Источник: деловая газета ВЗГЛЯД
К тезисам о «великом и могучем» мы настолько привыкли, что перестали их воспринимать всерьез. Но попробуем разобраться. Есть ли у нас что-то особенное, что давало бы нам право гордиться своим языком?
6 июня – День русского языка.
К тезисам о «великом и могучем» мы настолько привыкли, что перестали их воспринимать всерьез. Но попробуем разобраться. Каждый язык – это фонетика, морфология, лексика, синтаксис. Так есть ли у нас что-то особенное, что давало бы нам право гордиться своим языком?
Фонетика – это звуковая плоть языка, строительный материал для слов. В русском языке сорок три фонемы. Это не много и не мало. Для сравнения: во французском языке тридцать пять фонем, в греческом – двадцать девять, в японском – двадцать одна. Зато в некоторых кавказских языках (абхазский, убыхский) больше семидесяти-восьмидесяти фонем, а в языке африканских бушменов их и вовсе больше ста. Но дело, конечно, не только в количестве звуков, но в возможностях их сочетания. Бывают языки легкие и изящные, похожие на боксеров в весе пера, а бывают тяжеловесы вроде борцов сумо. Русский язык с этой точки зрения не легок и не тяжел. Скорее это атлет в среднем весе: он достаточно богат звуками, но при этом пластичен.
Морфология. Здесь русский язык, пожалуй, относится к числу наиболее счастливо одаренных. Еще Проспер Мериме заметил, что русскому языку «достаточно одного слова, чтобы соединить в нем множество мыслей, для выражения которых другими языками потребовались бы длиннейшие предложения...» В самом деле. Приставками и суффиксами русский человек способен выразить целую палитру оттенков, рассказать историю. Вот, например, прекрасное слово «ошеломленный». Оно дает нам целый сюжет: кто-то был настолько потрясен увиденным или услышанным, что выглядел подобно воину, с головы которого сбили шлем. Или слово «окарячил», которое Лев Толстой услышал от мальчика в деревенской школе. (Тот не удовлетворился словами Толстого о том, что Кутузов побил Наполеона, и поправил писателя: «Окарячил его!») Такие невероятные изгибы слов, передающие сложнейшую гамму впечатлений, – в нашем языке вещь вполне обыденная.
Лексика. Здесь, как бы сказал Гоголь, что ни слово, то подарок. У нас есть слова, которые почти невозможно перевести, не пожертвовав какими-то уровнями смысла. Вот, например, слово «тоска» – в нем слышится онтологическая боль русского человека, настолько уверенного в несовершенстве этого мира, что ему даже не хочется участвовать в суете по обустройству своей жизни и наведению элементарного порядка. А знаменитый русский «авось», на который мы постоянно надеемся? А слово «справедливость»? Разве тождественно оно, например, английскому justice, испанскому justicia, итальянскому giustizia («законность»)? А слово «совесть»? В европейских языках есть похожее слово (латынь – conscientia; итальянский – coscienza; испанский – conciencia; французский – conscience; английский – conscience и т. д.), но это скорее о сознательности человека и рациональности его поступков. Но поступать сознательно и рационально совсем не то, что поступать по совести.
«Без языка нет мышления», – говорил Людвиг Витгенштейн. Сталкиваясь с западными народами, мы постоянно видим подтверждение этого тезиса. «Справедливость» и «совесть» – это точно не про них, им бы для начала разобраться с «законностью» и «рациональностью».
Синтаксис. Романо-германские языки относятся к разряду аналитических, для них характерен жесткий, фиксированный порядок слов. Поэтому еще Лессинг сокрушался о том, что в немецком нельзя ставить эпитеты после определяемого слова: «Наш немецкий язык способен по большей части передавать эпитеты Гомера такими же краткими и равноценными эпитетами, но не может подражать греческому в удобстве их расположения. Мы так же, как и греки, можем сказать: «круглые, медные, осьмиспичные», но «колеса» тащатся у нас позади. Однако кто же не чувствует, что три различных эпитета дают нам, пока мы еще не видим слова, к которому они относятся, лишь зыбкий и смутный образ?» Лессинг понимал, что с точки зрения восприятия правильно сначала назвать предмет, а потом уточнять его характеристики: «По естественному ходу мыслей сначала знакомимся с самой вещью, а потом уже – со случайными ее свойствами… Этого преимущества не имеет наш немецкий язык».
Что же, русский язык это преимущество имеет. У нас возможны и «медные колеса», и «колеса медные», и «злые ветры», и «ветры злые», и «сырая земля», и «земля сырая», и «золотая роща», и «роща золотая». И здесь нам не понять немцев, французов и англичан, мозги которых словно бы парализованы правилами грамматики. Сам строй аналитического языка убеждает их, что есть только один-единственный возможный порядок, а все остальное – отступление от правил, промах, ошибка. Пожалуй, русский язык в этом смысле отлично соответствует «цветущей сложности» (Константин Леонтьев) и той самой многополярности, к которой идет человечество.
«Язык – это путь цивилизации и культуры», утверждал Куприн. Мы должны быть благодарны русскому языку, который выводит нас на особый путь цивилизации. И тут уж поневоле вспомнишь тургеневское: «...Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
