За что отнимать у себя славу пожертвования столицею, когда справедливый неприятель у нас её не похищает! Ни один народ из всех, в продолжение двадцати лет
пред счастьем Наполеона спрятавшихся, не явил подобного примера: судьба сберегла его для славы Россиян.
Генерал А.П. Ермолов
В ядрёный морозный день 25 ноября 1812 года от Рождества Христова скрипучий возок на широких полозьях с густой занавесью на узких окнах, в сопровождении хмурого конвоя в малом числе, воровато проскочил через провинциальный литовский город Ковно, стоявший неподалеку от бывшей государственной границы, отделявшей необъятную территорию Российской империи от земель герцогства Варшавского. Случайный в это тревожное время, но наблюдательный прохожий, быстро отпрянувший к ледяной стене серого здания от стремительно мчавшихся по пустынной улице необычных всадников в медвежьих высоких шапках, конечно же догадался о том, что в карете едет весьма важная персона. Но ему и в голову не могла прийти мысль о том, какой господин мгновенно пролетел только что мимо него. А если бы неожиданно и догадался, то тут же поразился бы, как истинный христианин Божьему промыслу, оправдывая резкую перемену, произошедшую с этим господином всего за каких-то пять месяцев такого необычного своими потрясениями года.
В карете было сумрачно и тепло. Нестерпимо пахло неудачей. Человек в надвинутой на самые брови меховой шапке с наушниками, утонувший подбородком в соболий мех боярской шубы, мрачно и неподвижно смотрел впереди себя в некую точку, невидимую сидевшему рядом с ним товарищу. Казалось, ничто не отвлекало его сосредоточенного внимания. Знавшие его на протяжении многих лет в самые опасные минуты полной военными приключениями жизни люди, могли быть уверены в том, что в этой светлой голове рождается гениальная мысль, которая в очередной раз способна вывести армию, доверявшую ему, из невероятно невыгодного положения. Но решившие так – на этот раз ошиблись бы. Флегма, равнодушие, даже варварское безразличие овладели этим человеком. Все члены его дотоле подвижного тела онемели, и, казалось, вряд ли что могло уже вернуть их к действию.
Его можно было понять: он покидал Россию. Поход, к которому он так тщательно готовился более двух лет, собравший все лучшие военные силы подвластной ему Европы, завершился трагедией.
Не в первый и не в последний раз он бросал свои войска. Не однажды ему предстояло пережить леденящие сердце минуты поражений, но так одиноко, так поспешно, без соблюдения внешних приличий, бежал он впервые. Бежал, бросая на гибель, неминучую и бесславную, тех воинов, которыми гордился заслуженно перед всем миром, и которые верили ему безраздельно, любили его так искренне, что, не задумываясь, жертвовали самым необычным даром божеским – своей жизнью. И вот любимый ими, обожаемый ими император предал их.
Этого уже никогда не простят ему оставшиеся в живых его гренадёры и маршалы. Они и по возвращении из кошмарной России будут сражаться под его знамёнами, но верить ему не будут уже никогда. Они пройдут ещё немало по выжженным полям благодатной Европы, разделят с ним все победы и неудачи, и хотя предадут его только маршалы, но осудят все. У них будет на это моральное право: вождь бросил их, не разделив с ними до конца трагедию Великой армии.
И какими бы высокими государственными соображениями не объяснял он потом, в своих воспоминаниях на острове святой Елены: происками его внешних врагов, заговором генерала Мале в Париже, желанием как можно быстрее собрать новые полки для достойного отмщения русскому царю – ничто не могло оправдать в печальных глазах его воинов поспешного отъезда из неприветливо встретившей его непобедимую армию чужой страны. Победы забываются, но поражения – никогда.
– Мой император, мы проехали город Ковно. Подъезжаем к переправе через Неман, –пытался отвлечь от невесёлых дум императора Арман Коленкур, его друг и дипломат. Наполеон, видимо, не услышал его голоса и деликатный придворный, вздохнув, промолчал. Ему вспомнились проезжающие места такими, какими они явились перед ним 24 июня уходящего в историю года ...
Тогда эта ледяная природа была празднично-великодушна. Она открывала свои объятья приветливо и солнечно, принимая их за друзей. И воины радостно шумели, как на пикнике. Неведомая красота неведомой России манила их своей загадочной доступностью. Среди этого великолепного многотысячного потока возбуждённых ожидаемыми лёгкими приключениями людей, молодых и беззаботных, только он, бывший посланник Франции в Петербурге, догадывался о том, что может ожидать их на этой внешне беспечной территории. Любя, ценя и понимая во всём ином своего друга, император не хотел воспринимать предостережений своего дипломата, отмахивался от передаваемых ему слов русского царя, обещавшего всерьёз не начинать первым войну с Францией, но и не заключать мира до тех пор, пока хоть один вражеский солдат будет на его священной земле. Александр I говорил, хмуря светлые брови: «Я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы коих умею ценить». И зря Наполеон пренебрегал советами своего друга, ибо Коленкур успел узнать этого красивого, обходительного и обманчиво-мягкого повелителя огромной северной страны. Когда было нужно Александру, то он становился резким и неуступчивым. Слишком многое стало разделять повелителей Франции и России, чтобы они легко могли забыть свои обиды и претензии.
Наполеон выбрал очень удачное место для перехода своих колонн – несколько выше города Ковно, там, где небольшая речка Еся впадает в спокойный и величественный Неман. Здесь западный берег резко возвышался над восточным. У самого устья Еси, в центре излучины гордо поднимался над всей окрестностью большой холм, который избрал император для своего наблюдения за переправой через Неман. Но когда ранним утром 24 июня по трём мостам, наведённым ещё вечером прошлого дня, потекли живые потоки улан и драгун, гусар и кирасир из ставшего уже легендарным корпуса маршала Даву, полководец не выдержал и, тронув поводья белоснежного коня, спустился к переправе, под восторженные крики легионеров: «Да здравствует император!» перешёл на пустынный берег. Ступив на неприятельскую землю, он возбуждённо приветствовал свою армию, ибо наэлектризованность солдат передалась и ему, их вождю. Он был доволен тем, что не встретил при переходе никакого сопротивления. Это было хорошим предзнаменованием и чувство необъяснимой тревоги начало медленно проходить. Восходящее ласковое солнце прогнало с его сердца ночные предчувствия чего-то непоправимого. Он лихо ударил в бока своего коня и кинулся по просёлочной дороге без сопровождения.
Коленкур заметил быстро удалявшегося императора с противоположного берега, но вынужден был заняться перепалкой между польским эскадроном и французскими уланами за право первыми пройти на мост. Он прикрикнул на востроносого и наглого хорунжего, чтобы тот осадил назад и пропустил вперёд французские пёстрые значки. Хорунжий недовольно повиновался и сдержал конфедератов.
– Надо ещё заслужить право быть первыми, – осадил Коленкур недовольного офицера. Уланы дружно рассмеялись:
– Посмотрим на них в бою.
– Куда вы, паны, торопитесь? До Москвы ещё далеко.
– Всё равно девочки любят нас, и ждут не дождутся!
Поляки, мечтавшие первыми вступить на бывшую их землю, проглотили вольную обиду.
Наведя должный порядок, и указав полковнику, ответственному за переправу, чтобы он не забывал служебных обязанностей, генерал Коленкур по пружинящимся понтонам перешёл на русскую сторону и озабоченно стал расспрашивать об императоре. Но никто его не видел. Тогда донельзя обеспокоенный, он дал знак следовать за ним императорской охране и резво поскакал по той дороге, уведшей Наполеона. Но, не проскакав и километра, он увидел своего императора: разрумянившегося, излучающего внутренний свет, порывистого и обаятельного, как в годы итальянской компании.
А над головой Бонапарте тяжелели тучи, ветер усиливался, и храпели лошади. Собиралась неизбежная, как возмездие, гроза...
– Нет! нет! Спасите меня! – услышал Коленкур неожиданный крик императора. Занятый своими воспоминаниями, он резко вздрогнул от крика и повернул голову вправо, и как бы новыми глазами взглянул на императора. Его поразило лицо: заплывшее, с тяжёлыми веками, с нездоровой желтизной кожи. Оно являло резкий контраст с видением его памяти.
– Что случилось, Государь?
Но Наполеон уже справился с собой, перечеркнув кошмары своего сна. Он потянулся всем телом.
– Где мы находимся, дорогой Арман?
– В двух-трёх переходах от Варшавы.
Он не будет заезжать в этот город. Ему нечего сказать себялюбивым полякам. Да и время терять не хочется на пустое. Он снова погрузился в дремоту.
Наполеон знал за собой счастливую особенность: мгновенное отключение от действительности в самой неподходящей для других обстановке. Его забытье бывало кратким, но целебным. Мысль, которая только брезжила в мозгу, вдруг начинала приобретать свои жизненные формы и наполнялась энергическою плотью. Умение собраться и проанализировать ситуацию, умение найти простое и спасительное, но всегда неожиданное решение, приводило его окружение в привычный восторг и лишний раз подтверждала мнение императора о собственных незаурядных способностях, о его божественном праве повелевать людьми, и полностью игнорировать их мнение, если оно не совпадало с его собственным. Он давно уже уяснил для себя ту истину, что людьми движут два мощных рычага: страх и выгода. И Наполеон научился ими управлять в совершенстве. Остальными человеческими чувствами он явно пренебрегал. А с противниками своими, благо у него были надёжные батальоны, он умел расправляться. Побеждённые же были вынуждены принимать его условия. Он был полностью уверен, что только его мнение имеет ключевое значение. Желания же других ничего не значили для него. И таковое положение было неизменным и справедливым до его похода на Москву.
Он так был уверен в согласии своих мыслей с волей небес, что пренебрёг предостережением свыше. А ведь именно таковым, Божиим предзнаменованием и был его сон в 1808 году. Тогда после удачных переговоров с русским царём в Эрфурте и совместного с Александром похода в театр на постановку «Эдипа», довольный собой и своей судьбой, он крепко заснул. И явился ему гигантский медведь, который разодрал ему грудь и начал пожирать его сердце. Задыхающийся от ужасного видения, с потом на лбу, с мерзкой дрожью в коленях, он долго не мог прийти в себя от увиденного во сне. Конечно, олицетворить этого лесного гиганта с огромной Россией он и тогда смог бы, но в тот момент, после унижения русских войск под Аустерлицем, после заключения для русской торговли невыгодного мира, он не мог истолковать сон не в свою пользу.
И вот сегодняшний кошмар в карете ... Что он мог ответить на вопрос Коленкура? Рассказать правду этого сна. Но она ужасна и неправдоподобна. А что может быть нереальнее правды? Только сама явь. И эту нереальность он не хотел принимать. Тем более обсуждать её с единственно надёжным человеком, которому он полностью доверял не только по причине природного его ума, но истинно потому, что убедился в чистоте его помыслов, в глубине верной его души, в непревзойдённой честности его. Наполеон покосился на задремавшего Коленкура, и закрыл свои глаза. И тотчас же прежние видения обступили его вновь...
Карета, ехавшая по весенней дороге Южной Франции, остановилась у небольшой деревушки, видимо, для перемены экипажа. Пока закладывали почтовых лошадей, набежала неожиданно толпа, состоящая из местных жителей: мужиков и баб. Они принесли с собой соломенное чучело, забрызганное кровью и грязью, изображавшее императора Франции и качавшееся на виселице. Верх виселицы был весь покрыт надписями, состоявшими из мерзких бранных слов. Крестьяне окружили экипаж.
– Долой Наполеона!
– Долой убийцу наших сыновей и вора! – кричала разгневанная толпа.
Мой бог, что она себе позволяла, эта дикая толпа. Никогда в своей жизни он не видел более гадких и отвратительных рож.
Они лезли друг другу на плечи, продирались в карету. Десятки грязных и ободранных рук тянулись к нему, чтобы схватить и разорвать своего государя на части.
Наполеон наблюдал своего двойника со стороны, и вид его раздражал императора. Он увидел себя в старом зелёном мундире и синих панталонах, в сапогах с красными отворотами. Он был недоволен и своей неряшливостью: растрёпанными волосами, небритым лицом, нюхательный табак был рассыпан по груди и верхняя губа была запачкана им. Двойник его забился в угол кареты, пытаясь спрятаться за маршала, в котором узнал Бертрана. Он был растерян и напуган до предела. Варвары требовали мести, и, казалось, ничто не может запретить им завершить своё злодеяние. Это был ужасный миг...
И вдруг, как по мановению небесного ангела, всё затихло. Озверевшая толпа отхлынула от кареты, и в открывшуюся дверь вошёл его спаситель. Это был мужественный офицер в мундире русского кавалергарда. Решительный облик его миротворно подействовал на толпу. И она разошлась, недовольно ворча и огрызаясь. Офицер, поклонившись, повернулся, чтобы выйти.
– Нет, нет! Спасите меня! – закричал двойник императора…
Наполеон очнулся от того, что Коленкур тряс его за плечо.
– Мой Государь, что с Вами? Вы заболели?
– Со мной всё в порядке!
– Но вы уже второй раз произносите эту фразу о помощи. Что вы увидели необычного, мой император?
– Ко мне заглянуло моё будущее, – ответил задумчиво Наполеон. И Коленкур поразился той глубокой грусти, которая прозвучала в его тихом ответе.
Из собрания сочинений А.А. Парпары, том IV «Проза», М., 2016
