Доминик и Фабиана…
Отец и мать.
Имена родителей Сигизмунда Кржижановского звучат музыкой, поэзией, подлинностью оных.
Его история – история ненапечатанной литературы: точнее: напечатанной так поздно, что имя стало известно только специалистом и любителям.
Случай не редкий, но и не частый: скажем, если бы роман Бориса Житкова «Виктор Вавич» появился в определённое время, вероятнее всего он был бы признан одним из романов века.
…получив домашнее образование Сигизмунд поступил в 4-ю киевскую гимназию, после которой учился в Киевском же университете, на юридическом факультете, одновременно посещая лекции историко-филологического отделения.
Он печатался, но…чуть-чуть; и жизнь его, яркая, как волшебный шар, испуская благословенный жар, была посвящена истории, философии, теории театра…
Переехав в Москву в 1922 году, он преподавал в студии Камерного театра.
Активно участвовал в деятельности Государственной академии художественных наук; его лекции и выступления, его взгляды на космос театра и драматургическую организацию жизни, завораживали – и принесли ему известность в определённых кругах; он создавал инсценировки и либретто; работа над инсценировкой «Евгения Онегина» привела к длительному пушкинскому периоду в жизни Кржижановского.
И писал, писал…
Его архив, сохранённый и систематизированный женой, стал относительно широко проявляться в реальности с 1989 года – благодаря трудам В. Перельмутера…
…С. Кржижановский делал стихи высокого звука и своеродной тайны, и они точно не проявлялись на бумаге, а всплывали волшебными шарами, осветляя пространство:
Восемь звонов нисходящих,
Точно дальний плеск причала,
С высей в сумрак улиц спящих
Башня, бросив, замолчала.
Нисходящих восемь звонов:
Так Глубинное Начало,
Цепью никнущих эонов,
Мир роняя, прозвучало.
Какая плавная, возвышенно-замедленная, роскошно-медитативная музыка; как необыкновенно мерцает редкое понятие «эон», точно вписанное в цепочку слов; как точно построена вершина воздуха: в котором пространно дышится…
Поэзия его – скорее от щедрот золотого, девятнадцатого века, хотя отмечена, конечно, и последовавшим, слишком круто взявшимся менять декорации жизни – и весь исторический декорум.
Сумеречность всегда опасна: тем не менее, именно некоторые её зоны открывают то, что закрыто при денном свете:
Густеют сумерки. Ползут в усталый ум,
Туманом влажным и холодным,
Сплетенье серых чувств и звенья бледных дум...
Хочу их разогнать усилием свободным, -
Но воля тупо спит. Всё сумерки густей...
Туман поёт в душе тоскливо и уныло.
Вдруг вспыхнут отблески неведомых огней!
Всё это, помню я, когда-то... раз уж было…
И в душу вновь пришло -
И сумерки густей.
Сумерки Кржижановского богаты и таинственны, в них много потаённых огней: от скрыто работающих механизмов психики, которые исследуются стихом.
А вот уже – в языке резко проступают изломы века, тут опытом обериутов дохнуло, и раскрылось, выкруглилось, покатилось – согласно движению:
Молодожёны (с глазами как сливы в блаженства компоте)
С ними мамаша в пятнистом капоте:
Влезли в купе.
В угол зажали меня чемоданами,
Саки на полках, узлы под диванами -
Едем.
Остро прочерченная картина остаётся в сознание тугими линиями, которые не ослабить, не свести на нет.
Кржижановский своеобразен: круг – или звенящий диск – его тем – велик: тем не менее, что бы ни писал, всегда очевидно его, собственное: сверкают золотые нити индивидуальности.
Ярко вспыхивали огни.
Приглушённо мерцали фонари.
Шёл снег.
В жизни всегда неуютно.
…сильное рассуждение на тему бременящей сознание бренности: и стихотворение, наименованное «Череп Канта» поражает – сухой констатацией, напоминающей запахи высушенных, некогда настолько живых трав, и…правдой дела:
Из футляра костяного
Смертью вынут сложный мир,
И Ничто глядится снова
Сквозь просвет глазничных дыр.
Череп пуст: из лобных складок
Мысль ушла. Осталась быль.
Череп длинен, жёлт и гладок;
В щелях швов осела пыль.
Пыль – неотъемлемая часть жизни, своеобразная кровь бытования людского, и…всё той же бренности.
Пыль покрыла поэзию С. Кржижановского: но усилиями вдовы и Перельмутера её удалось стряхнуть.
Явись стихи вовремя – они бы просияли многим.
А так – вышло, как вышло, но золотой свод поэзии поэта не делается от этого менее ярким.
