…истолковывал поэзию, рассматривая её сквозь призмы множественности культуры; учил воспринимать её: Тряпкина, например, тонко-цветастого, длящего линии свои от Клюева, сложного, с многими подтекстами Тряпкина.
Крест и мёд литературной критики были весьма ощутимы в СССР, а большая часть жизни В. Кожинова прошла именно там – прошла на волне значимости литературы, и невозможно представить было дальнейший распад, атомизацию великолепного и великого её материка.
Монументально выстроил биографию Ф. Тютчева, штудируя жизнь поэта-пророка, поэта-мистика, показывал, как возвышенное и земное сходятся – коренными своими сущности.
Альфа бытия проводилась через слово: было привычно, и слово, в его художественном аспекте, воспринималось, как форма национального самосознания.
Кожинов открыл М. Бахтина, доживавшего в нищете, в забвенье, он открыл его: неповторимого стилиста, мудреца, философа литературы, и добился публикации трудов его о Рабле и Достоевском.
Он создал о Бахтине книгу – «Эпос и роман».
Он исследовал лабиринты мысли, какими проходил великий исследователь литературы, и каждый поворот был достоин отдельного взгляда.
Он был советским человеком – в лучшем понимание этого слова.
Он воспринимал советский период – высшим цветением русской истории: со всеми провалами и безднами, тем не менее так.
И – он изучал русское слово, суммируя своеобразно его сияния в труде «От Византии до Орды»…
…яркость церковного слова Византии, велеричивость роскошной, сложно сконструированной империи, отразившаяся на конструкции Советского Союза; и космос византийский колыхался, множественно и причудливо отражённый в царстве русского слова.
Кожинов писал о происхождение романа – нить мысли уводила далеко, и становилась яснее сущность глобального жанра.
Русское слово прорезало стигматы на душе его.
Распад Союза, воспринимаемый ныне комбинацией преступления и катастрофы, он воспринял так – тогда уже: в пустотах многих затопившей эйфории…
Яркость его книг остаётся: работают подспудно лучи, идущие от них.
