Источник: журнал «Мир музея», №2, 2023
Писатель и публицист Дмитрий Орехов — друг журнала «Мир музея» и участник проекта «Музей для читающих» — рассказывает о Борисе Раушенбахе, которому приходился внучатым племянником. Борис Викторович Раушенбах (1915 – 2001) — один из основоположников советской космонавтики, физик-механик, доктор технических наук, профессор, академик АН СССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии (за уникальную работу по фотографированию обратной стороны Луны), общественный деятель, искусствовед, автор теории перспективы, философ, богослов, христианский апологет.
Борис Викторович Раушенбах, «академик всея Руси», как его в шутку называли друзья, был создателем систем управления на первых космических кораблях и моим кумиром — наряду с Гагариным, Миклухо-Маклаем, Че Геварой, Клайвом Льюисом и некоторыми другими замечательными людьми. Отличие от всех перечисленных состояло в том, что его я знал лично. Борис Викторович был родным братом моей бабушки, урождённой Карин-Елены Раушенбах, и я отчётливо помню его лет с семи. Летние поездки в Москву с обязательным посещением дачи в Абрамцеве были фоном моего детства, и, кажется, я уже тогда интуитивно понимал, что Борис Викторович отличается от всех, кого я знаю. И чем чаще я видел его, тем острее чувствовал, какой удачей была для меня эта связь. Мое положение внучатого племянника позволяло находиться рядом, но в то же время не настолько близко, чтобы утратить масштаб фигуры.
Немецкие гравюры и африканские бумеранги
Его имя произносили с трепетом; просто увидеть его своими глазами казалось событием; серьёзные люди в статьях строили догадки, что он на самом деле думает. Для меня же загадок тут не было — я всегда мог подойти и спросить. Академик Раушенбах, выдающийся ракетостроитель, проложивший пути для космических кораблей, гениальный физик-механик, создатель фантастических для своего времени летательных аппаратов, человек, бросивший время вперёд, был моим проводником в мир древности, в мир сияющего Средневековья, в мир Сергия Радонежского и Андрея Рублёва, в мир русских религиозных философов и освещённого огоньками лампад православного храма.
Сама его квартира на улице Академика Королёва, 9/1 (несколько лет назад на этом доме открыли мемориальную доску) была для меня в детстве источником разных чудес. Дождавшись, когда взрослые уйдут на кухню, я прокрадывался в комнату, где обычно принимали гостей. Проходил мимо бюста Ивана Грозного работы Герасимова и останавливался перед коллекцией африканского оружия. Все эти мечи, бумеранги, копья и щит из крокодильей кожи необыкновенно меня занимали. Откуда в доме конструктора космических кораблей это оружие? Зачем оно здесь?.. Я потихоньку вытаскивал из
ножен кривую африканскую саблю с загадочными письменами на клинке и прыгал с ней по комнате, воображая себя туземцем с берегов Нила или Нигера. Дальше, по той же стороне коридора, был кабинет Бориса Викторовича с некоторым количеством старинных икон, а направо — комната, где я резвился на ковре с футбольным мячом, ожидая поездки на дачу с её радостями купанья в реке и езды на велосипеде.
Дача Бориса Викторовича находилась в окрестностях Троице-Сергиевой лавры. Первый раз я побывал в Лавре в 1985 году — Борис Викторович сам отвёз нас с бабушкой на своей чёрной «Волге», и для меня, 12-летнего пионера, вся эта встреча с монахами, иконами и лампадками стала не только приключением, но и серьёзным потрясением основ. Кажется, именно тогда я впервые понял, что официально утверждённая в школе и дома картина мира ещё не раз будет мною пересматриваться. Последний раз мы были вместе с Борисом Викторовичем в Лавре летом 2000-го — до смерти учёного оставалось несколько месяцев…
Не раз слышал такую точку зрения: отучившись на матмехе или в Физтехе, ты уже не поверишь в Бога, потому что слишком глубоко погрузился в науку. У меня такие рассуждения всегда вызывали улыбку — я знал гениального физика, который утверждал, что мир ангелов находится от нас на расстоянии вытянутой руки.
...Из сокровенного уже студенческих лет: два кресла на квартире бабушки. В одном сидел Борис Викторович. Бывая в Ленинграде, он всегда навещал сестру, и бабушка звонила нам, внукам, назначая каждому время аудиенции. Я входил и садился в кресло напротив. Разрешалось рассказывать о себе, задавать вопросы, не соглашаться. Но времени было ровно час — потом наступало время брата.
Каким я его помню?
Он вёл себя всегда сдержанно и в то же время свободно. Заразительно и от души смеялся. У него был не громкий, но очень чёткий и немного усталый голос. Он говорил как лектор: постановка проблемы, развитие, финал... С точки зрения синтаксиса его фразы всегда были безупречно построены.
Разговаривая с тобой, он оставался внутренне сосредоточенным, и какую-то часть внимания не разменивал ни на что. Сейчас я понимаю, что у него было редчайшее свойство: быть несколько в стороне, но при этом оставаться близким. Он всегда был открыт, но давал тебе ровно в ту меру, в которую ты готов был его принять.
Как-то я прочитал у Проппа: дескать, какая тоска быть немцем в России! Пропп говорил, что в детстве его отталкивала «немецкая грубость и ограниченность». Ничего подобного я не чувствовал. Меня в детстве окружали (в том числе) и немецкие книжки, в ходу были немецкие слова, песенки и пословицы. Штрувель Петер-Неряха, Макс и Мориц, Пауль и Петер, гравюра Иоганна Веле, изображающая Христа и апостолов «Und sie folgten Ihm nach» («И они последовали за Ним»), пастор, кирха, Гёте и Гофман... Бабушка и Борис Викторович были немцами, но в них не было и следа от той грубости и ограниченности, о которых говорил Пропп. Напротив, они сочетали в себе самое лучшее: немецкую сдержанность и русскую душевность, умение трудиться и отдыхать, организованность и какое-то лёгкое, почти безмятежное состояние духа. Рядом с ними всегда было спокойно и радостно; их свет был ясным и ровным.
«Не могу без Средневековья...»
Окружающим Борис Викторович казался странным. Почему советский академик занимается богословием? Почему физик-механик и немец-кальвинист читает лекции о русских иконах? Был известный случай, когда американцы предложили ему переехать в США, обещая создать все условия для работы.
— Не поеду, — ответил Борис Викторович. — У вас не было Средних веков. А я не могу и не хочу жить в стране, в которой не было Средневековья.
Об этом много говорили. Недоумевали. Но объяснение его мнимых странностей лежало в самих особенностях его мышления. Его удивительнейшей чертой, которую я практически ни у кого не встречал, было умение понимать другого. Ещё со студенческих времён, когда я с ворохом всяких нелепостей в голове сидел в кресле напротив, у меня было чувство, что Борис Викторович меня понимает. Он всегда легко находил точку зрения, с которой я мог быть прав (или, по крайней мере, не совсем неправ), и потому не осуждал, не торопился с выводами, не спешил выносить приговор. Люди, мыслящие схемами, его раздражали. Работая у Королёва, создавая первые в мире спутники и ракеты, он не мог идти проторёнными путями, поскольку самой космической науки ещё не существовало. Королёв иногда звонил ему в воскресенье и говорил: «Я тут чистил у дома снег и подумал: а давайте-ка создадим в космосе искусственную тяжесть». «Давайте, — соглашался Раушенбах. — Возьмём трос и будем вращать корабли вокруг общего центра масс...» И уже на следующий день приходил к Сергею Павловичу с первыми расчётами и чертежами.
Борис Викторович умел свободно направлять мысль, он не любил ограниченности и раз и навсегда затверженных схем. Он остро чувствовал «несостоятельность самонадеянного материализма» и не считал, что наука может внятно объяснить природу сознания или происхождения жизни. Конечно, это шло вразрез со слепой верой материалистов и их догмами, которые нам вдалбливали в головы в советское время и продолжают вдалбливать сейчас. Откройте, к примеру, школьный учебник, по которому наши дети начинают знакомиться с историей. В первой части будут кочующие по саваннам обезьяньи стада (и сакраментальное утверждение: «Древнейший человек очень напоминал обезьяну»), во второй — египетские пирамиды и Сократ, в третьей — рассказ об отделении Западной Европы в позднеантичные времена, и всем этим подспудно внушается мысль, что египтяне и Сократ были переходным звеном между обезьянами и современными европейцами. Даю голову на отсечение, что такой подход к истории Борис Викторович не разделял. Древние были любовью всей его жизни, и он не раз говорил, что если бы не ракетостроение, то наверняка стал бы египтологом. А вообще он считал крайне наивным самозабвенное бахвальство тех, кто видел основания для превосходства над древними в технических средствах или избытке товаров.
«Прогресс коснулся только наших рук, — говорил он. — Раньше копать канал заставляли рабов, теперь есть экскаватор. А нашей головы прогресс не коснулся. Не верите? Почитайте древних. Мы прекрасно понимаем древних, которые пишут о себе. Ведь понимаем же!»
Он слишком хорошо знал историю и искусство древних, чтобы допустить мысль, что люди прошлого в чём-то нам уступали. Напротив, называл «движением к обезьяне» тенденции в современной жизни, в том числе в современном искусстве. Быть последним на ленте истории для него не значило быть лучшим. Помню, что его очень раздражали слова: «Древние не умели, древние не могли». Однажды он был на экскурсии в музее и услышал, что русские иконописцы «не умели передавать пространство на плоскости». Эти слова показались ему неправильными, поверхностными, в них сквозила всё та же горделивая глупость людей Модерна, назначивших себя венцами творения. Борис Викторович вернулся домой и решил проверить алгеброй гармонию. Итогом его работы стали классические труды по пространственным построениям в живописи, в которых он объяснил, что история изобразительного искусства не была одним лишь стремлением к перспективе. Нет, художники прошлого решали собственные задачи, они работали в рамках других систем знаков, и все их методы передачи пространства были глубоко продуманы. Египтян не интересовала перспектива, они занимались художественным черчением; иконописцы, передавая божественный мир, неслучайно отказывались от передачи пространства, помещая святого на обрезе рамы. Что же касается Ренессанса, то это был уже полный упадок, поскольку художники втаскивали свой младенческий реализм туда, где ему совсем не было места.
Тогда, в атеистические 1970-е, Раушенбах по сути создавал продолжение знаменитого «Иконостаса» о. Павла Флоренского.
«За своих нужно болеть...»
Впрочем, помимо интеллектуальной честности здесь было что-то ещё — что-то, чему сам Борис Викторович не стал бы давать определения, полагая, что подобные вещи нельзя обосновать логически. Здесь он предпочитал изъясняться притчами. Одну из них я особенно хорошо помню: он говорил, что на стадионе нужно болеть за свою футбольную команду, даже если она всё время проигрывает. Почему? Нипочему. Борис Викторович родился в городе на Неве, своим для него был вечно проигрывающий ленинградский «Зенит», и он болел за эту команду, даже когда перебрался в Москву.
Но слабой футбольной командой, конечно же, был не только «Зенит». Такой командой была для него и разгромленная большевиками Русская Православная Церковь, которую он очень любил; в широком смысле слабой футбольной командой было для него всё христианское Средневековье, уступившее натиску Возрождения и Нового времени.
Победитель обычно демонизирует противника. Светлое Средневековье было не только растоптано, но и опорочено тёмным Модерном — временем просветителей-невежд и освободителей-палачей, временем расистских доктрин, возрождения рабства и кровавого насилия над народами. Философы-утилитаристы, с одной стороны, и последователи Кальвина — с другой, нашли способ оправдать эту эпоху, объявив истинным и благим то, что ведёт к успеху. Подобный ход мысли в стиле «кто победил, тот и прав» Бориса Викторовича — от рождения принадлежавшего к реформатской церкви — не устраивал, и взламывающий христианскую средневековую культуру Модерн он не одобрял никогда. Как, впрочем, и главную страну Модерна, её рупор и лабораторный проект — ту, в которую он однажды наотрез отказался переехать.
В своих книгах, выступлениях и интервью он защищал христианскую цивилизацию средневековой Европы; раскрывал значение русской иконы XѴ века; показывал, каким благом для государства было крещение Руси при князе Владимире; развенчивал советские мифы о Копернике и Галилее; объяснял троичный догмат с точки зрения математики; выступал по телевидению в передаче «Воскресная нравственная проповедь». О. Дмитрий Смирнов называл его миссионером. В конце XX века академик Раушенбах, крупнейший представитель лагеря точных наук, решительно перешёл на сторону Церкви и стал новым апологетом христианской традиции.
Помню, как он говорил мне ещё тогда, на квартире бабушки:
— Когда ты обращаешься к священнику, он тебе объясняет, что делать, не потому что он такой умный, а потому что так сложилась древняя церковная традиция. И всё получается хорошо. — И прибавлял: — Атеисты в этом смысле очень несчастные люди.
Впрочем, он изучал не только христианскую традицию. В круг его интересов входил, например, Китай, с его конфуцианскими обычаями и нормами поведения. Еще 30 лет назад Борис Викторович предсказывал великое будущее этой страны.
Он вообще часто и с удовольствием произносил слова «традиция», «традиционное воспитание», «традиционное общество». Нормального, состоявшегося человека вне семейной, культурной и духовной традиции Раушенбах не представлял себе в принципе! В эпоху эгоизма, индивидуализма и рыночного либерализма он говорил, что мы должны как можно скорее дать жизнь «традиционным человеческим сообществам, делающим из населения народ» — семье, государству и религиозной общине.
И да, конечно: та коллекция традиционного оружия, собранного где-то в верховьях Нила, не была случайностью. В его доме не было ничего случайного.
Раушенбах и профессор Фауст
Почему же немец и кальвинист по рождению (гугенот, как он сам себя называл) стал защитником традиции? Учение Кальвина о предопределении служило колонизаторам: мы одеты, они наги, мы богаты, они бедны, у нас есть пулемёт «Максим», у них его нет — значит, Бог за нас и покрывает наши поступки. Что же привело его на другую сторону баррикады? Когда я родился, Борису Викторовичу было 58 лет, и я, конечно, не могу знать ответ наверняка. Впрочем, одна догадка у меня есть: Гёте.
Борис Викторович говорил, что «Фауст» наряду с «Евгением Онегиным» — его любимая книга. Томик «Фауста» на немецком (кажется, даже с готическим шрифтом) он всюду брал с собой — и в путешествия, и в больницу на операции. Главный герой этой книги, профессор Фауст, желает постичь «все действия, все тайны, всю мира внутреннюю связь» и заключает договор с преисподней. По этому договору падший дух Мефистофель должен прервать земное существование Фауста в ту минуту, когда профессор достигнет наивысшего счастья и пожелает, чтобы оно продлилось ещё немного («Остановись, мгновенье!»).
Такой момент, действительно, наступает — когда ослепший и постаревший Фауст принимает стук лопат лемуров, копающих ему могилу, за работу по проведению осушительных каналов. В прогрессистском угаре учёный намеревается создать земной рай и видит в своих мечтах новый мир, отвоёванный у природы, мир, где будут жить миллионы, «надеясь лишь на свой свободный труд». Вот тут-то профессор и произносит заветные слова, объявляя, что его жизнь прошла не напрасно. Но если бы Фауст в это мгновение прозрел, он увидел бы свою могилу, а не свободный край, населённый свободными людьми.
Ирония Гёте была Борису Викторовичу очень близка. Сам он Фаустом быть не хотел. И если Гёте называл математиков «страшными людьми, возомнившими себя универсальной гильдией и не желающими ничего признавать, кроме того, что их орган способен обработать», то Борис Викторович в очень похожих выражениях рассуждал о своих коллегах по Академии наук, удивляясь их дремучему невежеству и полному нежеланию выйти за рамки догматического мышления. Когда-то в юности он тоже полагал, что только точные науки занимаются делом. Но потом понял, что эти науки «никогда не дадут объяснения феномену человека, неписаным законам, по которым он живёт, и сопряжённым с ними эти ческим понятиям — справедливости, совести, умению прощать...» Он не раз говорил, что «научное мировоззрение — это обкусанное мировоззрение», а человеку нужно не научное, а целостное мировоззрение. И я думаю, он мог бы повторить за поэтом Александром Кругловым:
Для знанья есть предел и для ума преграды;
Есть многое, чего нельзя узнать из книг,
Но что дано постичь при огоньке лампады,
Слезами, муками да язвами вериг.
«Если немец становится православным...»
Но дело, конечно, не только в Гёте. Любовь к немецкой классической литературе уживалась в нём с любовью к Сергию Радонежскому, Епифанию Премудрому, Андрею Рублёву, Пушкину, Лескову и церковной службе, которую он хорошо знал. В Германии он всегда чувствовал себя русским. Когда немцы уговаривали его остаться, отвечал: «Спасибо, но у вас слишком скучно». Гуго Карлович Пекторалис из «Железной воли» Лескова казался ему очень забавным. Вообще немецкая ограниченность его смешила — он был немцем, родившимся в России и вкусившим русской культуры.
«Я чувствую себя одновременно русским и немцем — интересное ощущение...» — говорил Борис Викторович. Возможен ли подобный синтез русского и немецкого без угнетения того или иного начала? Да, наверное. Корни славянофильства уходят в том числе и к немецким романтикам; великие геополитические успехи России пришлись на царствование немки Екатерины; создателем словаря великорусского языка был полунемец-полудатчанин Даль; немец Фонвизин написал первые бытовые комедии; немец Ридигер стал русским патриархом Алексием II; сам Пушкин был правнуком не только арапа Ганнибала, но и его жены Христины фон Шеберх... Борис Викторович занял своё место в этом ряду. Перейдя в православие за три года до смерти, он объяснил это так: «Мне кажется, раз я живу в России, я не могу быть отрезан от Православной Церкви. В младенчестве я не выбирал религию, какая ни есть — она моя. Сейчас я принял религию сознательно. Я перешёл в православие не только потому, что в России нет гугенотских храмов, но и потому, что считаю православие ближе к Истине, возвещённой апостолами...»
Он часто шутил, что самые православные люди в России — это немцы.
— Всё просто объясняется психологически, — говорил он мне. — Русскому не надо доказывать, что он русский и православный. А немцу надо прийти к этому. И если уж немец становится православным, то это не формально.
Советский историк культуры Николай Вильмонт, сам имевший шотландские корни, писал, что «вторжение инородного начала (расового или культурно-сословного) обычно только и делает большого человека полновластным хозяином национальной культуры». Раушенбах был живым воплощением этого правила.
Со смерти Бориса Викторовича прошло уже 22 года. Путешествуя вдоль корешков книг его библиотеки, разбирая его пометки на полях богословских книг, вспоминая наши прогулки по Абрамцеву, вслушиваясь в оставшиеся диктофонные записи, разбирая жёлтые листочки его писем из лагеря, я не раз пытался уточнить, понять, достроить его образ (а в конечном счёте — расшифровать его послание, обращённое лично ко мне).
Однажды в 1990-х Борис Викторович сказал мне, что русские ещё вспомнят себя, поскольку православие у нас тысячу лет, а «такие вещи за год, за два и даже за 70 не меняются». Он считал, что русские были русскими и всегда сущностно останутся русскими, поскольку в нас есть «некая внелогическая компонента, которая остаётся постоянной». Политические режимы и сами циклы истории могут сменять друг друга, но душа народа остается неизменной. В этих рассуждениях он, безусловно, был близок к Николаю Данилевскому.
Ещё он часто цитировал Честертона, и некоторые пассажи в его книгах, как мне теперь кажется, рифмуются именно с честертоновским «Вечным человеком»:
«Раньше у нас всегда была идея, объединяющая людей и придающая их существованию высокий смысл. Высокой целью можно назвать такую, ради достижения которой человек способен терпеть любые невзгоды и даже пожертвовать жизнью, ибо в этой цели для него заключено не личное благо, а благо Родины. Сейчас ничего подобного нет. Болтают, что нашей целью является создание рыночной экономики, но вот поставьте-ка вопрос так: готов кто-нибудь пожертвовать жизнью ради создания рыночной экономики?..»
Борис Викторович говорил, что общество, лишённое настоящей цели, гибнет. Он утверждал, что «обязанности выше прав, а главная обязанность — любовь». Он говорил, что есть нечто высшее, не лежащее в плоскости сиюминутных практических интересов, то высшее и идеальное, без которого все гибнет, превращаясь в плесень и болотную тину. Это идеальное ты можешь ощущать очень смутно, но всё равно ему нужно служить.
Это было и его личным принципом. Именно идеальное спасало его в Нижнетагильском лагере, куда его отправили вместе с другими русскими немцами в 1942 году. В этом лагере заключенные ходили в обуви из автопокрышек и массово умирали от голода. Однажды он скажет об этом времени так: «Люди умирали от непосильной работы при очень скудной еде, есть давали чудовищно мало. Поэтому позже я равнодушно смотрел на ужасающие фотографии в Бухенвальде — у нас в лагере происходило то же самое, такие же иссохшие скелеты бродили и падали замертво».
А вот что он пишет родным из этого лагеря смерти:
«Дорогая Кара! <...> Я испытываю проклятое виноватое чувство. Ваша жизнь сейчас наполнена беспрерывными заботами, работой с утра до поздней ночи. Совсем другое дело у меня. Живу я совершенно наподобие птички божией, не знающей забот. Утром я отправляюсь в столовую, где без очереди, не платя денег, не имея дело с карточками, получаю свой завтрак. Днём обед, вечером ужин и хлеб. Плохо ли, хорошо ли питаюсь я, но это происходит автоматически. Обо всём заранее позаботилось начальство. Когда физиономия моя зарастает, я спускаюсь этажом ниже и бреюсь, опять бесплатно и без очереди. Когда наступает время, иду в баню, когда надо, сдаю в стирку бельё — и всё это бесплатно и без очереди. Так что существование моё здесь действительно напоминает курортное житьё.
Единственная забота — уборка комнаты. Но дежурю я одну неделю в месяц (тогда я мету, ношу воду, мою пол и т. п.), а остальное время делают то же мои коллеги».
«Большинство здесь живёт так, что мне жаль на них глядеть. Если не считать положенного количества часов на производстве, то остальное время сии людишки ничего не делают вообще <...>. Ведь ни у кого из нас нет здесь ни семьи, ни связанных с этим забот. Следовательно, имеющееся свободное время надо как-то использовать с толком, а не лежать, разглядывая потолок. Мне удалось внушить эту мысль кое-кому, кое-кто сам до этого дошёл, и поэтому здесь существуют (правда, их очень мало) мрачные теоретики, посвящающие свободные часы книгам...»
Страница журнала «Мир музея»
«Дорогая мама! Поздравляю тебя с днем рождения и посылаю тебе вместо букета этот жалкий цветок, засушенный мною заранее для этой цели. К несчастью, сейчас я не в силах отметить твой день рождения каким-либо иным, более достойным образом, но беру на себя обязательство отпраздновать его после войны как следует. <...> Сегодня у нас замечательная погода, настоящий летний день, и я всё время мысленно с тобой и вообще с вами всеми. До сих пор (как и каждый год) не могу простить себе того злополучного дня 21 год тому назад, когда мы все забыли твой день рождения. Ты помнишь, конечно, этот забавный и немного неприятный (для нас, во всяком случае) эпизод в Сиверской, в 1923 году? Можешь быть уверена, что ничего подобного больше никогда не случится. Вспоминаю я и тот день рождения в начале [19] 30-х годов, когда мы с Карой подарили тебе всякой всячины из накопленных тайно денег — я помню лишь ридикюль, отрез материи и ещё какую-то чушь. Помню, как мы с Карой радовались, и жалею, что не могу испытать это чувство сегодня тоже».
Во всём этом, как мне кажется, ярко проявилась ещё одна черта Бориса Викторовича: он всегда давал волю только тому лучшему, что в себе видел. Никогда не обижался, не гневался, не сетовал. Даже после лагеря, став академиком, он ни единым словом не осудил власть, которая отправила его в бараки. «Я никогда не чувствовал себя обиженным, считал, что меня посадили совершенно правильно, — говорил он. — Шла война с Германией. Я был немцем».
27-летний Борис Раушенбах, отправленный в Тагиллаг без суда и следствия за то, что был немцем, занимался на нарах расчётами полёта самонаводящегося зенитного снаряда и работал на Красную армию, выполняя заказы авиаконструктора генерала Болховитинова. Его использовали как некую расчётную единицу, но на его пайке это никак не сказывалось. Помню, как Борис Викторович рассказывал, что однажды его опрокинул слабый порыв ветра. Он упал на землю и засмеялся — надо же, какой я теперь лёгкий!
Позднее он будет объяснять принцип русской иконописи: икона не фиксирует внешнее и суетное, не гонится за отражением, она проявляет лучшее в человеке, высвечивает его высшее начало. Это был императив, которому он следовал и в собственной духовной жизни. Помню, что его любимой иконой была новгородская «Оранта» — образ Пресвятой Девы с воздетыми к небу руками, молча внимающей Богу. Таким, по его мнению, следовало быть христианину — открытому для божественной благодати «сокровенному сердца человеку в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа» (1 Петр. 3: 4).
Вообще опыт лагерной жизни, перенесённый с удивительным мужеством и достоинством (в Тагиллаге он не только решал проблемы, связанные с полётом снарядов, но и организовал «академию наук кирпичного завода», кружок заключённых, в котором немцы-преподаватели читали друг другу лекции) очень роднит Раушенбаха с о. Павлом Флоренским.
Это имя много значило для Бориса Викторовича; он называл Флоренского замечательным философом, говорил, что из всех мыслителей на профессиональном уровне знает именно его. Он также считал, что работы по логике триединства, в которых он разобрал троичный догмат с точки зрения математики, были продолжением мыслей Флоренского и удивлялся, что тот прошел мимо его открытия.
Борис Викторович и в самом деле был мыслителем школы Флоренского и продолжал его труды. Как и Флоренский, он был настоящим человеком Средневековья, человеком духа, ставящим вечное прежде временного, идеальное прежде материального, небесное прежде земного. Я уже упоминал о той поездке в Лавру, когда мне было 12, и хотя с тех пор прошло уже 37 лет, я многое помню отчётливо, как будто это было вчера: обращённое в мою сторону лицо в момент разворота на узкой дороге, прохладу монастырских корпусов, вкус монастырского кваса, спокойный и светлый взгляд... Борис Викторович очень естественно смотрелся рядом с отцом-наместником, среди икон и людей в подрясниках. Что же, когда-то наука вышла из монастырей, и вот теперь он возвращал её обратно.
И да, конечно: он запустил в космос Гагарина, сфотографировал обратную сторону Луны, очень много сделал и в ракетостроении, и в семиотике, и в искусствоведении, но ещё важнее был он сам, вслед за о. Павлом Флоренским перекрывший брешь между наукой и верой, математикой и иконами, полётами в космос и литургией, соединивший в себе учёного и христианина.
...В одном китайском рассказе (кстати, китайскую литературу Борис Викторович очень любил) я встретил образ: кто-то смотрит на удаляющегося человека, но чем дальше тот уходит, тем больше становится, и вот уже нужно закидывать голову, чтобы смотреть на него. Таким по прошествии лет мне видится академик Раушенбах, и помня его труды по обратной перспективе, я опять-таки не вижу в этом зрительном феномене ничего странного.
2.
1. Спаси Господи!