Поэма историческая выделилась из наследной антично-эпической поэмы в Средневековье, когда вызревшим христианским мировоззрением Европы за личностью утвердилась свобода созидания собственной судьбы. Назрело отрицание Рока-Фатума через свободу нравственного выбора – через принятие личностью ответственности за свою судьбу, за судьбу своих ближних, своих подданных, своей малой и большой родины – если, конечно, личность обладала подданными и большой родиной. Герой стал выше сюжета, средневековый герой поэмы человек не просто сместил античного героя-бога или героя-полубога, но при этом эпопейное описание макрокосмоса решительно потеснилось художественным исследованием микрокосмоса: христианская антропология из пределов культового излилась в культурное.
Дальнейшее христианское познание личности разделилось по двум всё расходящимся магистралям – вслед за разделением Церквей на Восточно-православную и Западно-католическую, которая, после эпидемии чумы, в свою очередь выделила из себя и Западно-протестантскую. Католическая, персонифицирующая антропология латынью поддерживала античность в сознании, подмываемую романо-германской рыцарской куртуазностью, а протестантизм своим отрицанием вертикали духовной власти поствавилонским распадом литературных языков вскормил романтику национализма (и при чём тут промышленный, а, тем паче, финансовый капитализм?). Кстати, русское старообрядчество удивительно одногласно спелось с европейскими протестантами этой вот эстетизацией этнической самости.
Не леполи ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича! начати же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню. Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы.
Изначально, когда русская литература творилась языком, который сегодня заключён в пределы церковных богослужений, мы были культурно самодостаточны, самовластны – «Слово о полку Игореве», «Слово о законе и благодати», «Повесть временных лет» – русская литература ну никак не моложе русской государственности. Но… Конечно же, Россия, прежде всего в её образованном классе, ещё с допетровских времён не представима вне влияния общеевропейских идейных, общеевропейских научных и культурных перемен мерил, правил и предпочтений, а уж с восемнадцатого века и декларативна несамостоятельна в оформлении своей общественной жизни. Однако, это заимствования всё внешние, например, для стихо-творений это баллада, мадригал, сонет, канцоны, а вот что с содержанием?
Александр Панарин: «Русская литература национальна по своей сути и близка народу не потому, что выпячивает какие-то этнографические черты или занимается народовосхвалением. Ее национальный характер определяется ее христианскими духовными корнями, предопределяющими ее стойкий социальный и моральный пафос».
Конечно же, мы – не рабы, рабы – не мы. И наши искусства уже триста лет вполне успешно преодолевают подражательство, творчески наполняя заимствуемые стилистические формы оригинально русскими смыслами человека и вселенной, смыслами, нарабатываемыми православной наукой о человеке и вселенной – не их западным схоластическим богословием, а духовным опытом восточного исихазма-старчества. Ведь уникальность нашей Русской цивилизации, её самобытность, отличность от всех иных в том, что в её основе лежат сразу два языка бытовой и священный. Красота и чистота родной речи, сакральная непреложность словесных значений, душевное взаимопонимание и сочувствие писавших и читающих через столетия открываются в думанье славянским языком. Сама техника распевного церковного чтения будит генетическую память.
Да, конечно, титулы «русский Шекспир», «русский Байрон» звучали в Санкт-Петербурге и Москве похвально искренне, но выученики иезуитов сентименталисты Карамзин и Жуковский неизбежно отжимались из центра национального литературного процесса православно-реалистическим мировоззрением взрослеющего Пушкина, зрелого Гоголя и Алексея Толстого, возбуждённые братьями Гримм и братьями Шлегель романтические националисты-славянофилы тускнели при появлении Некрасова, Фета, Достоевского, Островского, Гончарова.
Это нужно отметить особо: талант всегда затмеваем гением, ведь гений – во вневременьи, он в любом веке, при любом политическом строе и экономической модели входит прямо в вечность, а талант навсегда завязан с поколением, с групповщиной, модой, стилем, ограничен эпохой модерна или постмодерна.
И я не оговорился: только реализм, в любых его проявлениях – просветительский, критический, мистический, классический и социалистический, способен полноценно отражать православное богословие, точнее – боговиденье, ведь только он ответственно исполняет Девятую заповедь: «Не лжесвидетельствуй». По предупреждению Игнатия Брянчанинова: «Внимающий себе должен отказаться от всякой мечтательности вообще, как бы она ни казалась приманчивою и благовидною: всякая мечтательность есть скитание ума, вне истины, в стране призраков несуществующих и немогущих осуществиться, льстящих уму и его обманывающих». Так что модные матрицы не только классицизма, но и сентиментализма, и романтизма мы заполняли трезвением ума, который есть «внимание к спасению души среди скорбей и искушений преходящего мира».
(О перманентном диссидентском отрицании реальности – о богохульстве фантастики со времён Аристофана до нынешних пост-апокалипсисов обязательно поговорим отдельно.)
Поэмы Светланы Голубевой «Александр Невский» и «Великая княгиня Ольга», хотя и задумывались автором как исторические, но вполне подходят и под определение романтических. Наличествуют все признаки поджанра: загадочность образов, оригинальные лирические отступления при сохранении общих требований к исторической поэме – Голубева использует и высокий слог в стихотворной форме, и возвышенный гражданский пафос с описанием выдающихся исторических личностей, но личностей реальных и в реальных исторических событиях.
Камертоном исторического жанра для всех веков и народов остаются панорамные произведения Гомера «Одиссея» и «Илиада», но уже наш Пушкин в своей «Полтаве» крепко смесил эпичность с лиризмом, а что уж творили Павел Васильев и Сергей Есенин!
Есть ещё одно требование к исторической поэме: привлечение, кроме исторической фактологии, фольклорных произведений, народных преданий – кроме сухих хроник для воссоздания атмосферы необходима образная народная память, то есть, нравственная народная оценка произошедшего. Так при написании «Песни про царя Ивана Васильевича» Лермонтов просто оформил поэму в такую фольклорную форму.
Показателен зачин поэмы Голубевой «Александр Невский»:
Гора ли ты, горушка Соколиха!
На склонах распростёршихся твоих
Стоит дружина неподвижно тихо,
И мир вокруг величественно тих.
В рост поднялись торжественные вои
В готовности к небытию и бою.
Князь и дружина, копья их, мечи –
Все с вертикалью храмовой свечи,
Как будто статью возглашают строгой,
Что вверили себя всецело Богу –
Он милости податель, сил даритель,
И в небе их последняя обитель…
Светлана Голубева обладает несомненным даром видеть происходившее как происходящее, и умело передаёт это своё виденье читателю. Этот эффект достигается использованием лингвистической архаики – Гора ли ты, горушка Соколиха! в настоящем времени – Стоит дружина, технический приём, который необходимо вуалировать, припрятывать усиленным зрительным раздражителем, образом, вызывающим объёмный ассоциативный визуальный ряд, для чего хорош вброс – копья их, мечи – Все с вертикалью храмовой свечи.
Истинная, природная поэзия принципиально различима с ремесленной, пусть даже мастерски сделанной, мгновенным, точнее даже, единомоментным, синхронным переводом, переложением понимаемого в видимое. Только в таком единовременье понимаемого и видимого в процессе чтения: пафос, открыто сердечный, растворяющий автора в творении превращается в воодушевление читателя. Автор и читатель сопричаствуют чувством восторга:
О, море - степь небесно-голубая
В прозрачной дымке солнечного дня!
Мы шли к тебе, в сраженьях погибая,
Мы шли к тебе, сжигая и казня,
В крови, сквозь ярость, ненависть и стоны,
В болотах и снегах по стремена –
Нам ныне волн так странен шёпот томный
И так странна твоя голубизна.
«Александр Невский» Светланы Голубевой – успех, с которым можно поздравить не только автора, но и всех нас, пишущих сегодня, творящих новое в равитии традиции русской великой культуры.
Менее удачной – не только неполётной образностью, но и слишком ученическим построением композиции, мне показалась «Великая княгиня Ольга». Попытка аккуратно полного стихотворного пересказа жития княгини без выделения эмоциональной оценкой апофеозных узлов, обернулась затяжной монотонностью, тяжестью. Эта ученическая попытка соответствовать канонической чистоте историко-эпического жанра явно неприродна автору, налицо победившая поэтессу боязнь переработать предание своей душой, прожить своим умным сердцем. Из этой робости перед поднятым материалом технический скелет выпирает наружу, и поэма из исторической сползает в дидактическую:
Что есть для нас Вселенская любовь.
Кто первый услыхал в себе молитву,
И кто в словах её запечатлел?
С ней на устах шёл человек на битву,
С ней горемык и странников жалел…
Её напевность, будто рек разливы,
Нам омывают души, бытиё.
Однако, удачный прямой поэтический пересказ жития или хроники чрезвычайно редок. Пожалуй, кроме «Святого Серафима» Волошина, ничего и не вспоминается.
А вот поэма «Игуменья» уже совершенно поэма лирическая. Хотя, казалось бы, именно эта тема более всего предполагает дидактику. Но – ни вселенского героя, ни эпического размаха в пространстве и времени. Мир человека закрывает мир космоса. Поэму можно даже отнести к балладному жанру, в каковом были написаны Лермонтовым «Мцыри», А. К. Толстым «Иоанн Дамаскин», да и «Гора» Цветаевой.
«Игуменья» Голубевой совершенное «внимание к спасению души среди скорбей и искушений преходящего мира»:
Она о многом не хотела помнить,
Чтоб ненароком боль не разбудить,
Но сердце не давало забывать
Покинутые радости земные
И день, когда для главного призванья
Она их оставляла навсегда.
Но разве мир ты выбросишь из сердца,
И кто способен вынуть из души
Отца и мать, восторженное детство,
Родился ли под солнцем человек
С такой душой, угоден ли был небу?..
Да, здесь совершенно герой/героиня выше сюжета, здесь эпопейное описание мира внешнего решительно вытеснено художественным исследованием мира внутреннего. И в мировоззренческое основание для художественного проникновения в героиню положена не некая общая христианская антропология, а здесь антропология конкретно православная, здесь задействовано умное деланье, трезвенное сердечное сосредоточение, исследующее жизнь души в отношении её к духу в свете Благодати. Исследующее жизнь духа в его отношении к Богу:
Осталось только сделать шаг единый,
И в тот же миг своей рабе Господь
Откроет правду безграничной жизни,
Хотя во всём Он дал уже понять,
Что правда та игуменье известна.
Хорошим продолжением и завершением рукописи стали тематические стихотворения, так же являющие читателю энергоёмкий сплав лирики и патетики. Даже размер и построение «Пскова», «Праведника» и «Родника Николая Чудотворца», опять же, позволяет отнести их к «малой поэме» балладе.
Аполлон Майков: «На нас писателях лежит великий долг – увековечить то, что мы чувствовали со всеми. Нам следует уяснить и осязательно нарисовать тот идеал России, который ощутителен всякому». И нужно признать, что Светлана Голубева свой писательский долг России и народу отдаёт в меру своих сил и таланта. Собранные в книгу три поэмы и избранные стихи – весомый вклад в современный литературный процесс, прибавляющий полноты этому процессу. Более того, нужно учесть, что эпика в творчестве женщины – событие чрезвычайно редкое, тем более сегодня, когда эпика в принципиальном противостоянии агрессии шизоидной клиповости времени. Предлагаю рассматривать появление такой книги как акт сопротивления глобальному раскультуриванию и расчеловечеванию, ведущемуся в рамках гибридной войны против нашей Родины. Такая книга новой лиро-эпики обязательно станет заметным событием всероссийского масштаба, и, как в своё время поэма Ирины Семёновой, укрепит авторитет орловской литературы.
