Гигантские холсты его, собиравшие русскую историю в лицах, вызывали нарекания, осуждение, неприятие: а он писал свою Русь, столь ощущаемую сердцем, растворённую в крови, писал истово и ярко, болея ею, любя её бесконечно…
Хотя ранние работы И. Глазунова, пусть и исполненные в излюбленной манере реализма, не свободны от влияния импрессионизма, и даже – своеобразного заострения экспрессионизма.
«Вечная Россия» расцветает лицами-ликами, и, осиянная распятием, русским Христос, слоится в золотисто-красных тонах: основных, как будто для монументального полотна.
Золотой – цвет неба: мистического неба, что и определяет бытование всякого людского космоса.
Красный – цвет крови, лившейся всегда на Руси, может быть – избыточно лившейся…
Рвущийся и мятущийся Лев Толстой на переднем плане, с поднятой рукой, а рядом – ратоборствовавший его Иоанн Кронштадтский, словно примирились, став персонажами холста.
Святые первостатейны, Достоевский между них – кроток лик, как ясен и просветлён Пушкин: страсти унялись, небесное открыто, и Гоголь словно разрешил все свои противоречия, став участником всеобщей мистерии Руси.
Космос лиц, среди которых те, кто определяли и культурную жизнь страны, и её материальное бытование; в бледно-снежном мороке мчится тройка, и наполняющие её вожди едва ли близки художнику.
В цветах зарева поднимается острый медный всадник, а белые кристаллы соборов словно теснят технологичность современности, проколотую иглой останкинской телебашни.
…Глазунов пережил Ленинградскую блокаду; многие его родственники погибли, сам в двенадцатилетнем возрасте был вывезен по «Дороге жизни».
Под Новгородом жил в деревне, после снятия блокады в Ленинграде учился в средней художественной школе, затем в институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Репина.
…которого, очевидно, любил, у какого учился портретному мастерству.
На портретах, исполненных Глазуновым, совершенно особенно живут глаза: озёра человеческого смысла.
Словно кожей сердце чувствовал, насколько глаза есть зеркало души, сколь не пустое это, истёртое утверждение, но – истина, и, истину эту воплощая, творил глаза-души.
С первой выставки познал успех.
С. Михалков опекал, ему художник обязан многим.
Была – «Мистерия XX века» - в облаке прозрачном сходящий Христос, и Ника-богиня, мерцающая синевато, напротив.
Дирижёры жизни и символы, определяющие век, вспыхивали своеобразными факелами смысла; «Рабочий и Колхозница» соседствовали со статуей свободы, а Мао будто противостоял яро выступающему Ленину.
Противоречия сближались: или – наползали друг на друга, как льдины в ледоход, чтобы река текла дальше – бесконечная ли?
Глазунов чувствовал тайну иконы сердцем души, собрал значительную коллекцию, тщательно занимаясь реставрацией, знал, какого труда стоит раскрыть не большой участок святого изображения, закрытый другими веками.
Иконы проступали в первозданной чистоте, луча световую силу.
Лучевидное облучение шло от них, и, используя иконописные мотивы в живописи своей, Глазунов добивался значительного эффекта.
Раскрывался мир иллюстраций к русской классике.
Достоевский глядел тяжело, не ведая умиротворения, вечный бунтарь – в страстной своей устремлённости переделать мир.
Осветлить.
Чтобы, став прозрачным, как слезинка ребёнка, больше не лил слезинок этих.
Женские лица…
И Грушенька – не столько страсть, сколько печаль, утомление от страсти, в озёрах нежных глаз своих стремящаяся выкупать иных страдальцев.
Нежен, почти прозрачен Мечтатель.
Резок, экспрессионизм проступает, Раскольников.
…пейзаж Петербурга (тень М. Добужинского мелькнёт) раскрывается униженностью оскорблённых…
Сосульки остры – любая метит в человеческую цель.
Фигуры безлики, а громоздящиеся дома грозят начинкой скорби и нищеты.
Пушкин в изображениях Глазунова – не стандартный, словно погружённый в себя, задумчивый; и снежная музыка Блока разойдётся тонкими ощущениями.
Маска мелькнёт – какие мистические образы томили душу поэта?
Страшно и красиво повествовал об этом Даниил Андреев.
Религиозность прорастала в нежном образе Алёши Карамазова, в некоторых женских образах, словно пропитанных субстанцией «небесности»…
«Яма» Куприна – исполненная миром Глазунова – раскрывалась саркастически, и – страданием: нависало блинное лицо хозяйки публичного дома, а проститутки, даже красивые, измаянные собой и долей, вызывали сострадание, когда не скорбь.
Туго и плотно были даны ряды иллюстраций к романам Мельникова-Печерского: плотные, земные и мясные, густые до предела тексты требовали таких же, уплотнённых иллюстраций.
И они возникали, показывая возможности Глазунова с разных сторон.
…он мог изобразить «Раковину» - словно растворённую тайной в космическое пространство, жемчужно-звучащую музыкой всеединства людского; мог показать Джордано Бруно – длинноодеянного, в рясе, взирающего в небеса, с которыми так связан был жизнью своей и учением, отвагой и убеждённостью в одушевлённости космоса.
Выступая театральным художником, Глазунов оформлял постановки опер «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Н. Римского-Корсакова, «Князя Игоря» А. Бородина, «Пиковую даму» П. Чайковского…
Снова распускались миры его особого чувствования русского, национального, часто глубинного, сердечно потаённого – как надежда на вечный Китеж, всё никак не всплывающий из-под метафизических вод.
Глазунов участвовал в реконструкции зданий Московского Кремля…
Создавая пейзажи, словно показывал живую душу природы, чьи вибрации шли прямо к зрительским сердцам.
Выступал за сохранение старой Москвы, не принимая плана генеральной реконструкции, с единомышленниками создал альбом, показывающий потери великого города…
Его критиковали.
На него нападали, обвиняя в киче, в конъюнктуре, во многом…
А он – горел, горел всю жизнь пламенем искусства и веры, и, думается, плоды сего горения останутся надолго.
Возвращение блудного сына, 1977
