1
Нечто от лунного дыхания есть в её созвучиях; властное и спокойное, плавное и величественное начало «Лунной сонаты», как будто, обретает словесное торжество…
Или – поэзия Ахматовой ассоциируется с благородно надутыми ветром парусами монументального корабля, движение чьё – через океаны времён, в независимости от изменений исторического антуража.
Спокойствие и благородство…
Даже в ранней, даже если речь идёт о любовной драме:
Сжала руки под темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Словно за этим – нечто большее; величественный код бытия открыт ей: связанности оного с пространствами, недоступными глазу, с просвеченностью жизни высокими и неведомыми лучами.
Отсюда же – и ветхозаветные стихи её, чья величественная роскошь оттеняется простотой, в которой заложена такая немыслимая сложность:
И встретил Иаков в долине Рахиль,
Он ей поклонился, как странник бездомный.
Стада подымали горячую пыль,
Источник был камнем завален огромным.
Он камень своею рукой отвалил
И чистой водою овец напоил.
Но стало в груди его сердце грустить,
Болеть, как открытая рана,
И он согласился за деву служить
Семь лет пастухом у Лавана.
Рахиль! Для того, кто во власти твоей,
Семь лет словно семь ослепительных дней.
Именно так – сложность мира выражается через головокружительную внешнюю простоту, упоённость обыденной вроде бы строкой – столь полновесной и полноводной, что каждой залюбуешься:
И лебедь, как прежде, плывёт сквозь века,
Любуясь красой своего двойника…
Много таинственности, слоящихся отражений, всё отражается во всём, бликуют небесные зеркала…
Психология, вводимая ею в поэзию, представлена значительным объёмом, также, как предметный мир – так конкретно всегда раскрывается цветами обыденных вещей…
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Она, конечно, поэт скорби, поэт горько-полынных ощущений жизни: но всё преподносится с такою сдержанной силой, что понятно становится – это жизнь не одна, за нею – развернётся другая, играя многообразием красок, каких здесь, на земле, нет, и -вариантами возможностей.
Ахматова – поэт мистики…
2
Чары, чародейство, волхвование…
Появление стихов Ахматовой совпадало со спецификой времени: сумеречного, эстетского, пронизанного предчувствиями, настоянного на субстанции отгрохотавшей революции, а предчувствия другой будто и не играли роли в жизни Ахматовой.
Играл Сероглазый король: словно из недр средневековой сказки, или европейского романтизма, благородный по звуку…
Сие последнее: необыкновенный звуковой аристократизм — сопровождало стихи Ахматовой всю жизнь: и властная сила, наполнявшая паруса её стихов, оставалась даже в славословиях Сталину, написанных вынужденно: ситуации жизни была такова.
Но пока — длились серебряная скань начала века.
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Психология, вводимая в произведения, точно посверкивая, наталкивала на мысли об Анненском: логичные, если учесть собственное восклицание Ахматовой: А тот, кого учителем считаю…
Бродячая собака, до этого Париж, Гумилёв, чуть ли не при жизни ещё ставший легендой, бурление, производимое массой литературных групп.
«Устрицы во льду» сильно противоречили муаровым закатам символизма, но и акмеизм Ахматовой был слишком условен: больно по своему говорила.
Или пела.
Таинственно рождался звук: словно из потустороннего жемчуга, и было жемчужное, равно перламутровое мерцание, покрывавшее, — так нежно покрывавшее — её песни.
Необыкновенно женские: несмотря на властность голоса, и грациозно-женственные:
Было душно от жгучего света,
А взгляды его – как лучи.
Я только вздрогнула: этот
Может меня приручить.
Наклонился – он что-то скажет…
От лица отхлынула кровь.
Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь.
Всё менялось.
Время так круто разнесло старые декорации, что требование новых песен выглядело логичным, вместе — как будто с ножом к горлу: А ну! Пой по-новому, старый эстет…
Но — какие бы мотивы и сюжеты не наполняли произведения Ахматовой никакие голосовые вибрации были, казалось, невозможны: звук тёк ровно, величественно.
Ей необходимо было королевствовать, сколько бы ни просил сын не делать этого.
Рвались страшные ритмы «Реквиема», живописующего то, чего не должно было бы быть, призывая к отказу от повторения.
Дальше возникали знаки, маски, музыка «Поэмы без героя»: и множественность разгадок делала коды к ней, поэме, ещё более таинственными…
...кажется, она говорила голосом вечности, поэтому смерть её словно была условной: просто раскрывшимся путём в давно известные световые бездны.
3
Хлеб ахматовского слова: но и игра шампанских струй: совмещение салонности, в ранние периоды проявленной с некоторой надменностью, и той духовной высоты, что поднимала поэзию её выше и выше постепенно, к Ойкумене запредельности…
Тяготение к предельной афористичности: мол, и восемь строк много: надо всё вложить в четыре:
Не повторяй — душа твоя богата —
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама —
Одна великолепная цитата.
Мистика, прорастающая постепенно: здесь уже чётко даётся ощущение надмирности: прикосновения к бездне, где слово – сияние смыслов, и связано с тем, первоначальным…
…между ним, увы, и человеческими, из которых составляется литература – океан пространства; но иногда и в земные стихи прорывается он…
Глубина поэзии неизмерима, и не доказуема, однако, ахматовские стихи – в большинстве – дают именно такое ощущение: умножаемое властностью говоримого.
Чистые кристаллы небесности мерцают за её словами: крупными, как звёзды, к которым не приблизиться.
Можно, однако, перечитывая ахматовское наследие.
- 4
Горе, разлитое в пространстве; голос его, звучащий в миллионах сердец: горе, пред которым бледнеют древние мистерии:
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска.
Всё та же – необыкновенная чистота голоса и лапидарность поэтического исполнения: ничего лишнего, только мускульное натяжение строк, вбирающих в себе предельно много.
Ёмкость строки Ахматовой – одна из предельных, мало кто сравниться с ней в этом.
Вместе – простота высокого ранга:
А надежда всё поёт вдали…
Даже, если не остаётся её, даже если пройден последний предел.
Никто не знает, где он.
Время, рассмотренное через призму горя, и определение Ленинграда, данное во «Вступление» поражает обыденностью скорбного скарба:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
…и разворачивается плач: «Реквием» перекликается с плачем Ярославны: тем древним, пробившим века своей силой; разворачивается: скорбно и стойко, мужественно и чисто.
Опалом отливающие строки наполнены только человеческим: будто небесного нет, оно исключено уже.
Или – небо отвернулось…
И такое ощущение возможно.
Но снова проступают мистические разводы: по полям предложенной данности, снова огни тайны вспыхивают за ясностью строк:
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
«Реквием» - глас безнадёжности; единственная тень надежда: это качество стиха: возвышенный голос, величие слова.
5
Так, развёртывается постепенно панорама человечества, в поэме, играющей перламутром слов, но музыкальностью звучащей всерьёз: торжественными взмывами, плавностью, властной сдержанностью.
Возможно, вся поэма - парафраз всемогущесту Гёте?
Пушкин, начинающий великое собрание, едва ли улыбается – ибо нечто страшное подразумевает история.
Санчо Панса будет рядом с Дон-Кихотом, ибо им не расстаться никогда, но Лот, размноженный своим отображением в мистических зеркалах вечности, пробует ядовитый сок правды за ними, нарушая очерёдность.
Каждый герой – и герой не подразумевается вовсе.
С чернофигурной античной вазы сорвётся красотка, а Иванушка-дурачок из древней, не ветшающей сказки, не ответит, что же его томит.
В Коломбине есть нечто от Донны Анны, и Мейерхольдовы арапчата вознёю своею вызовут скорее усмешку, чем ужас…
В иссиня-белом снеге мерцают сучья, и история сама проносится мимо, роняя те, или иные моменты.
Вытерший бока Питер разворачивает свои повествования, и в «Бродячую собаку» снова входят гости – те, кто уже давно не могут никуда войти.
Календарный двадцатый век не так ещё жуток – но приближается настоящий, и о том – Поэма.
Поэма без героя, где героев так много, что выделение одного было бы нарушением правил.
Темы сливаются – три их, или одна?
Недовольный редактор требует пояснения, и тени Эльсинора космато наползают на нынешний век…
Волхвование поэмы вырывается из тенет книги, чтобы умножить собою пространство великих поэм, мало что объясняя таинственною музыкой, совершенством дисциплинируя сознание читающего, открывая сущностные коды поэзии…
6
Реквием, исследовательской иглой прокалывающий мозг.
Реквием самой истории, - он требует сострадания, но главное: не-повторения бывшего, ибо:
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И корчившаяся Русь, изъезженная шинами «чёрных марусь», и истоптанная кровавыми сапогами, и судьба конкретной женщины, слагающей эпохальные стихи реквиема, соединены так страшно, что соединение можно разорвать только новою кровью.
Вечна она – льющаяся кровь, требующая изменения реальности; сквозь прозрачную дымку чёрных строк панорамы встают жуткие, и свеча, оплывающая перед божницей, горит напрасно.
Показать бы молодой жизнь другую…
Насмешница, победительница, читавшая стихи в Бродячей собаке, пившая золотое шампанское, стоит трёхсотой в очереди на передачу…
Не поверила б, и усомнилась бы, что насытит подобным свои певучие, музыкальнейшие, лирические стихи.
Лирике нет места.
Лирика остаётся способом истолкования действительности.
Источник поэтической тайны не объяснить никакими нейрофизиологическими исследованиями.
Смерть видится простой и чудной, но не приходит в отворённую ей специально дверь.
И не будет счастья забвенья того, что было, что впаяно в память, что клеймом выжжено на истории человеческого рода.
