литургии национальные языки. Лефевристы сохранили преданность латинской мессе, и сам Гибсон, безусловно, верит, что слова Библии (точнее, ее латинского перевода, так называемой Вульгаты) следует воспринимать буквально. И герои его фильма изъясняются на арамейском и латыни.
Традиционализм режиссера загодя пугал не только либеральных католиков, но и иудеев. Вдруг Гибсон перенесет на экран сцену из Евангелия, когда "весь народ", требующий казни, кричит в ответ на увещевания Пилата: "Кровь Его на нас и на детях наших" (Мф. 27.25). Это место не раз истолковывалось в юдофобском духе, и хотя на том же Втором Ватиканском соборе католическая церковь отмела это толкование, в свое время оно послужило основанием для христианского антииудаизма. Пугало иудеев и увлечение Гибсона видениями немецкой католической монахини Анны Катарины Эммерик, запись которых после ее смерти в 1824 году опубликовал поэт-романтик Клеменс Брентано. Некоторые видения носили откровенно антииудейский характер. Поэтому Лига защиты евреев и либеральные католические организации, заслышав о планах Гибсона, начали убеждать его воздержаться от крайностей.
Судя по всему, режиссер учел ряд их рекомендаций. Во всяком случае, слова о крови в фильме показательно отсутствуют. А совершенно омерзительные римские легионеры мучают Христа с неизмеримо большей жестокостью, чем еврейские служители Синедриона. Однако протесты по адресу фильма все равно не прекращаются.
Но причина их - не в особенностях мировоззрения режиссера, а в том сильнейшем импульсе, который подвиг его на создание фильма, помог сделать фильм ярким и выразительным. Речь идет о горячности веры. Гибсон не обладает крупным режиссерским талантом, сопоставимым с талантом Пазолини или Скорсезе. Но лихорадочный жар веры вкупе с высоким профессионализмом съемочной группы (сложный грим, виртуозная операторская работа, грамотный кастинг) помог Гибсону сделать сильное кинематографическое высказывание. Однако этот же жар напугал его оппонентов.
Именно высокий градус веры Гибсона породил предельный натурализм сцен бичевания и крестных мук Спасителя. Они тоже связаны с драматизмом личных переживаний режиссера, которого, по его собственному признанию, вера спасла от самоубийства в момент душевного кризиса. Сопереживание страстям Христовым помогло ему перенести собственные страдания. Отсюда неослабное и пристальное к ним внимание. Не стоит, впрочем, забывать о том, что внимание к телесным подробностям страстей Господних вполне в духе католической эстетической традиции - религиозных постановок-мистерий или живописи на темы снятия с креста.
Истовая вера режиссера привлекла и одновременно насторожила Ватикан (папа дезавуировал свои первые восторги по поводу фильма) и откровенно напугала "теплохладных" христианских либералов. Логика их возражений ясна. Кинематограф - самый мощный пропагандистский инструмент нашего времени. Столь яростный акт агрессии, направленный на экранного Христа, может породить агрессию встречную, но уже в реальной жизни. В таких делах лучше перестраховаться. Что и сделали немецкие католики и протестанты, присоединившись к осуждению фильма Центральным еврейским советом Германии. Самих евреев, которым постоянно приходится иметь дело с истовостью "соседей-врагов", пыл Гибсона тоже пугает. Тем паче что картину с готовностью похвалили палестинцы: Ясир Арафат даже признал ее совершенно "историчной".
В общем, споры вокруг ленты Гибсона связаны не с содержанием его веры, а с ее горячностью. Вопрос, собственно, не в том "что", а в том "как". И это впрямую подводит нас к одной из самых больных и трудноразрешимых проблем нашего времени. Как добиться, чтобы бескомпромиссное утверждение собственной веры не было использовано для ущемления чужой? Как быть с высоким градусом веры?
