…Дорога черная без цели, без конца.
Толчки глухие, вздох и выдох,
И жалоба колес, как повесть беглеца
О прежних тюрьмах и обидах...
-----------
…А на столе увядшие цветы,
Их спас поэт от ранней смерти.
Этюдники, дырявые холсты,
И чья-то шляпа на мольберте.
------------
Никогда я не был русофобом,
И завистливым я не был никогда,
У поэта есть судьба за гробом,
Есть прощенье Божьего суда…
----------------------------------
Первые четыре строки я прочитал и выписал у В. Набокова из стихотворения «В поезде». Вторая строфа, бунинская, - из Катаева В., из его автобиографических повестей «Трава забвения», «Святой колодец».
И вот в этой «траве» молодого В. Катаева поразил эксперимент Ивана Алексеевича Бунина, - а именно та легкость, с которой он, Бунин, будто бы, написал стихотворение (по воспоминаниям Катаева). Случилось это на даче художника Федорова, - сел и написал экспромтом в назидание молодому Катаеву Валентину Петровичу – краткие и точные строфы…
Художника и поэта Федорова они не дождались, Бунин и Катаев. Стихи родились на удивление яркие, запомнившиеся на всю жизнь молодому тогда ещё литератору Катаеву и он привёл этот случай в своих автобиографических повестях…
…А последние четыре строки написал ваш покорный слуга. За одну минуту, тут же: так «зацепил» - и Набоков, Бунин русским чувством, любовью к Родине. Вовсе не хочу сравнивать себя ни с Набоковым, ни, тем более - с Буниным. Они, что называется, аристократы дворянского русского духа, в той редкой его чистоте, которая идёт от традиций, от сердца.
Сегодня вновь перечитал стихотворение Набокова «В поезде». И такая радость и грусть, такое сложное чувство охватило, и вспомнилась то состояние душевного и духовного непокоя, то отчаяние, которое измучило до предела меня самого, о ту пору, когда волей-неволей пришлось жить в Германии. И перечитывал снова и снова:
Я выехал давно, и вечер неродной
Рдел над равниною не русской,
И стихословили колеса подо мной,
И я уснул на лавке узкой.
Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,
и, окруженный тряской бездной,
очнулся я, привстал, и ночь была душна,
и замедлялся ямб железный.
По занавескам свет, как призрак, проходил.
Внимая трепету и тренью
смолкающих колес, я раму опустил:
пахнуло сыростью, сиренью.
Была передо мной вся молодость моя:
плетень, рябина подле клена,
чернеющий навес, и мокрая скамья,
и станционная икона.
И это длилось миг... Блестя, поплыли прочь
скамья, кусты, фонарь смиренный...
Вот хлынула опять чудовищная ночь,
и мчусь я, крошечный и пленный…
…Вновь и вновь вставали в памяти моей русские вечера. Равнина - тоже русская. И мне вдруг почувствовался этот экспромт, не русские картины, разворачивающиеся за окном, не русский поезд, узкая лавка, а чувство русское. Я уверен, что такие стихи не вытаскиваются, не высиживаются за столом, а из души – льются сами. Это то, что не может не родиться в душе настоящего, а не «записного» русского дворянина - в связи с обстоятельствами, переживанием. Это русское, бесценное чувство. Набоков пронесёт это чувство, такое понятное теперь для меня самого, - пронесёт через всю свою жизнь: «плетень, рябина подле клена, чернеющий навес, и мокрая скамья, и станционная икона».
Пожалуй, не найти писателей и поэтов 19 века, так органично перетекающих, «перелетающих», перешагивающих из прозы в поэзию и обратно. Оба они - поэты в прозе и прозаики в поэзии.
Эти скитальцы, странники от дворянства… Увезли они с собой в Европу русский дух. Это - дух черемух в запущенных оврагах, полевые пожары зорь, просторы и дороги, проросшие травами, запущенные – сплошь в васильках и повилике. Зреющие хлеба, ранние печальные звезды ввечеру и чадящая долго - долго от ветра дорога – пылью… Срединная Россия.
Так и не стали европейцами они, эти дворяне, аристократы русского духа. И умирали не в своих углах: Набоков – в Швейцарии, в «Палас-отеле», Бунин – в наемной квартире на улице Оффенбах, во Франции. Что может быть мрачнее, трагичнее, загадочнее смерти в чужом углу, не у себя, не на Родине. Умереть на рваных простынях отеля или маленькой комнатушке в Ницце. На утлой кровати, похожей на старую лодку в открытом море… И так окончил свои дни Нобелевский лауреат И. А. Бунин, часто повторявший в эмиграции: «…моя бы воля – по шпалам ушёл бы в Россию».
«И цветы, и шмели, и трава,
и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет –
Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И верно, так и хочется спросить: счастлив ли был Иван Алексеевич Бунин? С юных лет – мотался он неприкаянно по югу России, затем – Иудея. Яффо, Малазия, Турция, Греция. Был в Египте, Швейцарии, Германии, Франции. Чемодан с наклейками, элегантный костюм, «несокрушимые» ботинки – вот и все имущество.
И умер, если верить печатным словам, свидетельствам его конца, - в запущенной квартире француза именно «на рваных простынях», как вспоминал писатель Борис Зайцев.
Счастье, счастье… Что это такое – счастье? Юродивые, странники, страннические души, дух… Нет, это не путешественники, а именно странники, - русская болезнь. Ну, как ее спутать с какой-то другой? Что же было дорого и мило Бунину, величайшему поэту и страннику?
«У себя дома», в России, он с отвращением смотрел на «российские грязи». От грязных, нищих углов, угарных изб, только одной «Деревни» его – зальёшься горючими слезами. Эта поразительная его память на запахи, ощущения, на лица, жесты, акценты речи и диалоги. «Деревня» - повесть, жёлтое озеро, грязное, и мужик выводит лошадь, по самые колени ступая в воде. «Какая мутная вода, ужели пьёте?..» - «Пьём, барин, за милую душу!»… А «Косцы»… - едят мухоморы: «Они скусные, чистая курятина».
Россия. За что её любить, такую. А сердце присохло к ней и у «барина», «барчука» - любимое словцо И. А. Бунина. Словно бинты с кровавой раны снимает он, описывая родину, и только её - весь эмигрантский срок жизни. Не о Париже. О России тоскует его душа.
«По шпалам бы пошёл…»
Родина
Они глумятся над тобою,
Они, о родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом черных хат…
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей —
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей,
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, кто сотни верст брела
И для него, ко дню свиданья,
Последний грошик берегла.
Не к либералам ли это обращение И.А. Бунина, - и не к тем ли «аристократам», которые возомнили, что им «всё позволено» и всё полезно? Не к тем ли, кто и Бога забыл, и привёл великую Россию к падению её в семнадцатый (а - и в 91-й впоследствии). Безродным космополитам всех времён и мастей - пророчески он написал это стихотворение «Родина». 1891-й год. Ивану Бунину 20 лет. И как пророчески-горько сказано! Мы – и впрямь стыдимся матери своей, своей Родины, и от этого все нестроения наши.
Итак, грядёт декаданс, разброд и шатания. Одна за другой – четыре «Думы» четырёх созывов. Масонский переворот февраля-марта 1917-го. Но ведь это - 1891 год. Бунину 21 год. Впереди – его слава. Впереди - Иудея, Париж, Ницца и… «Окаянные дни».
Не сберегли: «Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы…»
А – писатель В.В. Набоков подписался бы под этими словами? Несомненно. Как трогает искренностью, сердечностью бунинский «Бернар». Последний рассказ-исповедь его жизни.
«Дней моих на земле осталось уже мало.
И вот вспоминается мне то, что когда-то было записано мною о Бернаре в Приморских Альпах, в близком соседстве с Антибами.
- Я крепко спал, когда Бернар швырнул горсть песку в мое окно...
Так начинается «На воде» Мопассана, так будил его Бернар перед выходом «Бель Ами» из Антибского порта 6 апреля 1888 года.
- Я открыл окно, и в лицо, в грудь, в душу мне пахнул очаровательный холодок ночи…»
…Это последнее нам от великого И.А Бунина «Бернар», завещание нам, грешным. Он оканчивается так: « В море все заботило Бернара, писал Мопассан (Очерк «На воде» - В.К.): и внезапно повстречавшееся течение, говорящее, что где-то в открытом море идет бриз, и облака над Эстерелем, означающие мистраль на западе... Чистоту на яхте он соблюдал до того, что не терпел даже капли воды на какой-нибудь медной части...
Да какая польза ближнему могла быть в том, что Бернар сейчас же стирал эту каплю? А вот он стирал ее. Зачем, почему?
Но ведь сам Бог любит, чтобы все было «хорошо». Он сам радовался, видя, что его творения «весьма хороши».
Мне кажется, что я, как художник, заслужил право сказать о себе, в свои последние дин, нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар». 1952 год.
…И вот «настал срок» плавание кончилось, пора сходить с корабля, по его последнему рассказу «Бернар». А счастье? Счастье…
А трогательный В. В. Набоков – тоже эмигрант поневоле… Не оттого ли он, Набоков, так любил бабочек, что они - «символы» мгновенного и скоропреходящего прелестного в своей неожиданности – неуловимого, как пыльца на крыле бабочки – простого и прелестного счастья. Счастья, недостижимого вне Родины.
Жизнь, талант, смерть – лишь касание лёгкого крыла…
Как они похожи судьбами (по судьбе – по «суду Божьему). И Набоков, и Бунин, при всём видимом противоречии их, и даже ненависти впоследствии друг другу, - и это после милой их, трогательной дружбы, - похожи и творчеством, и судьбами, и - пониманием ценности жизни, дарованной Богом. Призрачности лёгкости, эфемерности этой - «пыльцы» - «чешуек» на крыле бабочки», - счастья… На Родине… Родиться, жить и умереть в родном отчем доме, вот о чём мечтает русская душа. И крестьянина, и дворянина.
Вечер
О счастье мы всегда лишь вспоминаем,
А счастье рядом. Может быть оно
Вот этот сад осенний за сараем,
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе легким белым краем,
Встает – сияет облако. Давно слежу за ним,
Мы мало видим, мало знаем,
А счастье - только знающим дано.
Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг
День вечереет, небо опустело.
Гул молотилки слышен на гумне,
Я вижу, слышу, счастлив. Всё во мне…
А это – уже 1909 год.
Написаны уже и «Красный смех» Л. Андреева, и «Фома Гордеев» Горького-Пешкова. О чём это он, Бунин? Да – о счастье же, простом человеческом счастье, на которое каждый из нас имеет право!
А вот другое. Год…
Бог мой, да не 1918 ли это, кровавый и нищий, страшный год междуусобиц. А – какие стихи… Какие!
«И забуду я все,
Вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав,
И от сладостных слез
Не успею ответить,
К милосердным коленям припав»
…Да, они оба были, были бы счастливы. И имена их - легендарны. Ни экзотика богоизбранной Иудеи – даже и романтика-Бунина, с ее реликвиями раннего христианства, ни Азия, ни Турция и ни Греция с ее древней культурой – не соблазнили их «осесть» в дальних краях… Не заменили им чужие пороги благоприятных палестин - Родины.
«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!»
Тут необходимо добавить, что первая строка стихотворения – до буквы цитата из Евангелия. Они перечитывали Евангелие постоянно. Известно: лишь странники, моряки да раненые на поле боя – запоминают на всю жизнь бесценные слова из Евангелия. «К Богу приходят не экскурсии с гидом, а одинокие путешественники», - сказал В.В. Набоков.
А для Ивана Бунина – верны ли эти слова? Без всякого сомнения -верны…
…А вот - эти «полевые пути меж колосьев и трав» – вот что дорого вдали от дома русской беспокойной душе. Яркое солнце над полем хлебов, полевая дорога с разъезженными колеями, жидкая и жухлая осока между ними. Колосья спеют, к полудню – зной, в лазурном небе яркое солнце и хочется к роднику, по-звериному облокотиться, припасть на ладони, на руки – на ноги и напиться «припадком»… Вот истинное счастье. Смысл его, такого счастья – так и не разгадан…
…Счастлив еще и тем Иван Бунин, что – ошибся он: думал «в жизни земной», что книги его «будут сохнуть на полках»… А мы только-только начинаем его читать, понимать. И только лет через пятьдесят он будет понят и оценен по-настоящему. И виноваты в этом не только составители школьных программ, идеологи «соцреалисты» или какой-нибудь «поп-арт»… Виноваты – и в этом мы сами. Не министры-капиталисты, которым – что родной Тамбов, что Ницца, что Лозанна. Их родина - деньги… А – мы. Здесь не о других, о нас. Здесь, в этом очерке, – о простых людях…
Сколько раз во все времена истории примеривали мы «аглицкие» костюмы, «к черту снимали их», потом мерили американские портки -«джины», бейсболки. Прыгаем на сценах, как в Америке. И это постыдное обезьянничество в политике, в экономике. Но вот были люди, и Бунин, и Набоков - в их числе, которым и хлеб чужбины, чужестранный трижды хваленый хлеб – казался совсем иным, не таким как в России. А нам все родное - не в коня корм. Не по костям нам Европа. Плевали мы на Европу. В конце концов, от фашистов она нас не освобождала. И их портки хваленые, крепкие как пожарные рукава, лопаются у нас на причинных местах, - и когда лопаются – становится стыдно. У нас даже матерщина своя, оригинальная, пришедшая из тьмы времен, то ли от татар, то ли от части дворян (французолюбцев, заражённых галломанией с века 18-го, тех, от которых открещивался ещё великий поэт и пылкий патриот - Г. Р. Державин, энергично восклицая: «Французить нам перестать пора, но Русь любить!») – первых носителей «духа неповиновения», противления замыслу Божьему, то ли от анархии - кровью слившейся с нами «Золотой орды», которая триста лет топтала русскую землю. Но ведь - и от монголов Европу укрыла Россия. И сколько раз укрывала Россия Европу с тех пор!
Две крайности: от полной покорности, до - умения так ошеломить непредсказуемой храбростью своей, самым отчаянным подвигом - так «намутить воду», чтоб и чертям на том свете тошно стало.
Достоевский их видел, написал о них. Именно намутить, да так, чтоб все ахнули. «В бой, скорее в бой, - а там посмотрим...» - Суворов…:
«Эй, распро… твою,
три крестиночки,
В черта, душу мать возница!!!» –
Крикнул Пров, и колесница,
Застучав по мостовой,
Понесла его стрелой»
Стихия. Татарская, осетинская - во многом. Кровь. Кочубеи, Чингизы, Юсуповы… Не о них речь, но и мимо них не пройдёшь. Ну, где еще такой анархический дух в Европе? У нас свое, не славянофильское, а славяно-монголо-анархическое, - а получилось: «русская кобылка». И так понесла эта кобылка Россию, по ухабам, через стремнины, - всё разбила, раскрошила, свалила под откос…
И дух этот не от плебеев, не от холопов. Холопы еще не научились жить «по-господски». Нет? Ну, где еще в Европе пьют неразбавленный спирт «Рояль» для розжига каминов, травятся, блюют, пьют чеченскую водку, а протрезвев - опять пьют. Потом становятся на колени, молятся, прощения просят у Господа Бога, у своего, русского Бога, и - летят первыми в Космос!
Бога всегда мы просим, даже когда на кражу идем. Даже в Акафисте иконе «Нечаянная радость» о том сказано. И вместе с тем – презрение, во многом навязанное, конечно, лукавыми «прогресситами» - «просветителями), - презрение к русскому «вяканию»: вместо русского языка плохо – «негативно», повышение цен – «либерализация», «деноминация» и еще чёрт знает чего. Всё это от недооценки себя. Своей неповторимой славянской русской сути и назначения на земле (о чём так много размышлял Ф. Достоевский). От самоуничижения, самоунижения, которое «паче гордости». А ведь век едва прошёл с тех пор, - когда расстрелять говорили «шлепнуть», «в расход». И вот в связи с русскостью, с русским непредсказуемым духом – особенно яркие, тонкие личности – и В. Набоков среди них. Любимец (при первом знакомстве) Бунина, «сразивший его как из двух пистолетов» романом «Защита Лужина»… А затем ставший врагом, «чудовищем» ( по его, Бунина, словам)…
В семье Набокова, все было на английский манер, словом, англоманы. И род его, как утверждал сам В. Набоков – от мурзы. В их семье, сдается, только блины были русские да тюбетейки татарские. «Защита Лужина», «Приглашение на казнь» – для элиты, а точнее – для литературной богемы. «Дар» - кроме наслаждения словом «… как замороженная клубника» - сказал о его стиле Бунин. Но ведь – и только. Какую игру смыслов, какую цель преследовал Набоков этим «родовым» романом «Дар» – непонятно. Та же, всё та же ностальгия вела его, влекла, волокла, тащила. А разве – нет?
Это как: есть верх, настоящий, дерюжный, спасение от дождей и холодов. А это – розовая подкладка, муар. Надо было показать широту дворянского русского духа, золотую сторону медали. Но и эта подкладка – вся в слезах. Поэзией нельзя солгать. Она по сути своей искренна. Ложь тотчас распознается даже и в стихотворном размере. Но и через набоковскую красивость, выспренность, вылощенность – пробивается настоящее, чувствующее, кровное… Хорошие стихи искренни, как детский смех. И от этой искренности хочется сжимать кулаки:
«…Бывают ночи: только лягу,
В Россию поплывет кровать,
И вот ведут меня к оврагу,
Ведут к оврагу убивать.
Но, сердце, как бы ты хотело,
Чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела,
И весь в черемухе овраг.
(«РАССТРЕЛ», 1927 г.)
Итак, сердце согласно на что угодно, даже на расстрел, лишь бы увидеть хоть разок, последний разочек этот русский «весь в черемухе овраг».
Зачем? Что в нем, в этом овраге?
…И Бунин, и Набоков – два классика, – понимали, что Россию невозможно покинуть безвозвратно и не мучиться от этого; Россию невозможно увезти с собой на Запад. Всю жизнь скитался по отелям Набоков. А когда ему напоминали, что он достаточно богат для того, чтобы купить жильё и не мотаться с места на место, он отвечал: «Мой дом в России». Пользуясь славой Набокова, хозяин отеля, для того, чтобы привлечь постояльцев, сдавал ему лучший номер в разы дешевле, чем другим. И всё же он пишет уже и в 1939 году такие строки:
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня, — мой язык.
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березы,
сквозь все то, чем я смолоду жил,
дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд, -
поздно, поздно! — никто не ответит,
и душа никому не простит.
Как метко сказал, вернувшийся на Родину А. И. Куприн: «…там, на западе, и розы пахнут керосином».
Даже розы…
