Зарисовки из детства и юношества

Некоторые детские воспоминания: это, конечно, бабушка – мать Евдокии Ивановны. Матери. Помню, как она молится в доме, а мы поражены тем, что она не реагирует на нас. Она молится, причем, никаких книг, ничего, что-то шепчет. Теперь я не уверен, что были четко произнесены все молитвы. Помню такой свой вопрос: «Как зовут Бога?» Она долго что-то пыталась сказать, потом: «Сусе Христе». В доме у нас было две иконы: одна – Спасителя, а другая - святителя Николы, распространенная в южных краях. Святитель изображен с книгой в руке, а на облачках – Спаситель и Божия Матерь, все это в таком живописном стиле. И вот, бабушка молится, а мы с братом удивлены, что она отключается на это время и пытаемся всячески привлечь ее внимание: и бегаем вокруг нее, и громко кричим, наконец, хватаем ее за подол, дергаем – а она не реагирует. В конце-концов, бабушка не выдерживает, прекращает молитву и обрушивается на нас…

Когда был постарше, почему-то у меня появился какой-то страх при взгляде на икону. Дошло до того, что по моей просьбе мать сняла образ святителя Николы и положила ее в шкаф на полочку. Потом ее обратно прикрепили, но такой момент был.

Всплывает в памяти еще такой штрих: отец (он был в напряженных отношениях с бабушкой) как-то подвыпил, разыгралась бурная семейная сцена. Помню отчетливо: у нас в комнате довольно высоко эти две иконы висели, лампадка перед ними теплилась… И вот в какой-то момент отец вскакивает на стол, срывает лампадку и с силой разбивает ее об пол. Я воспринял это все с каким-то мистическим ужасом (после этого случая лампадки в доме долго не было). Выбегаю из дома, бегу, отец бежит за мной и младшим братом… Прибегаю к Павлу Ивановичу, мужу сестры матери, говорю: «У нас в доме такое происходит, отец лампадку сорвал». Он в ответ: «Ну, это ваши семейные дела, сами разбирайтесь».

Приближается Пасха. Бабушка говорит, что солнце будет играть. Все ждем с нетерпением Пасху, и действительно – солнце так играло на Пасху, так играло! Потом – разговение. Мать очень редко ходила тогда в церковь, работала в ресторане буфетчицей. Она нам говорит: «Вот, ешьте яйца, пасху, разговляйтесь». Я почему-то стал упираться, а она стала шуметь – такая вот сцена…

Теперь, что касается храма. Самое раннее воспоминание - когда меня младенцем принесли в храм (в г. Алчевске Луганской области). Бородатый священник, в необычной одежде, меня пытаются причастить, а я ору отчаянно, упираюсь. Все-таки причастили тогда…

В школе уже стали «капать на мозги». Рассуждение детское: «Ну почему же царь так плохо относился к народу? Вот если бы я был царь, я бы столько добра сделал простым людям»… И что-то о Ленине бабушке говорил, что вот, мол, какой добрый был человек – ну, школьные внушения. Податлива душа ребенка на эти внушения.

В отрочестве – лет мне, наверное, было десять – поехали мы с бабушкой в церковь. Я в белой рубашке был и на рукаве что-то такое пионерское - значок в виде ромбика. Помню, как подозрительно смотрели на меня, на этот значок на рубашке. Хожу по церкви, руки в брюки, расхаживаю так, естественно, ничего не понимаю. Голова болит от ладана, от дыма кадильного. И вот один старик обращается ко мне: «Молодой человек, вы не в клубе, выньте руки из карманов», - так принципиально мне говорит. И нищие, масса нищих – такая пестрая публика при входе в храм. Было какое-то скомканное впечатление от этого посещения, скорее больше мрачное, чем светлое.

С братьями ходил я в детский садик. В конце дня дети собираются у ворот и ждут, ждут родителей: слезы, если за кем-то не пришли; кто-то бежит навстречу, увидев на горизонте своих родителей. Когда меня первый раз привели в школу, я спрашиваю у родителей: «А что, тут тоже нужно будет спать после обеда – как в детском садике?» (я этого не любил). На лето нас вывозили на детсадовскую дачу. Удивительно цепка детская память: вот сейчас закрыл глаза и передо мной всплывают: дача со всеми своими домиками, окрестности с тропинками и полянками - все это во всех деталях. Можно взять ручку и набросать подробный план. Однажды в новогодний вечер я с братьями был около елки на площади перед клубом. Мимо проезжала телега и вдруг лошадь поскользнулась и упала. Возница пытается ее поднять, стегает плетью, а она, бедная, безпомощно барахтается, а встать не может. Запомнились ее печальные глаза. Собралась толпа - переживают, советуют, а ничего не получается. Мужик продолжает бедную животину кнутом наяривать. И вот один мужчина с помощью еще двоих потянул телегу назад, лошадь поддалась движению и встала на ноги. Позже, когда я это вспоминал, всегда удивлялся – ведь можно же действовать не в лоб, не так грубо, а творчески искать выхода из возникшего затруднения.

Вот, пожалуй, самые ранние воспоминания… Да, еще в школе учительница перед Пасхой проработку вела – это где-то 1966-1967 годы: «Вы смотрите, в церковь не ходите». А церковь в районном центре, от нас шесть километров. «В церковь не ходите, иначе могут в стенгазете про вас написать, поместят вашу фотографию», - такое вот было запугивание. Естественно, это как-то воздействовало, в то же время интерес возникал. Вообще, у нас в доме церковная тема не звучала, вот только бабушка иногда что-то рассказывала, когда я ее расспрашивал.

Тут у меня две линии сливаются: одна церковная, другая – просто общие воспоминания о городе, о родственниках, поэтому я немножко перескакиваю.

Дальше я помню, у меня проявился интерес к истории. Вообще, было неплохое изложение нашей древней истории в советское время, был такой патриотический подход. Мы знали многое. Куликовская битва интересно описывалась, возвышение Москвы, князья наши… Я начал учиться в шестидесятые годы. Помню фотографию Хрущева в букваре: лысый; по этому поводу много было всяких шуток. Мы разрисовывали эти фотографии в учебниках. Как-то разрисовали Ленина, и мать была в ужасе, видимо, сказывалось еще эхо репрессий, какие-то воспоминания, опасения; мы рисунок спрятали, разорвали, уничтожили, чтобы никаких следов не осталось.

Интерес к истории, фотографиям храмов, цветным фотографиям в учебниках истории для четвертого и, особенно, седьмого классов, где были помещены фотографии «Троицы» Рублева, киевских соборов и монастырей, московского и владимирского Кремля. В моей душе все это вызывало отклик. И вот благодаря этим учебникам, этим фотографиям я ощутил в себе нечто такое притягательное, почувствовал некий ореол таинственности над всем, что связано с Церковью.

…Первые поездки в церковь с другом Сергеем. Был у меня друг такой, он сейчас живет в Белоруссии, военный в отставке, бывший летчик. Вот на почве интереса, возникшего к Церкви, поехали мы с ним в Алчевск. Мне тогда было лет тринадцать, ему – четырнадцать, он был старше меня на год. И что же? Алчевск, церковь святителя Николы. Мы приехали туда, церковь у рынка, единственная во всем большом городе, где населения больше ста тысяч человек; вместе с прилегающим городом Перевальском, нашим районным центром, населения сейчас 160 тысяч человек, а тогда даже больше было. Второй в Европе по величине металлургический завод. Мы ходим вокруг церковной ограды, стесняемся войти, что-то нас удерживает. Что удерживает? Церковь открыта, там люди, естественно, пожилые, а мы молодые, и что-то препятствует войти туда, внутрь. Мы ощущали какой-то барьер, препятствующий нам. Ходим кругами, а войти не можем. И вот так, кружась, видим: идет священник, приближается к церкви, без головного убора, худощавый, стройный, среднего роста, лет, может быть, около пятидесяти. Волосы с проседью, от креста цепь только виднеется, а сам крест завернут немножко под рясу - он его придерживает рукой, идет, наклонив голову… Запомнилось это видение священника, идущего по городу. Вокруг толпа, отчужденная от него, снуют машины и суета, толчея, а он идет так задумчиво, погруженный в себя, как бы парит над этой суетой, и такая неотмирность, таинственность, загадочность в его облике. В рясе идет священник (впоследствии я узнал, что это был иеромонах Антоний), очень такой внешне симпатичный, и мы, как завороженные, пошли за ним, вошли в храм и встали при входе. Скованность была, боязнь повернуться, вот так и стояли, как ледышки. Сергей был больше раскован, а я был очень зажат, боялся посмотреть в сторону - вдруг кто-то из знакомых тут окажется. Была такая вероятность. Я стал после этого наезжать в храм, опять эти кружения вокруг продолжались, скованность внутри оставалась. Сергей сошел с дистанции после второй или третьей поездки. На очередное приглашение поехать он уже не отозвался, я стал ездить один. Начались мои поездки в церковь по субботам, к четырем часам в зимнее время, к пяти – в летнее. Поездки проходили так: суббота, родители на работе, я прихожу из школы, бросаю портфель и иду к остановке. Остановка на шоссе, около кладбища, иду, бегу переулками, чтобы не видели меня, шествующим по центральной улице. Или была вторая остановка около шахты. Сажусь в автобус, еду к рынку, от рынка – к церкви, через мостик или по большой трубе прохожу ручеек. И – в храм. Стоял я только до елеопомазания. Всенощное бдение – до выноса Евангелия, а потом на автобус. Елеопомазание там называют «мырування».

Мы с Сергеем по храму прошлись, и одна женщина говорит: «Вы тут не ходите, это женская половина, идите на мужскую» – такая деталь запомнилась. Мужчины концентрировались с правой стороны, ближе к алтарю – небольшая стайка мужчин. Помню одного такого крупного, лысого, и платок носовой у него на голове… Еще слепец-звонарь в темных очках, с палочкой. Ему нужно было подниматься на хоры - там у него было несколько колокольчиков. Купол храма был срезан, колокольня разрушена, такой несколько приземистый храм, внутри – дребезжащий звон. Идешь через базар к храму и слышишь: «динь, динь, динь» – мотив звона тоже запечатлелся в моей памяти.

В церкви, в левом приделе пророка Илии, в детстве мне запомнилось изображение великомученика Георгия, поражающего змия. В таком сочном живописном виде: красные языки пламени и змеюка такой зеленый, толстый! Великомученик Георгий в шлеме рыцарском поражает этого гада-дракона. Представьте себе детское впечатление от этой картины. Это – первое изображение. Второе – преподобный Серафим медведя кормит. Тоже впечатлило меня: медведь, его кормят… И в алтаре запомнился строгий лик – потом я уточнил: преподобного Нестора Летописца.

Единственное, что предлагал в те годы свечной ящик алчевского храма в качестве просветительской литературы – это были старые номера журнала «Православный вестник», часто на украинском языке. Я запомнил эти тоненькие журнальчики в зеленой обложке, очень такой специфический запах они издавали: какая-то концентрация воска, ладана – запах был очень приятный. Чем эти «Вестники», которые я стал регулярно приобретать, мне запомнились, что они мне дали? Они мне раскрыли панораму церковной жизни. Оказывается, что есть у нас Патриарх, и епископы, и великолепные действующие храмы, и монашествующие, и много людей в храмах. Помню материалы (это были номера за семидесятый год) о даровании автономии Японской Церкви, автокефалии Американской Церкви – международный аспект церковной жизни. Похороны Патриарха Алексия 1. Кто-то из верующих Алчевска был на них и рассказывал. Вот такие отрывочные ранние воспоминания.

…Иеромонах Антоний имел обыкновение входить в храм после начала вечернего богослужения. Уже служба идет – он входит. Идет через весь храм, по правой стороне – к алтарю, хотя есть отдельный вход в алтарь. И пока идет – кого-то благословляет, с кем-то разговаривает. У него, наверное, был материальный интерес: кто-то попросит помолиться, даст деньги - такое было у некоторых объяснение этому маршруту. Как- то он обратил на меня внимание. Проходя, остановился около меня и руку на голову положил: «Откуда же будет этот мальчик?» Я говорю: «Из Артемовска, шахты 10». «А, знаю», - и пошел дальше.

Очень понравилось мне богослужение, особенно бас протодиакона Василия, крупного человека, лет за пятьдесят, безбородого, с волосами, зачесанными назад, имевшего красивый мощный бас. Позже услышал, что ради этого баса его рукоположили, хотя он двоеженец, у него был второй брак, т.е. пошли даже на каноническое нарушение ради такого красивого баса…

На службе запомнилось пение «Сподоби Господи» киевским распевом. Протодиакон выходил из алтаря на клирос и помогал басом петь это песнопение. Столько лет слышу, в основном, только знаменный распев, а вот сейчас спокойно могу воспроизвести слышанный в детстве ряд песнопений всенощного бдения: «Блажен муж», «Свете тихий», «Господь воцарися», «Ныне отпущаеши», «Богородице Дево, радуйся» и особенно «Хвалите Имя Господне» и воскресные непорочны «Благословен еси Господи». В великий пост очень эмоционально пели «Покаяния двери». Интересна практика каждения на «Господи воззвах»: пропоют «Господи воззвах», первые 2 стиха, а потом читают: стих на клиросе читает один чтец, стихиру - другой. Диакон кадит в это время храм. Помню отчетливо, как диаконы (не только Василий, но и другие) идут по храму, кадят, приговаривая: «Марию, Василия, Петра»… Ладонь левой руки диакона приоткрыта для принятия денег – давали мелочевку, рубли, трешки. Диакон кадит молящихся, называя имена знакомых прихожан и повторяя имена людей, о которых попросили помолиться – вот такая практика обхода храма с каждением: постоянно имена и деньги в руку, и такое «бу-бу-бу» по всему храму.

В начале шестопсалмия (со временем я стал разбираться в службе) очень распевно пели «Слава в вышних Богу», был почему-то в этот момент трезвон. Мужчины друг за другом выходили из храма, садились на лавку за алтарем – перерыв у них был на шестопсалмии. Когда я приезжал, будучи семинаристом и читал шестопсалмие, то они оставались, потому что это что-то новое было, новый человек читал – молодой человек – необычно, и они оставались. А так они всегда выходили, а потом был слышен диалог: «Ну как там»? «Да уже читать закончили, уже «Бог Господь», и они обратно возвращались на службу…

Вынос Евангелия был очень торжественным. Большое такое Евангелие. Потом протодиакон очень мощно читал «Спаси Боже люди Твоя». Пассии великопостные - о. Антоний таким лирическим голосом читает Евангелия Страстные (Пассии – это в воскресенье вечером Акафист Страстям Христовым и Евангелие о Страстях). Потом запомнилось, как он на вечерней службе, на пении «Свете тихий», очень красиво прикладывался к иконам Спасителя и Божией Матери и благословлял свещеносца по сути, но там все кланялись, как будто это ко всем относилось, это благословение.

Мне очень нравилось «мырування», как здесь говорили, это был для меня такой долгожданный момент, очень важный и приятный. Начиналось движение. Вначале шли мужчины и я вместе с ними, потом женщины. Помазание было такое пахучее, такое обильное со словами: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

Как-то в один из приездов я задержался дольше обычного, заинтересовался: что дальше после «мырування» будет? Я же храм посещал с тринадцати лет до окончания школы (четыре года с лишним) тайком от родителей по субботам вечером – только до этого «мырування», а потом уходил, шел на рынок, на автостанцию, чтобы ехать обратно. И вот как-то у меня возник интерес: а что же там дальше после «мырування» будет? Пропели «Честнейшую херувим», великое славословие. Я выхожу из церкви после окончания службы, прихожу на автостанцию у рынка, а все автобусы уже ушли, ушел последний автобус в нашем направлении – шахты 10. Что делать? Вечер, зима (дело было ближе к Новому году), уже все дома, наверное, а меня нет. Ясно, что обратят внимание и будет разбирательство. Тогда я решил добираться своим ходом (это около шести или семи километров). И проехав через весь город, по шоссейной дороге передвигался домой быстрым шагом и пробежками. Вьюга, мороз, снег, ветер, я бегу, чтобы как можно раньше придти. Прискакиваю домой, такой морозный весь, раскрасневшийся, на меня смотрят немножко подозрительно, но, ничего, сошло, не выявили, что был в храме. Но все равно стало известно со временем, что я посещаю храм. Шила в мешке не утаишь. Стало известно. Каким образом? Ну, естественно, храм в Алчевске посещали и наши артемовцы, бабушки наши артемовские, у нас же храма не было, они туда приезжали. Одна бабушка во время «мырування» подходит ко мне и спрашивает: «А ты не Сахаров ли будешь?» Естественно, с таким чувством умиления. Я от нее шарахнулся, не помню, что я ей сказал, но пошла молва о том, что я посещаю храм. После этого я старался обходить ее дом стороной, крюк делал, она жила на соседней улице. Входя в ограду храма, я непременно подходил к могилам священников, погребенных за алтарем. На одной могиле, на кресте была такое четверостишье:

«Не плачьте обо мне -

мои окончились страданья,

и я не с Вами ныне -

я в той блаженной стороне,

где нет ни слез, ни воздыханья»

Потрясающе! Более сильного, глубокого стиха, я в своей жизни не встречал.

Посещал я также библиотеку нашего Дома культуры, пролопатил весь атеистический отдел, других источников по религии не было. Делал массу выписок из словарей атеистических – там много было познавательных информативных моментов, естественно, под атеистическим углом зрения, но в то же время была какая-то фактология, объяснения терминов, исторические справки и т.д. Масса выписок была у меня из этой литературы, библиотекари удивлялись, что я эту литературу основательно прорабатываю, беру сразу по несколько книг. Помню такие книги: «Мы порвали с религией», страниц 400. Рассказы бывших священников – Осипова, Дулумана и других. «Катехизис без прикрас» и «Женщина под крестом» Осипова и пр. У меня все это работало в плане информированности, прежде всего.

Из ранних литературных воздействий негативного плана – это Тендряков – «Чудотворная». Киндя безногий там, бабка, не помню, как ее звали, мальчишка, которого терроризировали, и прочее. Потом у Владимира Тендрякова были другие рассказы. О. Дмитрий Дудко анализировал его творчество, в котором были разные периоды, с разными рассказами, но от «Чудотворной», от этого рассказа было такое впечатление, что верующие – это такой затхлый мир; эта бабка, этот Киндя, который истерически швыряет кому-то в спину свой костыль. Дикое впечатление от этого рассказа! Что он передает? Какую-то брезгливость, пренебрежение, иронию по отношению к религии, какое-то отторжение от верующих людей.

У меня накопилось много журналов «Православный вестник», да еще выписки. Отец как-то обнаружил их, конфисковал, отнес к соседям, и я лишился всего этого.

Потом слушал по радио воскресные богослужения – трансляции из-за рубежа. Я включал на полную мощь эти передачи. Как-то приходит сосед по фамилии Ситкин. Отец рассказывал, что он из партийных активистов, посадил несколько человек, как врагов народа, вот такой субъект. Приходит, спрашивает: «Отец дома»? – «Нету». «Ну, ладно». Тогда он говорит: «Вот, значит, что получается, дорогой сосед. Как только вы уходите на работу, тут у вас дома только и слышно: «Господу помолимся, Господи, помилуй». Оказывается, что он через стенку все слышит. Включал ведь я на полную громкость.

А еще я подражал богослужению – через это многие священники прошли, и Патриарх Алексий, я читал. Дома, когда никого не было, я подражал дьякону с его басом. Вместо ораря была красная лента с полосами, очень напоминающая дьяконский орарь, но это был, конечно же, не орарь, это был элемент экипировки пионера-знаменосца, который носил такую ленту через грудь. Я взял ее и как орарь использовал. Вместо кадила – белая парафиновая свеча, с помощью которой я изображал каждение. Вот такие были у меня свои богослужения в доме.

Мне как-то все-таки удавалось тайно и храм посещать, и дома молиться, несмотря на отдельные инциденты, окружающим тогда не была ясна полная картина и глубина моего увлечения.

Наиболее крупный инцидент был в школе. В десятом классе уроки истории и обществоведения вел директор Иван Иванович – такой крупняк по комплекции, по росту. Перед ним трепетали все – и учащиеся, и учителя. Вот идет он по коридору, эдакий слоник, и все прижимаются к стене. Он был такой медлительный, степенный. Идет такой слоник по школе, все – по углам: идет директор Иван Иванович. Потом, когда он уже стал стареть, тогда, как над старым медведем шавки начинают издеваться, так и ученики над ним. Вот он ведет урок, допустим обществоведения, кто-то отвечает, или он сам говорит и вдруг - засыпает на две-три минуты. Потом просыпается и продолжает вести тему дальше. Естественно, все давятся от смеха. Вот этот Иван Иванович на уроках обществоведения имел такое обыкновение: начинал он урок с того, что вызывал на первые парты несколько жертв, которым надо было в письменном виде за 15 минут ответить на тему предыдущего урока. Однажды и я оказался в числе этих жертв. Мне попался вопрос: «Материализм и идеализм» – в начале курса обществоведения была такая тема, по-моему, пятый параграф. Я уже тогда был в какой-то степени воцерковленным человеком. Начинаю отвечать на эту тему. Пишу в таком нейтральной стиле: «материализм считает, идеализм считает…». И вот, где-то в моем повествовании надо было употребить слово «Бог». Я, недолго колеблясь, пишу с большой буквы это слово и отдаю свою работу директору. На следующем уроке он опять вызывает очередных жертв на первые парты для письменных работ и разбирает предыдущие ответы. Наступает пауза, и он говорит: «Вы знаете, у нас есть такой ученик в десятом классе, который пишет, вот его письменная работа, в ответе на вопрос о материализме и идеализме, представляете себе, он пишет слово «Бог» с большой буквы!» И весь класс, как засмеется. Я, естественно, стушевался в какой-то степени, но как-то обошлось, как-то на этом не зациклились. Но отец мой, Сергей Яковлевич, был человек своеобразный, о нем будет сказано дальше, посетил школу только два раза за десять лет: когда меня привели в первый раз в первый класс, и когда я учился уже в 10-м классе. Он пришел в школу к Ивану Ивановичу и говорит ему: «Иван Иванович, вот такое дело, я ничего не могу поделать со своим сыном, он у меня по церквям разъезжать стал, читает церковную литературу», - не помню, не знаю точно, что уж он там говорил, но то, что я посещаю церкви, это он точно сказал. А Иван Иванович ему в ответ (со слов отца): «Да, вот я тоже столкнулся с тем, что он в письменной работе по обществоведению пишет слово «Бог» с большой буквы…».

Вот идет урок физики в десятом классе. Приходит секретарь и говорит: «Сахаров, к Ивану Ивановичу». Вызывают меня к директору в первый раз, в общем-то. Я уже предчувствую нечто, вхожу в кабинет, он меня спрашивает: «Ты что, церковь посещаешь? Ты что, верующий человек?» Я: «Вы знаете, Иван Иванович, я люблю историю и мне интересно с этой точки зрения посмотреть, побывать»… Я как-то сумел перевести разговор в эту плоскость – культурологическую, что ли, искусствоведческую. Он, к моему удивлению, не стал давить на меня. Произошел общий разговор, где какая церковь, например, вот там, в Городище – там старообрядцы и т. д. Резюме было такое: «Ну, ты смотри, ты же собираешься поступать в институт, смотри, сложности у тебя будут», в связи с моим таким настроением. На этих словах мы и расстались. Он был историк, я поступал на истфак. Поступил, и он интересовался.

…Еще помню – крещение совершает о. Антоний. Я робко стою у двери, на чтении Евангелия он предлагает мне вместе со всеми наклонить голову и возлагает епитрахиль, по местному обычаю, когда читают Евангелие, епитрахиль накладывают на головы стоящих рядом. Люди стоят стайкой, полукругом, священник епитрахиль накладывает на головы двух-трех, стоящих ближе, раскрывает Евангелие и читает его…

Два слова о другом храме - Успенском в с. Малоивановка. Храм в византийском стиле из дикого камня. Ограда тоже из этого камня. Колокольня разобрана до войны. Вместо нее – несколько рельс в притворе. Какой же был прекрасный звон! Пели здесь, ну уж на очень высоких тонах. Больше всех здесь служил о. Серафим-безбородый, с порывистыми движениями, особенно при каждении, с мощным гудящим голосом. Своеобразно совершал он великий вход: буквально на головы всех молящихся, которые в этом момент подходили к солее, ставил чашу, сопровождая это долгой импровизацией: помяни Господи всех поющих и всех труждающихся, мною погребенных и путешествующих и т. д. Крылос возглавляла Анна Ивановна – скромная многодетная женщина с очень красивым грудным голосом. Рядом с ней ее кум Николай. Любили они очень петь дуэтом, немного закатывая при этом от умиления глаза. Перед «Верую» Николай торжественно восходил на амвон и, дирижируя обеими руками, вдохновенно запевал Символ веры киевским распевом.

Апостол читал Петр Егорович – глуховатый старик с бородой и роскошными «буденновскими» усами. У него были детские глаза и широкая приятная улыбка. Выглядел он совершенно умилительно, когда зимой завязывал голову шарфом, так как храм не отапливался. Подружились мы с ним после того, как, уже учась в институте, будучи на каникулах, я впервые торжественно прочитал в малоивановской церкви Апостол. После этого часто приходил к нему домой, и мы вместе пели, много беседовали, я читал его тетради с выписками из духовных книг. У него был очень красивый почерк.

…До-ля-фа – громко, так, что слышно на всю церковь, задает тон Петр Егорович и, взмахнув руками, начинает: Не-бес-на-го кру-га Вер-хо-твор-че Гос-по-ди.

Бабушка слева: Петр Егорыч-не то. Он – недовольно развернувшись всем корпусом - шо такое? – Та, не Небеснаго круга, а Воду прошед. Егорыч, вернувшись в исходное положение, топорща усами и поглаживая бороду, медленно поправляет очки, листает книгу и снова также громко, задав тон, запевает: Во-ду про-шед яко су-шу.

Рассказчик был безподобный. Особенно запомнился его рассказ в лицах, как он, идя из магазина, увидел соседскую корову, хотел ее погладить, а она, «брат, ты, мой», неожиданно подняла его на рога. Вишу, говорит, на рогах, уцепился за них, как за руль велосипеда, и кричу: «Люди добрые, помогите!» Выходит на крик соседка, с недоумением взирает на эту картину и спрашивает: «Петр Егорович, а что это Вы делаете?» - «Как что?! Не видишь, что ли? Уберите корову» и т. п.

Этот рассказ я записал на магнитофон. Вместе с непосредственной реакцией и репликами слушателей звучит потрясающе. Никогда я так от души не смеялся.

 

Беседа с прихожанами

…Вот идем по балке, раньше как-то не замечалась красота этого места. Уникальный дубовый лесок в низине. Когда я стал настоятелем храма, начались поездки с прихожанами сюда, в Донбасс, в родной Артемовск.

Что запомнилось из этих поездок? Ну, к примеру, кладбище. Как правило, было посещение кладбища, обычно ежегодно служил заупокойные литии на могилах родственников. Однажды, еще до открытия у нас в Артемовске храма, который открылся по моей инициативе, была попытка охвата всего кладбища. Совершил панихиду у входа на кладбище, а потом литии на десятках могил по просьбам родственников.

В Артемовске две школы, я закончил седьмую, восьмая – побольше, постарше. Обучаются там, по словам одной учительницы, около шестисот человек. Примерно столько же обучается в седьмой школе. Есть еще девятая, девятилетка, там я ни разу не был. Так что всего три школы: две средние и одна девятилетка.

Школы финансируются слабо, им приходится как-то концы с концами сводить, во многом за счет взносов родителей ремонты делать. Воскресных школ при храмах мало.

- Каков радиус поездок?

В школьные годы как-то особенно далеко уезжать не приходилось. Где-то в подсознании сидит масштаб, который я имел в детстве, когда жил и учился здесь. Масштаб этот – Артемовск – Алчевск; Перевальск – это уже что-то особое, Луганск – вообще какое-то недоступное место. Практически все храмы нашего Перевальского района: в Малоивановке, Чернухино, Еленовке, старообрядческую церковь в Городище и другие мы посетили. Алчевск – само-собой. Открылся храм в Перевальске, в Михайловке отмечали 200-летие села, у них престольный праздник на Михаила Архангела. В Луганске побывали практически во всех храмах: в Петропавловском соборе, Никольской церкви. У о. Бориса Панова, в монашестве Михея, в его храме Усекновения главы Иоанна Крестителя на третьем километре. В 80-е годы в Луганске было четыре храма, сейчас, наверное, более 40. В Свердловке – первый раз был с о. Михеем, тогда еще прот. Борисом. Он рассказывал о посещении Святой Земли. А недавно я был поражен тем комплексом, который вырос на месте молитвенного домика, который власти передали в сороковые годы для православной общины, бывший жилой дом… Когда стал вопрос о его реконструкции в конце 80-х годов, власти потребовали, чтобы на том же самом фундаменте строили храм и не больше, чем был. Были большие неприятности, когда, по словам о. Владимира Романишина, настоятеля храма и благочинного, строители вышли за пределы проекта на несколько сантиметров. За это могли посадить. Вот такая была обстановка.

- Ваши любимые места в Артемовске?

Ставок (пруд). Однажды я с ребятами пришел сюда, и с одним парнем заспорил, что я – сильнее его на воде. Нахлебался я воды тогда – был посрамлен в своей самоуверенности. Мы часто ходили сюда, на этот ставок, купались, вода была чище, и он был глубже, сейчас он сильно обмелел… Практически не помню себя на стадионе. Только два-три шумных спортивных состязания. Вообще, у обычного человека, тем более, ребенка, нет возможностей широкого общения с людьми. Ну, школа. В школе появляются какие-то друзья, может быть, два-три человека, с которыми особо близко общаешься. Это, в общем-то, замкнутый круг. Только священнику под силу сломать эти запоры, освящая квартиры, проникая в дома к людям. Так можно постепенно осваивать пространство, входить в жизнь людей, знакомиться с их проблемами, радостями и горестями, так объединяться, чтобы вместе противостоять трудностям, так лепить общину. Конечно, если бы я был здесь настоятелем, общину я бы лепил по берсеневскому образцу. Что касается местной специфики, то я, конечно, старался бы здесь русскую доминанту укреплять, украинскую составляющую я бы видел в некоем таком фольклорном приложении. В широком смысле мы, впрочем, и украинцев рассматриваем как русских людей, считаем их русскими. Просто это специфическая часть нашего народа. Но, безусловно, приоритет для меня – это русскость, как отголосок Древней Руси: бородатые, крепкие, семейственные люди. Был бы я здесь настоятелем, то, невзирая ни на какие свои немощи физические, недомогания, все-таки старался бы охватить весь город, во всей его многосложности, проник бы, что называется, в каждую щель. Я бы знал о каждом доме: здесь живут иеговисты, там – пятидесятники; общее знакомство с ними, как с жителями одного города, было бы неизбежно. Возможно, были бы дискуссии спокойные, какие и раньше имели место, когда я приезжал сюда. Познакомился бы с каждым уголком шахты, магазинами, ландшафтом, т.е. максимально бы проник во все поры местной жизни. Я бы стремился к тому, чтобы владеть полнотой информации, иметь перед глазами полную картину. А сейчас я здесь, как слепой котенок. Вот, иду и не знаю, где кто живет. Вот, если взять нашу улицу, я знаю, что там живет мой друг Боря Архипов, у него горе – недавно отец умер, мать живет с ним. Дальше по нашей улице – Михайлов, мой однокашник по школе, потом к нашему дому примыкают дома теток – Анастасии, сломавшей ногу, и Марины Тимофеевны, которой скоро будет 90 лет и у которой не сгибаются ноги. За ней ухаживает невестка, а у той больной муж Владимир…

- Как Вы узнали о существовании старообрядцев?

В Городище есть единственный старообрядческий храм в Луганской области. Это поселение времен Екатерины. Городище протянулось примерно на одиннадцать километров. Когда Екатерина побывала там, то воскликнула: «Какое городище!» Отсюда и пошло название. Русское село, в нем два храма. Остался Успенский храм, была еще православная церковь, ее частично разбомбили в годы войны, сейчас от нее ничего не осталось. В Городище живет моя троюродная сестра, учительницей работала. Когда я туда приезжал, на меня эти деревянные храмы производили очень сильное впечатление. В закрытом Покровском храме я не раз побывал. Помню обрывки книг, фрагменты икон. Около храма две казачьи могилы, на них чугунные плиты... Речушка Белая протекает. Храм этот закрыли в хрущевское время, потом его вскрыли дети и учинили в нем погром. Сестра рассказывала, что ученики возили на тачках сдавать в макулатуру старинные богослужебные книги в кожаных переплетах. Это было где-то в конце 60-х годов, а потом храм спалили. Был разговор о его реставрации, но как-то до этого не дошло. На этом месте сейчас пустырь…

А есть еще действующий Успенский храм. Старенький священник, которому около 80 лет, о. Савелий, служил в нем 25 лет. Интересный такой контраст с соседним селом – Малоивановкой – там такая чехарда: два-три года и новый священник. А о. Савелий на одном месте уже столько времени. Приход небольшой, в основном престарелые люди, несколько мужчин. Как-то мы были в субботу, хором руководил мальчик, ему лет, наверное, 13, с указкой, по крюкам поют. Я ежегодно этот храм посещаю. О. Савелий всегда очень любезно встречал, бывал очень интересный разговор и в его доме, и в церкви.

- Есть ли на Украине единоверческие храмы?

По всей Украине слышно только об одном приходе в Кировоградской области. Один приход, который, впрочем, по словам посетивших его, уже потерял свое лицо из-за того, что назначаемые священники не знали древней службы, как-то все размылось. Это обычная судьба единоверческих храмов – размывание и ассимиляция… О других единоверческих приходах не слышно.

Все мое детство прошло с пластилином. Что это значит? Представьте себе: широкий подоконник, он весь уставлен солдатиками, построенными по линии, различные рода войск. Это все в плане детской игры, но по четкой системе. Под влиянием фильмов мы с братьями изображали древнюю историю, потом – современную. Роты, бригады, полки, правила игры какие-то были.

- Солдатиков сами лепили?

Да. Родители, конечно, часто хватались за голову: все кругом было залеплено. Периодически наши войска они громили. Естественно, слезы, иногда истерика… Была многосложная система, которая потом перешла на храмы: я вылепил из пластилина храм Софии Киевской, его даже на выставку взяли… Потом это перешло на духовенство (по фотографиям в журнале «Православный вестник»). Виктор (старший брат) быстро отошел от игры в солдатики, у Володи (младшего) была более примитивная система, а я был застрельщиком, я больше этим увлекался, да еще друг Сергей. Доходило до головных болей, когда я часами размышлял, усовершенствовал… Присутствовал элемент заорганизованности. Мне это увлечение много дало. Это было одним из основных увлечений. В большом количестве покупали пластилин. Желтый пластилин рассматривался как денежный эквивалент – золото.

- Теперь эта игра продолжается – Вы лепите общину, как будто тоже из пластилина, это такой мягкий материал, податливый…

У солдат форма была, знаки отличия, тактика, правила – все было продумано до мельчайших деталей. Колошматили иногда друг друга с младшим братом, оспаривая победы.

Еще такую деталь вспоминаю: с другом Сергеем мы писали листовки, обращаясь к «благочестивым гимназистам» насчет веры в Бога… А потом вешали эти воззвания на дверях школы…

Мысли о семинарии были, но когда я после окончания школы что-то сказал родителям на эту тему, всерьез они не восприняли – мне тогда еще не было 17-ти лет.

Какие еще истоки просматриваются в моей современной деятельности? Алчевск, Малоивановка, православный журнал, и в моей голове что-то начало выстраиваться. А как приходы между собой соединяются? Есть ли какие-то контакты, связи? Это было мощнейшим импульсом с детства – мысли о наведении мостов между церковными приходами. Притом, что было отсутствие духовной литературы, и у меня былая некая зажатость во всем. Я мечтал войти в эту стихию, чтобы обновить ее, освежить, влить новые соки…

- Значит, Вас с юности интересовали вопросы церковного строительства, но ведь в такой позиции есть опасность обновленчества или просто интеллигентская болезнь: когда интеллигент приходит в Церковь, он все хочет изменить, всех спасти, всем помочь, все перестроить по своим меркам…

Нет, у меня все было сугубо на консервативной основе – омолодить, но на консервативной основе. Меня всегда привлекала консервативная модель.

Что еще можно вспомнить? Неплохо учился в первых классах. Однажды в тетрадке учительница написала: «Умник ты, Саша!» - хотелось летать от радости.

Оценки переправлял, вырывал листы из дневника, подглядывал в журнал, переживал за оценки…

- А Вы исповедовались в церкви?

Исповеди в детские годы не было: я же ни разу практически не был на Литургии, только на всенощной. Нет, на Литургии в Малоивановке был несколько раз…

…А в Москву впервые попал, когда учился в 9-м классе, в 16 лет. Приехал к старшему брату на каникулы. Потрясло благолепие Елоховского собора, и неизгладимое впечатление произвел на меня владыка Питирим – след остался на всю жизнь… Еще с того раза запомнились монахи Троице-Сергиевой Лавры, Рогожское кладбище… Первый московский храм, который я посетил – Успения в Вешняках. Памятная поездка была…

Запомнились две поездки в Киев: один раз с теткой, в другой раз была экскурсия со школой. Киев меня потряс. Купола Лавры! Мощи в пещерах! Зашел во Владимирский собор, и время остановилось, меня даже искали.

…Первая исповедь была в храме Петра и Павла у Яузских ворот после поступления в институт, я там потом был псаломщиком и пономарем.

- А генеральная исповедь за всю жизнь была?

Да, трижды была. При рукоположении в диаконы и в священники и при монашеском постриге. От 7 лет, как положено, и по мере всплывания каких-то грехов все стараюсь выносить на исповедь…

…В школе очевидный надлом наступил в 5 классе, после окончания начальной школы. Болезненный был переход от простой арифметики к триаде: алгебра, геометрия, математика. Изначально не мог врубиться в эту перестройку. Обрек себя на 6-летние страдания, не знал толком ни одной формулы, не решил, по сути, ни одной задачи, поэтому и получал соответствующие оценки. Математика – это что такое?

Математика – это абстрактная наука, она многих приводит к вере, так как дает точное подтверждение каким-то законам и закономерностям, на которых построен мир. Есть священники, которые пришли к Богу от своей профессии – математики. Флоренского посадили за его чисто математический труд «Мнимости геометрии»…

Но если у человека такая структура личности, что он это не воспринимает - зачем насиловать природу? Также и с иностранными языками: и в школе, и в институте, и в Семинарии, и в Академии. Я мог воспринимать только буквальный перевод с английского на русский. А вот украинским языком овладел, но в школе немного им тяготился. Надоел он даже в одно время, я говорил родителям: «давайте переедем в Воронежскую область - там не учат украинский язык». Этот язык от жизни, есть в нем своя изюминка. Когда я бываю в украино-язычной среде, то пользуюсь украинским. В Почаеве несколько проповедей произнес на украинском языке, в Донбассе часть проповеди произносил специально по-украински, хотя здесь в этом нет никакой необходимости.

Еще мне не давались физика и черчение. А по истории помнил все один к одному. Очень схватывал правописание по русскому языку. Синтаксические моменты чувствовал, где какой знак поставить. Слаб был по физкультуре. Однажды публично поспорил с учителем географии – неприятный был разговор. Наказал сам себя – постригся наголо…

…Поездки в деревню – открытие сельского мира: особенно были приятны хатки с соломенными крышами, лошадки, овечки. Помню, как отец сажал меня на лошадь, как он раскрыл рот барашку и засунул ему соску с молоком… Лошадки табуном проходили мимо нашего дома, мы их с забора погоняли веткой. «Детская!» - кричал нам отец, когда начинался мультфильм, и мы со двора стремглав мчались в дом.

…Еще очень важный момент – мимо нашего дома проходила дорога к кладбищу, в 50-е годы ее проложили из булыжника. Все детство прошло под знаком похорон, часто под окнами шли с музыкой или пением «Святый Боже»… Один раз был даже священник. Я иногда приходил на кладбище. Запомнилось, когда хоронили 14 человек, погибших на шахте. Однажды с другом Сергеем ходили по кладбищу, и на одном памятнике нам показалось, что глаза человеческие – очень живые – они, как будто вращались. Мы в страхе бежали…

Хоронили какого-то мужчину. Его молодая дочь очень горевала о почившем. Когда гроб опустили в могилу, она вырвалась из державших ее рук и прыгнула в могилу. Потом ее с трудом вытаскивали.

…Ресторан, мать там работала. Приходил туда к ней я один или с братом, мать нам хороший обед приносила в отдельную комнату. Вечером ее провожали домой – километра полтора. Ресторан «Восток»… У меня был двухколесный велосипед «Салют», на котором я много ездил. Однажды оставил у магазина и его украли, потом как-то пошел на пруд и увидел свой велосипед, узнал, отдали…

У отца был автомобиль «Москвич», потом его продали, гараж стал пустым. Построили отдельный домик на месте гаража, оклеили его обоями, стало очень уютно, по сути – келья. Домик, естественно, летний. Я его оклеил видами храмов, расставил фотографии. Мне тогда было лет 14-15, еще в школе учился. Потом отец мой домик расширил, а после того, как я уехал в Москву, он сделал себе там мастерские – слесарную и столярную. Отец за свое трудолюбие был всеми очень уважаем. Он никогда не заискивал, всегда говорил правду в лицо, отличался прямолинейностью и неспособностью скрывать свои чувства. Если у него плохое настроение, то это было видно. От отца я унаследовал болезненность и стеснительность.

Чаще всего приходил в дом к Сергею. Играли в войну с ним и его братом Александром, в выбивной (мяч), на велосипедах катались.

Поливали микродворик из шланга, ведрами и лейкой, ухаживали за огородами, участками за путями с кукурузой, подсолнухами и картофелем. Но не перетруждался, не помню, чтобы был особый напряг. От инструментов всяких был далек.

Девочки? Какая-то была нелюдимость. В школе не было знакомств. Это же не юнкерское училище. Симпатии были. Свиданий, прогулок, невест не было за все время учебы в школе. Брат Виктор был более контактным, пользовался вниманием, у него была невеста в школьные годы и у Володи тоже. Я был больше в тени, они были более смелые, спортом занимались. Не помню, чтобы в наш дом ступала женская нога – ни со стороны братьев, ни с моей за все годы…

- Как бабушку звали?

Евдокия Васильевна. Тоже Евдокия, как мать. По имени-отчеству здесь было не принято называть, просто звали, к примеру, «баба Параня» или «Кондратьевна». Соседка была у нас Кондратьевна. Помню смерть ее матери. Гроб. Кондратьевна плачет. Страхования у меня после этого были… Обостренная память смерти. Едем мимо кладбища после прополки, и мысль приходит в голову: «А что после смерти будет?»

…В начальной школе я был маленький ростом, потом наступил перелом. В классе я был одним из самых физически слабых, не мог конкурировать с другими в этом плане. Не пользовался вниманием со стороны женского пола. На 23 февраля больше всех подарков было у Коли Карташова – забияки, который всех девочек колотил, он на первой парте сидел.

А вот еще вспоминается такая глупость, граничащая с дуростью. Как-то мы с другом Сергеем проникли через заграждения с колючей проволокой, приблизились к действующему террикону (это такая пирамида из угольной породы) – характерная для Донбасса деталь пейзажа.

Вот вагонетка с породой, напоминающая броневик времен Первой мировой войны, медленно достигает пика террикона. Останавливается на несколько секунд, как будто прицеливается, наводит орудие на цель, и раскрывает свои боковые бортики – это напоминает взмах крыльев железной птицы. Куски породы разлетаются в разные стороны и с грохотом скатываются вниз.  Наше «искусство» заключается в том, чтобы быстро ретироваться от подножия террикона в сторону, увертываясь при этом от летящей породы. Помню, убегая, я упал, поранил пальцы на ноге, огромная породина пролетела близко от головы…

…Игра, когда раскрывается мнение друг о друге в записках. Кто-то написал обо мне: «странный человек: ни рыба – ни мясо, замкнут, непонятен». Я себя чувствовал неуверенным в школьные годы: природная болезненная стеснительность, физическая слабость. Я был целиком и полностью погружен в религиозную стихию, а поскольку это было опасно, то замкнут. С 10 класса начинается интенсивное чтение. Отсюда начинается запись прочитанных книг – в основном сначала классика. Иногда ловил себя на том, что накручивал количество в ущерб качеству.

- Были ли в детстве откровенные отношения с кем-нибудь?

Нет, особой откровенности не было ни с кем. С матерью не получалось – она слишком за все переживала, если с ней поделиться трудностями, в ответ будут слезы и опасения. И с отцом тоже откровенности не было. И с братьями не был близок по духу, был непонятен для них. Стал изгоем в семье. «В семье не без урода, - слышал в свой адрес, - лучше бы ты пил, гулял! Дьячок, с бабками связался». Духовного отца тоже не было… Не было мысли о том, чтобы жениться, семью завести. Красота богослужения, притягательность церковных служб с ранних лет запали мне в душу, захватили все мое существо. Это способствовало более глубокой вере.

Дети Донбасса начала 1960-х, крайние слева братья Сахаровы: Александр(ныне игумен Кирилл), Виктор и Владимир