ПУСТОЕ, ЗРЯШНОЕ дело – возмущаться неустройством жизни, полная глупость - заниматься её улучшением, полный идиотизм – надеяться на хорошие власти. Уже всё ясно. Что ясно? Ясно то, что революции, да и любые перевороты, готовят подлецы, вовлекают в неё идейных и самоотверженных (то есть задуренных), плодами революции пользуются сволочи, а сама революция продолжается насилием. Что касается демократии, этой системе издевательства над народом, то она переходит в тиранию. Это, конечно, не законы, не правило, это из наблюдений над историей человечества. Вся трепотня о правах человека – это такая хренота, это для дураков. Их количество прибавляется надеждой на улучшение жизни. А в чём улучшение? Дали хлеба – давай и масло. Дали и масло – давай зрелищ. То есть как же не считать таких людей за быдло?
Но народ всё-таки есть! И надо бы дать ему главное право – право запрета. Запрет разврата, рекламы, всяких добавок в пищу, делающих человека двуногой скотиной. Никто, конечно, такого права не даст. То есть никто из властей людей за людей не считает. Электорат, биомасса, население, пушечное мясо – вот наши наименования.
И какой отсюда вывод? Такой: надеяться надо только на Бога. Он нас сотворил, Он дал нам свободу выбора, и Он нас не оставит. Но надо же сказать Ему, что погибаем без Него. А если не просим, то Он и думает, что нам хорошо со своей свободой.
Какая там свобода? Я раб Твой, Господи! Раб! И это осознание – главное счастье моей жизни.
ЕХАЛИ ПО ШОССЕ через лес. Вдруг на дереве плакат «Осторожно – медведи!» И для убедительности висят на ветке голубые подштанники.
БОЯТЬСЯ НЕ НАДО ничего, даже Страшного Суда. Как? Очень просто – обезопасить себя от страха, воздвигнуть вокруг себя заслугами праведной жизни «стены иерусалимские». Страшный Суд – это же встреча с Господом. Мы же всю жизнь чаем встречи с Ним. Пусть страшатся те, кто вносил в мир мерзость грехов: насильники, педерасты, лесбиянки, развратники, обжоры, процентщики, лгуны массовой информации, убийцы стариков и детей, пьяницы, завистники, матершинники, ворюги, лентяи, курильщики, непочётники родителей, все, кто знал, что Бог есть, но не верил в Него и от этого жил, не боясь Страшного, неизбежного Суда. И, надо добавить, ещё те, кто мог и не сделал доброго дела, не помог голодному, не одел страждущего. Вот они-то будут «издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою многою» (Мф. 21, 26).
Так что увидим. Увидим Господа, для встречи с которым единственно живём. (Сретение. После причастия).
Очень меня утешает апостол, говорящий: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе…судия же мне Господь» (Коринф.4, 3-4).
Когда на Литургии слышу Блаженства, особенно вот это: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как безчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах», то я всегда не только себя к этим словам примеряю, а вообще Россию. Смотрите, сколько злобы, напраслины льётся на нашу Родину. Велика награда ждёт нас. Есть и ещё одно изречение: «Не оклеветанные не спасутся», а уж кого более оклеветали, чем Россию? Так что спасёмся.
ЛУННЫЙ ШЛЯХ, луна на пол-моря. Заманивает корабль золотым сверканием. Корабль отфыркивается пеной, рождаемой от встречи форштевня с волнами, упрямо шлёпает своей дорогой. Но вот не выдерживает, сворачивает и идёт по серебряной позолоченной красоте, украшая её пенными кружевами.
Как же так – ни звёзд, ни самолётов, ни чаек, кто же видит сверху такую красоту?
Рассветное солнце растворило луну в голубых небесах, высветило берега слева и острова справа. Да, всё на всё похоже. Вода прозрачна, как байкальская. И берега будто оттуда. А вот скалы как Североморские. А вечером, на закате казалось, что придвинулись к Средиземноморью малиновые Саяны. Потом пошли пологие горы, округлые сопки, совсем как Уральские меж Европой и Азией.
Будто всё в мире собралось именно сюда, образуя берега этой купели христианства.
ДВЕ ФРАЗЫ. Поразившие меня, услышанные уже очень давно. Первая: человек начинает умирать с момента своего рождения. И вторая: за первые пять лет своей жизни человек познаёт мир на девяносто восемь процентов, а в остальное время жизни, он добирает оставшиеся два процента.
Гляжу снизу, из темноты, на освещённый солнцем купол церкви и думаю: а что же я познал в этих двух процентах? Мир видимый и невидимый? Его власть надо мной и подобными мне?
Да, маловато двух процентов.
ДАВНО СОБИРАЛАСЬ придти к нам гроза, издалека посверкивала и погромыхивала и вот – подошла. Но уже ослабевшая. Наступает с запада на восток. С нею тащится дождь, скупой и холодный. Гром скитается под небесным куполом, ищет выхода из него. Но не находит, умолкает, собирает силы. Гром подхлёстывают плётки молний. Опять начинает греметь и ходить по небу, всё ищет место выход в потустороннее пространство. Которое и непонятно и неотвратимо.
МИР ВО ЗЛЕ лежит. Вот тоже привычная фраза. Да кто ж его клал в это зло? Сам, как боров в лужу, улёгся и хрюкает. Я бы и такого любил, если б он понимал, что надо вставать. Нет, доволен, хрюкает.
Любить не могу пока, но уже всё-таки жалею. Нам же тяжелее, чем первым христианам: в аду живём. А они не причащались, пока не было видимых знаков схождения Святаго Духа на Дары.
ПЕРВЫЙ МИР И ВТОРОЙ МИР, Первый мир, допотопный, вышел из воды и потоплен водою. Омыт от грехов. Второй мир, послепотопный, накопил и свои грехи. Хотя Господь дал после потопным людям возможность в Крещении освобождаться от первородного греха. Более того, послал Сына Своего на Крест за грехи мира. И что дальше? А дальше люди использовали данную им свободу воли для движения в ад. За это мир тоже мог бы быть потоплен, но Господь сохраняет его на День Суда. На огонь. Всё в нашем мире сгорит, останется золото и серебро. Увидят люди блеск серебра, подумают: вода, кинутся. А это серебро. И будут издыхать от жажды. Увидят жёлтое, подумают – хлеб, а это золото. Иди, отгрызи от него.
Будут искать смерти, а смерти у Бога нет. Будут просить горы: падите на нас, а смерти не будет.
А на что мы надеемся? На все про все вопросы бытия отвечено.
Кто виноват? Мы сами. И порядочный человек так и думает.
Что делать? Спасать душу. То, что делали те, кто спасли её. Мы же уверены, что погибшие за Христа, за Отечество спасены.
А как думать иначе? Если небо совьётся как свиток, в трубочку, если железо будет гореть как бумага, то разве уцелеет в таком пламени дача, дом, офис, рукопись, норковая шуба, айфон, персональный самолёт.
Ведь так и будет. Говорил же Лот содомлянам, предупреждал. Говорил же Ной перед потопом, строя ковчег. Кто послушался? Ну и получили должное.
КОЛХОЗ «КОММУНАР» был передовым в районе. Стариков и старух брал на содержание, обеспечивал продуктами, дровами, ремонтировал жильё. Обучал в вузах выпускников школы платил им стипендию. Имел свои мастерские для ремонта тракторов и комбайнов. Урожаи зерновых, картофеля, надои, привесы, - всё было образцовым.
И вот – нахлынуло на Русь иго демократии. И вот – болтовня о фермерстве, и вот – вздорожание горючего и запчастей. И вот – пустая касса. Люди стали, а куда денешься, разъезжаться. Председатель слёг. И долго болел, чуть ли не два года. Вернулся. Попросил, чтоб его провезли по полям. А они уже все были брошены, заросли сорняками. Он глядел, держался за сердце. Попросил остановить машину. Ему помогли выйти. Он вышел, постоял, что-то хотел сказать, судорожно вдыхал воздух. Зашатался. Его подхватили. А он уже был неживой. Умер от разрыва сердца.
В это время в Кремле восторженно хрипел Ельцын, чмокал Гайдар, а им, под команды новодворской и тэтчер подвякивали бурбулисы, чубайсы, козыревы, хакамады, грэфы и немцовы. Под их руководством Россия вымирала по миллиону человек в год. Стаи журналистов, отожравшихся на западные подачки, издевались над «совками» и «ватниками». Европа валила нам за наше золото всю свою заваль, окраины «глотали суверенитет» и изгоняли русских… но что повторять известное. Погибала Россия.
И посреди её на брошенном поле лежал убитый демократами русский человек.
НАВСЕГДА СКАЗАЛ святой Иоанн Кронштадтский: «Демократия в аду». Истинно так. «Свобода слова, говоришь? И всякие приватизации? Москва похожа на Париж времён фашистской оккупации». (Николай Дмитриев).
КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ, зыбки, укачивание готовили будущих моряков. Как? Закаляли вестибулярный аппарат. Неслучайно в моряки посылали призывников из вологодских, вятских краёв. Где зыбки были в детстве любого ребёнка. Потом пошли коляски. Но это не зыбки, это каталки, в них не убаюкивают, а утряхивают. И что споёшь над коляской? Какую баюкалку?
Да что говорить – русская печь становится дивом даже для сельских детишек. Уже и отопление с батареями, и выпечка в газовой или микроволновой печи. Да разве ж будет тут чудо плюшек, ватрушек или пирожков. Или большущего рыбника? Нет. Это можно было б доказать в момент снятия с пирога верхней корки, когда пар поднимается и охватывает ликованием плоти. То есть, проще говоря, ожиданием поедания.
Всё уходит. А как иначе? Мы первые предали и печки, и сельские труды.
И Сивку-бурку, вещую каурку. Желание комфортности жизни повело к её опреснению. И к безполезности жизни. Вот сейчас старятся дети перестройки. Было им в 85-м, допустим, десять лет. Сейчас сорок и за сорок. Цели нет, пустой ум. И, воспитанная либералами, ненависть к «совкам». Сын родной в лицо мне: «Вы жили во лжи». – «А ты в чём? Ватники мы? Так ватник стократно лучше любой синтетики».
АЛЕКСАНДР III (1884 г.) при подписании «Положения о церковных школах»: Прежде всего подтверждаю Моё требование, чтобы в школе с образованием юношества соединялось воспитание в духе веры, преданности престолу и Отечеству и уважения к семье, а также забота о том, чтобы с умственным и физическим развитием молодёжи приучать её с ранних лет к порядку и дисциплине. Школа, из которой выходит юноша с одними лишь познаниями, не сроднённый религиозно-нравственным воспитанием с чувством долга, с дисциплиной и уважением к старшим, не только полезна, но часто вредна, развивая столь пагубное для каждого дела своеволие и самомнение».
ДОСТОЕВСКИЙ, 18-й том, стр. 60: «Мы любим гласность и ласкаем её как новорождённое дитя. Мы любим этого маленького бесёнка, у которого только что прорезались его крепкие зубёнки. Он иногда невпопад кусает, он ещё не умеет кусаться. Часто он не знает, кого кусать. Мы прощаем – детский возраст, простительно».
Кусаться бесёнок научился, договорим мы, спустя время, за Достоевского. И кусаться и загрызать.
ГЛАВНЫЕ ИТОГИ перестройки: нравственность пала, народ обеднел, сволочи обогатели. Так нам и надо.
АНАСТАСИЯ ШИРИНСКАЯ, хранительница церкви в Тунисе: «Мне было четырнадцать лет, на палубе корабля «Георгий Победоносец» играл оркестр. Ко мне подошёл генерал Врангель: «Разрешите вас пригласить». И мы протанцевали тур вальса.
У меня была первая любовь в пятнадцать лет. Борис. Он уехал, написал: «Никогда не забуду девочку в синем плаще у синего моря». Такое красивое единственное письмо. Мне казалось – никто не знает о моей любви. Я пошла во французскую школу в двенадцать лет, училась гораздо их лучше. Обо мне говорили: «Она знает, где Занзибар». Помнила Бориса. И он не забыл. Прошло пятьдесят лет, он остался вдовцом. Приехал со второй женой. Сообщил мне, что приезжает. Мне говорят: будет разочарование. Нет, я сказала, не будет. И – никакого разочарования, он тот же! Такие же глаза. Даже обращаясь к жене, говорил обо мне: «Настя».
РАЗДАЁТСЯ ЗВОНОК. Толя: «Записывай. Диктую: Не слыша ангельского пенья из мглы заплаканных небес, я говорю в канун Успенья: «Ты почему, мой друг, не здесь? В селеньи, на забавы тощем, мы прежний вспомнили бы пыл. И ты стенанья милой тёщи хотя б на время позабыл. Я б для тебя, мой друг, поджарил вкуснейший самый кабачёк. И в холодильнике б нашарил кой-что, что валит на бочок. Тогда бы ангельское пенье мы слышать стали бы с небес, сердечно б встретили Успенье… Ты почему, мой друг, не здесь?»
И таких и подобных экспромтов у него были десятки. Многие пропали, а этот записал. Толя мне сострадает, что сижу, прикованный к тёще, её не оставишь: Надя на работе. Но я даже радуюсь, что могу этим защититься от постоянных просьб куда-то пойти, где-то выступить. Я же сижу с ней и худо-бедно что-то делаю. А не делаю, так читаю. Вот сейчас Гончарова. Пишет Майковым из Мариенбада: «Я старик». А ему всего сорок пять.
И до чего же все писатели мнительны. Будто бы к нему на чтения Тургенев посылал своих агентов и что идеи Гончарова потом использовал. Конечно, Гончаров куда как сильнее Тургенева, но и Тургенев неплох. Вот как мы от богатства нашего рассуждаем.
СНОВА ЗВОНОК, снова Толя: «Записывай ещё! Разговор с твоей тёщей: «Я и сейчас ещё рисковый: нетленки запросто творю. Не осуждай меня, Прасковья, когда с Володей говорю. Ещё мы в ящик не сыграли, как прежде, душами близки, да вот на Западном Урале я загибаюсь от тоски. Давно смогли мы породниться, он мне порой родни родней. Не Ницца здесь, психобольница и я уж тридцать лет при ней. Я при больнице Всех скорбящих, душою тоже он скорбит. Пока мы не сыграли в ящик, пускай со мной поговорит». Тёща якобы говорит мне: «Да, побеседуй с ним, Володя, ведь не чужим мне Толя был. Он стал своим мне в стары годы, когда в Никольском крышу крыл».
Это Толя вспоминает случай, когда мы с ним застелили шифером дырявую крышу сарая в Никольском. Крыша сильно протекала. Тёща, конечно, сетовала. А шифер у меня был. Покрыли. И потом хлынул дождь. И как было мне не сочинить: «Какое счастье в сильный дождь войти в сухой сарай. Ну, Толя, ну, едрёна вошь, устроил тёще рай».
А ещё без улыбки не могу вспомнить экспромт этой осени. Мы ехали в Вятку: я с запада, Толя с востока. Приехал раньше, звоню ему: «Где ты сейчас?» - «Скоро Фалёнки». А Фалёнки – это для родителей двадцать лет жизни после Кильмези перед Вяткой. Это родина повестей «Живая вода», «Сороковой день». - «Поклон передай Фалёнкам!»
Встречаю на вокзале, он сияющий: «Есть чем записать?» - «Так запомню».
- Фалёнки, снега белизна. Бегут за поездом ребёнки. Конечно, внуки Крупина. Голодные как собачёнки. Ему до них и дела нет, он совести не слышит зова: его ждёт царственный банкет в апартаментах у Сизова». – Это тебе мой ответ на Гребёнки.
Это от нашей поездки в Кильмезь. Там по пути деревня Гребёнки. Я и срифмовал: «Здесь курчавы детей головёнки: побывал, значит, Гребнев в Гребёнках».
А Сизов это Владимир Сергеевич, ректор вуза, прекрасный писатель. У него на даче есть даже бассейн при бане. Или баня при бассейне. И прекрасная восточная красавица, жена Аниса. Может быть, благодаря ей он написал роман из средневековой китайской жизни.
А вот, опять же из истории нашей дружбы с Гребневым: я Толин крестный отец. Крестился он в 80-м Волоколамске у знакомого священника, отца Николая. А тогда было ничего не купить. Коммунисты не могли даже трусов нашить для населения, не говоря о народе. А как креститься не в новых трусах? А рано утром надо уже на электричку. И Надя где-то разыскала какую-то ткань и сшила трусы. Это было в день Божией Матери и именно Гребневской. Это нас потом, когда увидели в календаре, поразило.
Были в церкви втроём. Потом пообедали с батюшкой. Потом поехали в Москву через Теряево, где Иосифо-Волоцкий монастырь. Толя был необычайно в восторженном состоянии. У монастыря пруды. Никого. Мы погрузились в воду в адамовых костюмах. Толя ещё и от того, что не хотел мочить крестильные трусы. «Носить не посмею: Надя сшила, ночь не спала!»
Вылез я первым, оделся, а тут два автобуса с туристами. Да много их. Да никуда не спешат. А как Толе выйти из водной стихии? Так и плескался. То есть добавочно крестился, ведь эти пруды сохранились ещё от монахов.
Вспомнил этот случай. Позвонил ему. Посмеялись. Толя кладёт трубку. Через пять минут звонок.
- Записывай! «Да, будут ангелы коситься, как стану к Богу на весы: из маркизета иль из ситца его крестильные трусы? Но я скажу: «Гадать не надо, секрет остался там, внизу. Поклон снесите милой Наде и благодарную слезу».
МАМА СМЕЁТСЯ: «У нас над одной девушкой смеялись. Её сватают, она говорит: - Да, мамочка, да. Ты-то за папочку замуж вышла, а меня за чужого дядьку отдаёшь».
«НЕ НА НЕБЕ, НА ЗЕМЛЕ жил старик в одном селе». Без «Конька-горбунка» не представить детство русского ребёнка.
У меня, может, ещё найдётся, была курсовая по «Коньку-горбунку». Так как у потерянного кинжала всегда золотая ручка, то кажется, что я там что-то такое нечто выражал. Помню, что сказку часто перечитывал. Это и у старших братьев было. Астафьев знал сказку наизусть, восхищался строчками: «как к числу других затей спас он тридцать кораблей». – «К числу других затей, а? »
И вот, жена моя, бабушка моих внуков, не утерпела, купила прекрасное издание сказки. И я её перечитал. Конечно, чудо словесное. Но и очень православное. Думаю, в курсовой не обращал внимание на такие места, как: «…не пришли ли с кораблями немцы в город за холстами и нейдёт ли царь Салтан басурманить христиан… Вот иконам помолились, у отца благословились…». А вот, как враг Ивана собирается на него «пулю слить»: «Донесу я думе царской, что конюший государской – басурманин, ворожей, чернокнижник и злодей; что он с бесом хлеб-соль водит, в церковь Божию не ходит, католицкий держит крест и постами мясо ест».
Постоянно встречаются выражения: «Миряне, православны христиане… Буди с нами Крестна сила… Не печалься, Бог с тобой… Я, помилуй Бог, сердит, - царь Ивану говорит… Обещаюсь смирно жить, православных не мутить… Он за то несёт мученья, что без Божия веленья проглотил среди морей три десятка кораблей. Если даст он им свободу, снимет Бог с него невзгоду… Я с земли пришёл Землянской, из страны ведь христианской… Ну, прощай же, Бог с тобою… А на тереме из звезд Православный русский крест… Царь царицу тут берёт, в церковь Божию ведёт…» И так точно далее. Это же всё читалось, училось, рассказывалось, усваивалось впитывалось в память, влияло на образ мышления. Было это «по нашему хотенью, по Божию веленью».
И если жуткую сказку Пушкина про попа и Балду («От третьего щелчка вышибло ум у старика») внедряли, то «Конёк-Горбунок» сам к нам прискакал. Он и весело и ненавязчиво занимал свободное пространство детских умов, оставляя о себе благотворную память.
Когда спрашивают, что читать детям, надо спросить, читали ли они «Конька-горбунка». Читали? Очень хорошо. А перечитывали? Прекрасно! А наизусть выучили?
