В Москву поезд прибыл рано, тёмным и дождливым августовским утром 1947 года. Блестели лужи на выбитом асфальте. Было холодновато и неуютно. Я пережил неожиданное разочарование. Не такой представлялась мне Москва по многочисленным картинам и фотографиям. Сразу же к нам подошёл милиционер в белой форме. В деревне у нас было принято кланяться с встречными людьми. Поэтому я приветливо с ним поздоровался: «Здравствуйте, дядя», – но не получил в ответ ни слова. «Ваши документы!» – строго обратился «дядя», не замечая меня, к папе. Пришлось ставить чемодан, копаться в карманах пиджака в поисках паспорта.
Спуск в метро по эскалатору показался мне рискованным, но соблазнительным. Пугала убегающая вглубь лента, в конце которой, как на дне колодца, в будочке, похожей на скворечник, кто-то сидел. Было страшно сходить потом с эскалатора. Папа взял меня за руку, и мы вместе с ним соскользнули с подвижных ступеней, оступились, но не упали.
Станция «Комсомольская» ослепила меня розовым сиянием колонн с бронзовыми шапками, хрустальными люстрами, подвешенными к потолку. Не успел я оглядеться, как из тёмной глубины тоннеля раздался нарастающий гул. Что-то сильное и неумолимое неслось оттуда нам навстречу. Папа предупредил мой страх и объяснил, что это приближается поезд. И вот жёлтый состав стремительно подлетел к платформе станции, плавно затормозил, с шипением открылись сами, как в сказке, двойные двери вагонов.
Мы зашли в ближайшую из них. Тётя на платформе подняла жезл и громко, нараспев, объявила: «Готов!». Двери сами закрылись, поезд тронулся и с бешеной скоростью, с пронзительным гулом понёсся в кромешную тьму. Изредка мелькали в окнах какие-то огни, что-то извивалось и крутилось в них, как длинная, живая змея, что-то подрагивало под полом вагона…
Мы домчались до станции «Электрозаводская» и вышли на поверхность, Путь держали к дяде Мите в Кирпичный переулок. Там нас радушно встретили. Тётя Маруся охотно и доброжелательно кормила нас московскими деликатесами, давала советы папе. Моя двоюродная сестра Люся сидела рядом. Мы с ней были дружны. Прошлым летом бабушка Маня брала её к себе, и Люся жила в деревне, пока её родители устраивали свои дела. Они недавно перебрались в Москву из Кинешмы и теперь отстраивали на пустыре, засаженном картошкой, свой маленький, кирпичный домик.
Между тем на небо выплыло солнышко, предвещая жаркий день. Засиживаться нам было некогда. Позавтракав, мы отправились с папой на рынок. Чтобы купить в Москве «драночные гвозди», нужно было пополнить наш бюджет. Ещё в деревне, на семейном совете, решили продать мамины ручные часы «Звезда». Тётя Маруся по базарной части знала всё. Она посоветовала папе, на какой рынок нужно ехать, какую цену за часы назначить, какие уступки можно допустить.
И вот мы добрались до цели. Папа, накрутив ремешок с часами на пальцы, громко рекламирует свой товар. Подходят люди, интересуются, но качают головами, не соглашаясь с назначенной ценой. Солнце августовское уже печёт беспощадно, пот с нас течёт градом, хочется пить. Папа подходит к тёте, продающей газированную воду, и заказывает два стакана: один мне, подслащённый, а другой себе, без сиропа. Время суровое, на всём экономим.
Долго мы топчемся на этом рынке. Я понимаю теперь, почему он называется «толкучим». Наконец, папа уступает покупателю, проявившему серьёзные намерения. Продажа состоялась, цель сегодняшнего дня достигнута. Мы возвращаемся к дяде Мите.
Ночевать нам приходится в бараке, где живёт Анна Фёдоровна, родная сестра тёти Маруси. Барак этот стоит рядом с недостроенным домиком дяди Мити. Из окон напротив виден Кирпичный переулок и ряд строящихся на нём двухэтажных домов. Строителей очень много. Они одеты в единообразную форму, но работают «ни шатко, ни валко». Видно, что им эта работа не по душе, что они делают её из-под палки. И действительно, рядом с ними ходит солдат с автоматом, сторожит.
Люся говорит мне, что это пленные немцы. У меня сжимаются кулаки с одновременным недоумением и недоверием. Разве немцы такие? Я много видел их в фильмах о войне, знал об их жестокости не только из рассказов. Они убили моего родного отца и трёх его братьев. Слава Богу, что я нашёл теперь «нового» отца, которого очень люблю! А Люся говорит, что она носит им хлеб, подкармливает этих губителей, и что они дарят ей игрушки. Действительно, у неё на столике стоят глиняная кошка с уморительно весёлой мордочкой, уточка с выводком молодых утят. Удивляюсь и убеждаюсь, что эти пленные немцы, всё-таки, похожи на обыкновенных людей. Но прочь сомнения! Для меня они враги, и никакого сочувствия к ним я питать не могу, не хочу! Я Люсю не одобряю!
После ужина укладываемся спать. Папа предупреждает, что завтра он уедет рано утром за гвоздями на строительный рынок Перова Поля. Мне придётся остаться одному. «Поиграешь с Люсей, подождёшь меня, к обеду я управлюсь и приеду», – говорит он. Приходится согласиться, хотя оставаться одному так не хочется. Утром просыпаюсь от громкой беседы двух студентов, которые разложили на широком столе чертежи. Между прочим, один из них спрашивает, что это за мальчишка спит на кровати, а другой пренебрежительно отвечает, что к Дмитрию Андреевичу и Марье Фёдоровне приехали какие-то родственники – «колхозники». Я делаю вид, что сплю. Но сразу же чувствую себя одиноким, потерянным и никому ненужным в этом доме, в этом огромном и равнодушном к деревенским жителям городе. Папа уехал: соседняя со мною кровать пуста. И маленький «колхозник» уже готов заплакать.
Прибегает Люся, зовёт меня завтракать, тормошит. Она меня старше на два года и потому ведёт себя покровительственно. В деревне она была ближе. А теперь стала москвичкой, да ещё и школьницей. Ведь она перешла уже в третий класс, а я ещё только собираюсь в первый.
Мы выходим на крыльцо. Светит солнце. На противоположной улице вновь появились ленивые немцы. Их вид меня угнетает. Да и всё вокруг кажется каким-то поблёклым, вялым. Ботва на картофеле, покрывающем широкое пространство двора, начинает сохнуть. У нас в деревне ботва ещё зелёная. Она ещё нежится, наливается соком на приволье, на свежем воздухе. А тут всё одолевает, над всем торжествует скудный мир послевоенной окраины:
Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.
Взрастив свои акации и вишни,
Ушла в себя и думаешь сама,
Зачем ты понастроила жилища,
Которые ни избы, ни дома?!
Как будто бы под сенью этих вишен,
Под каждым этим низким потолком
Ты собиралась только выжить, выжить,
А жить потом ты думала, потом.
Окраина, ты вечером темнеешь,
Томясь большим сиянием огней,
А на рассвете так росисто веешь
Воспоминаньем свежести полей.
И тишиной, и речкой, и лесами,
И всем, что было отчею судьбой...
Разбуженная ранними гудками,
Окутанная дымкой голубой!
(Анатолий Передреев)
Время переваливает за полдень. Тётя Маруся усаживает нас за обеденный стол. Потом мы снова слоняемся по двору между пожухлыми картофельными грядками. Солнце скрылось за соседние дома, потянуло в воздухе вечерним холодком. А папы всё нет и нет. Куда же он пропал, не ушёл ли от меня совсем? И что же мне теперь делать? Тяжёлая тоска сменяется нешуточным страхом. Люся смотрит на меня с недоумением, пытается развеселить, а я безвольно устремляю на неё полные слёз глаза.
Но вот, наконец, широко шагая между картофельных борозд, появляется во дворе мой папа. На плечах он тащит огромный ящик, завёрнутый в грубую холстину. Увидев меня, он снимает с плеч тяжёлую поклажу. А я бросаюсь ему на шею, обвиваю её руками и плачу радостными и горькими слезами…
Утром дядя Митя ведёт нас в Третьяковскую галерею, рядом с которой располагается при консервном заводе его бондарный цех. В этот день он не выходит на работу и присоединяется к нам. То, что я здесь вижу, оказывается чудом. Картины, которые в моей памяти были чёрно-белыми, о которых я судил по журналам, вдруг оживают, расцветают яркими красками. И, кроме того, они увеличиваются в размерах, они раздвигают пространство галереи. Разрушив стену, надвигается на меня «Явление Христа народу» А. Иванова. Увлекает из зала на заснеженную улицу Москвы, подняв вверх непокорное двуперстие, боярыня Морозова В. Сурикова. Уводит в наши деревенские перелески «Золотая осень» И. Левитана. Возвращает в июльские луга через пространство и время «Сенокос» А. Пластова.
Целый день мы бродим по залам галереи. Дядя Митя устраивает нам небольшой перерыв, приводит в буфет. Отдохнув и отдышавшись, мы вновь пускаемся в путешествие. Запомнились «Три богатыря» Васнецова, «Похороны крестьянина» Перова, «Рожь» и «Утро в сосновом бору» Шишкина, «Над вечным покоем» Левитана, «Видение отроку Варфоломею» Нестерова, «Девочка с персиками» Серова… Да разве можно всё перечислить!
Много раз за свою долгую жизнь я посещал Третьяковскую галерею, но ранние детские впечатления оставили в душе гораздо более глубокий и неистребимый след. Расширилась цветовая гамма мира, открылась в нём неведомая до тех пор детскому сознанию глубина. По своей значимости для судьбы человека детские откровения в сравнение не идут с впечатлениями взрослого. Они остаются на всю жизнь, они включаются в генетическую память. И вот я думаю о том, что наши родители это понимали. Понимали не только интеллигентные люди, вроде моего папы, понимали простые рабочие, каким был московский бондарь дядя Митя! И спасибо ему за этот праздник. Спасибо и тебе, «золотая моя Москва»!
В Кострому мы возвращаемся с тяжёлым грузом. С железнодорожного вокзала через берёзовую рощу тащит мой папа на плече свою поклажу. Я семеню рядом. Путь держим на мощёный булыжником тракт Кострома – Галич. В конце августа дни становятся короче, а ночи длиннее. В село Воронье мы приезжаем на почтовой полуторке затемно, около девяти часов. Чайная ещё не закрылась, и мы успеваем там подкрепиться. А далее – десять вёрст пешком по ночному просёлочному бездорожью.
На спуске с Панской горы по обочинам дороги мигают холодноватым светом бесчисленные огоньки. Под кустами и в траве, тут и там, мерцают они во мраке, то затухая, то ярко вспыхивая. Так светлячки знаменуют наступление тёплого летнего вечера и глубокой августовской ночи. Когда ночная мгла спускается на землю, в небе блещут бесшумные всполохи августовских зарниц. Полыхнут, осветят на мгновение всё вокруг, погаснут – и снова тёмная ночь обнимет окрестности. А вверху на чёрном небе зажигаются звёзды, отбрасывая на землю свой рдеющий блеск. Вот из-за облачка выходит полукруг луны, призрачным светом покрываются ржаные поля за Андрейковым и Самыловкой.
Тихой ночью, поздним летом
Как на небе звёзды рдеют,
Как под сумрачным их светом
Нивы дремлющие зреют…
Усыпительно-безмолвны,
Как блестят в тиши ночной
Золотистые их волны,
Убелённые луной.
(Федор Тютчев)
Когда время переваливает за полночь, случается новое чудо: начинается звездопад. Звёзды то рассыпаются в воздухе крупными огненными брызгами, вызывая яркие вспышки, то чертят небо молниеносными полосами, исчезая на подлёте к земле. Разгулялся метеоритный поток, который астрономы называют «Персеидами». Каждый год во второй половине августа сыплется на землю этот сказочный дождь, зарождающийся в созвездии Персея.
«Всё, Юраша, больше нет сил!» – говорит папа, бросая на землю свою поклажу и падая на завалинку попутного дома в деревне Волково. И мы с ним засыпаем. Сколько времени проходит в забытьи, сказать трудно. Очнулись от предрассветного холодка, потянувшего вдоль улицы. Встрепенулись и пошли далее. На востоке забрезжила узкая полоска зари. Появилась в небе «утренняя звезда» – белым светом замаячила нам навстречу Венера. А перед ней на горизонте показался силуэт нашей родной церкви Преображения Господня…
Когда на другой день я выскакиваю спросонок в тополевый сад, освещённый лучами полдневного солнца, всё мне кажется таким чистым, таким радостно светлым, что я даю зарок никогда не покидать родной деревни, остаться верным ей всю свою жизнь.
С этого дня и до поздней осени папа мой сидит на крыше с молотком с раннего утра до глубокого вечера. Гвоздей из Москвы мы привезли так много, что их хватило покрыть дранкой всю крышу моего родного дома.
Только вот свой детский зарок я (увы!) не выполнил и спустя 27 лет навсегда расставался с «малой родиной».
Грустно в Светлом. Всё приходит в запустение и упадок… И сознание того, что последнее, может быть, лето живу в родных краях, приводит к размышлениям элегическим… Сейчас вечер. Из дома слышно, как кругом поют птицы. В траве на пепелище скрипит коростель, в кустах черёмухи поселилась иволга, за Маленьким леском в пшенице свистят перепела. Пахнет сочной травой, лесом, росой и тёплым туманом…
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я всё – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав –
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленам припав.
(Иван Бунин)
